Картины болезни психически больных
пообщайся с форумскими, многим можно диагноз быстро поставить.
Обрати внимание на бачана, дипа. Список можно продолжить.
А после установки диагноза приходи к ним в гости и слушай себе на здоровье
>> вживую увидеть (услышать живую речь) красочные расстройства
Обрати внимание на бачана, дипа. Список можно продолжить.
А после установки диагноза приходи к ним в гости и слушай себе на здоровье
>> вживую увидеть (услышать живую речь) красочные расстройства
такое просто так не придумаешь . обычному человеку не хватит воображения .
это не творчество , это творчество в квадрате . из учебника жмурова :
Встречаются стереотипные галлюцинации — постоянно слышится одно и то же. Больной с хореей Гентингтона в течение ряда лет имел галлюцинацию в виде повторяющейся время от времени фразы: «Витя, ку-ку!». Вначале подумал, что с ним «играют в прятки», искал прячущегося, но потом убедился в обмане слуха и перестал обращать на него внимание.
Больному с алкогольным психозом «голоса» заявили: «Слышишь, мы пилим бревно. Как только перепилим, ты погибнешь».
Вербальные галлюцинации могут сохранять полную автономию от больных, не вступать с ними «в контакты» или даже «считать», что они их не слышат. Бывает так, что они говорят вместо пациента. Так, на вопросы врача отвечает «голос», а больная в это время «не думает», она лишь «повторяет» его ответы. Голоса могут обращаться и прямо к больным, спрашивать, просить что-то повторить, беседовать с ними. Так, «голос» является к пациенту каждое утро, будит, приветствует, а вечером прощается. Иногда уведомляет, что на некоторое время покинет его, возвращаясь к назначенному сроку. Отвечает на вопросы больного, дает советы, подробно расспрашивает о его жизни, будто собирает анамнез. Перед тем, как исчезнуть, извещает, что «уходит навсегда, умирает». Или голос рассказывает о больной и уточняет год и место ее рождения, подробности учебы в школе, жизни, о семье, интересуется работой, детьми. Через посредничество больных удается «поговорить с голосами». Отвечая на вопросы, «голоса» могут отнекиваться, умолкать, теряются, насмешливо хохотать. Некоторые из них сообщают о себе разные сведения. Так, в ответ на расспрос «голос» больной говорит: «Неужели он (то есть врач) не понимает, что я — это болезнь. Мне нечего сказать о себе. Я исчезну, как только пройдет болезнь». Сама пациентка при этом считала, что «голоса» — вестник «другого, невидимого мира». Или «голоса» говорят, сообщают свои имена, возраст, описывают свою внешность, утверждают, будто занимают высокие важные посты, что намерены покончить с собой или что они «сами слышат голоса», что страдают припадками, выражают желание лечиться и т. д.
Голоса часто высказывают независимые от пациента суждения, оценки, проявляют интерес к внешним событиям, выражают свои собственные желания, рассказывают о своем происхождении, строят планы на будущее. Они могут говорить также и то, что совпадает с мнением пациента, выражать его взгляды и ожидания. С «умными» голосами пациенты «советуются». Так, больная консультируется с «голосом», попадет ли она в больницу в будущем. На это он осторожно отвечает: «Скорее всего, да». Иногда удается проверить умственные возможности голосов. Они выполняют арифметические действия, на свой лад толкуют пословицы, поговорки. Уровень их «мышления» большей частью оказывается ниже, чем у пациентов. Эмоциональный контекст высказываний голосов — а это видно по тональности, речевым формам, содержанию сказанного, — чаще бывает недоброжелательным, агрессивным, циничным, грубым
Встречаются галлюцинации с характером предвосхищения. «Голоса» как бы опережают события и предугадывают, что больной вскоре почувствует, о чем подумает или узнает. Они уведомляют, что у него заболит голова, появится «позыв» на мочеиспускание, дефекацию, рвоту или он вскоре «захочет» есть, спать, что-то сказать. И, действительно, эти предсказания часто сбываются. Больной не успел еще осознать происшедшее, а «голос» информирует о том, что, собственно, случилось. Бывает и так, что при чтении «голос» забегает вперед и «читает» написанное внизу страницы, в то время как больной просматривает только верхние строки
Так, у больного появилось ощущение,
будто его тело превратилось в легковой автомобиль с ковшом впереди. Больной, как он позже рассказал, передвигался по проезжей части дороги по всем правилам уличного движения: «тормозил», на поворотах «сигналил», сжимая кулаки и т. д. Нормальное ощущение тела на это время исчезло
это не творчество , это творчество в квадрате . из учебника жмурова :
Встречаются стереотипные галлюцинации — постоянно слышится одно и то же. Больной с хореей Гентингтона в течение ряда лет имел галлюцинацию в виде повторяющейся время от времени фразы: «Витя, ку-ку!». Вначале подумал, что с ним «играют в прятки», искал прячущегося, но потом убедился в обмане слуха и перестал обращать на него внимание.
Больному с алкогольным психозом «голоса» заявили: «Слышишь, мы пилим бревно. Как только перепилим, ты погибнешь».
Вербальные галлюцинации могут сохранять полную автономию от больных, не вступать с ними «в контакты» или даже «считать», что они их не слышат. Бывает так, что они говорят вместо пациента. Так, на вопросы врача отвечает «голос», а больная в это время «не думает», она лишь «повторяет» его ответы. Голоса могут обращаться и прямо к больным, спрашивать, просить что-то повторить, беседовать с ними. Так, «голос» является к пациенту каждое утро, будит, приветствует, а вечером прощается. Иногда уведомляет, что на некоторое время покинет его, возвращаясь к назначенному сроку. Отвечает на вопросы больного, дает советы, подробно расспрашивает о его жизни, будто собирает анамнез. Перед тем, как исчезнуть, извещает, что «уходит навсегда, умирает». Или голос рассказывает о больной и уточняет год и место ее рождения, подробности учебы в школе, жизни, о семье, интересуется работой, детьми. Через посредничество больных удается «поговорить с голосами». Отвечая на вопросы, «голоса» могут отнекиваться, умолкать, теряются, насмешливо хохотать. Некоторые из них сообщают о себе разные сведения. Так, в ответ на расспрос «голос» больной говорит: «Неужели он (то есть врач) не понимает, что я — это болезнь. Мне нечего сказать о себе. Я исчезну, как только пройдет болезнь». Сама пациентка при этом считала, что «голоса» — вестник «другого, невидимого мира». Или «голоса» говорят, сообщают свои имена, возраст, описывают свою внешность, утверждают, будто занимают высокие важные посты, что намерены покончить с собой или что они «сами слышат голоса», что страдают припадками, выражают желание лечиться и т. д.
Голоса часто высказывают независимые от пациента суждения, оценки, проявляют интерес к внешним событиям, выражают свои собственные желания, рассказывают о своем происхождении, строят планы на будущее. Они могут говорить также и то, что совпадает с мнением пациента, выражать его взгляды и ожидания. С «умными» голосами пациенты «советуются». Так, больная консультируется с «голосом», попадет ли она в больницу в будущем. На это он осторожно отвечает: «Скорее всего, да». Иногда удается проверить умственные возможности голосов. Они выполняют арифметические действия, на свой лад толкуют пословицы, поговорки. Уровень их «мышления» большей частью оказывается ниже, чем у пациентов. Эмоциональный контекст высказываний голосов — а это видно по тональности, речевым формам, содержанию сказанного, — чаще бывает недоброжелательным, агрессивным, циничным, грубым
Встречаются галлюцинации с характером предвосхищения. «Голоса» как бы опережают события и предугадывают, что больной вскоре почувствует, о чем подумает или узнает. Они уведомляют, что у него заболит голова, появится «позыв» на мочеиспускание, дефекацию, рвоту или он вскоре «захочет» есть, спать, что-то сказать. И, действительно, эти предсказания часто сбываются. Больной не успел еще осознать происшедшее, а «голос» информирует о том, что, собственно, случилось. Бывает и так, что при чтении «голос» забегает вперед и «читает» написанное внизу страницы, в то время как больной просматривает только верхние строки
Так, у больного появилось ощущение,
будто его тело превратилось в легковой автомобиль с ковшом впереди. Больной, как он позже рассказал, передвигался по проезжей части дороги по всем правилам уличного движения: «тормозил», на поворотах «сигналил», сжимая кулаки и т. д. Нормальное ощущение тела на это время исчезло
Вова, не флуди. Я был у психиатра - он сказал, что я нормальный 
нет там никакого творчества - в случае творчества человек способен как-то обращаться с тем, что он продуцирует, в каком-то смысле, чувствует себя "хозяином положения". а в случае болезни - нет этого чувства контроля, чувства собственной активности нет. просто граница стерта между сознательным и бессознательным - откуда вся красота и энергетическая заряженность образов и проистекает. мне кажется, это вообще шизофреникам (по крайней мере, с вялотекущей формой) присуще - чувство беспомощности, бессилия, отсутвие ощущения своего "я". как красиво сказал один больной: "когда я общаюсь с другими, я чувствую себя марионеткой, как будто я ничего не могу сделать сам - меня дергают за ниточки, и я что-то делаю".
мир шизофреника , полный магии . часть третья :
"Это похоже на сон, но это не сон, так как вы не спите. И поскольку вы не спите,
вы никак не можете проснуться ..."
Главной чертой шизофренической космологии является фантастика и магия .
Шизофренический мир наполняют таинственные энергии, лучи, силы добрые и злые,
волны, проникающие в человеческие мысли и управляющие человеческим поведением.
В восприятии больного шизофренией все наполнено божеской или дьявольской
субстанцией. Материя превращается в дух. Из человека эманируют флюиды,
телепатические волны. Мир становится полем битвы дьявола с богом, политических
сил или мафии, наделенных космической мощью. Люди являются дубликатами существ,
живущих на других планетах, автоматами, управляющими таинственными силами
[Кемпинский 1998: 135].
Все мы знаем, что в обычной жизни называется чудом. Это, очевидно, просто
событие, подобного которому мы еще никогда не видели. Теперь представьте, что
такое событие произошло. Рассмотрим случай, когда у одного из вас вдруг выросла
львиная голова и начала рычать. Конечно, это была бы самая странная вещь, какую
я могу только вообразить. И вот, как бы то ни было, мы должны будем оправиться
от удивления и, вероятно, вызвать врача, объяснить этот случай с научной точки
зрения и, если это не принесет потерпевшему вреда, подвергнуть его вивисекции.
И куда должно будет деваться чудо? Ибо ясно, что когда мы смотрим на него
подобным образом, все чудесное исчезает [Витгенштейн 1989: 104-105].
Больная Л-на 20 лет. Студентка 4-го курса гуманитарного института. Перенесла два
эпизода со стертыми биполярными аффективными нарушениями. Психиатрами не
наблюдалась. Работая воспитателем в летнем оздоровительном лагере, в течение
недели отмечала беспричинную тревогу и кошмарные сновидения. Затем появились
подозрения, что над ней проводят "эксперимент". Заметила, что все вокруг
разделились на два противоборствующих лагеря – "плохих демонов" и "хороших".
"Поняла", что она "главная ведьма на шабаше" и стала "руководить" действиями.
Доставленная домой сослуживцами, "узнала" в родственниках все тех же "демонов" и
попыталась выпрыгнуть в окно. Помещенная в психстационар, ни с кем не
разговаривала в течение 2-х суток, напряженно следила за окружающими,
сопротивлялась, упорно отказывалась от еды. Выход из психоза – литический, с
постепенным осмыслением ситуации и критическим отношением к событиям острого
периода. Была несколько экзальтирована, с деланным смехом рассказывала об
ощущениях в болезненном состоянии. Беспокоилась о сроках пребывания в
психбольнице и о возможностях продолжить учебу. Катамнестически: приступила к
занятиям. С учебой в вузе справлялась.
В качестве примера: некто Ж-ов, дефектный больной, житель средней полосы России,
именует себя "Орландо Эстонский". Жалуется на "постоянный параллелепипед в
голове". Утверждает, что "буддистская драматургия во мне инкогнито сидит", а
"албанцы пожирают мозг". Назвал шизофрению "приключением ума".
Синдром инсценировки или ощущение спектакля, разыгрываемого вокруг больного,
определяется доминирующим аффектом и фабулой бреда.
Гипоманиакальная инсценировка: ярко горят лампы, необычно светятся витрины. Люди
празднично одеты, с цветами, улыбаются, шутят. Устраивают праздничные сцены,
"играют" для больного, либо сам больной – "главный артист". Настроение близкое к
экстазу. Характерен симптом "двойника" – незнакомцы обычно легко "узнаются"
[описан М.Капгра (Capgras M.J., 1923)].
Депрессивная инсценировка: вокруг все мрачное и серое. Подавленность, безотчетная
тревога. Окружающие читают мысли больного, управляют им. Далее они разыгрывают
"спектакль", где насмехаются над больным, унижают его и осуждают. Его задевают,
толкают, угрожают ему. Знакомые и родственники становятся "чужими" и
"загримированными" – симптом "отрицательного двойника" [описан Ж.Вийе (Vie J.,
1930) в дополнение к симптому Капгра]. Вербальные угрозы превращаются в образный
бред с картинами предстоящих "пыток и казней", а также "вечной жизни в
страданиях" в назидание себе и другим
Больной Т. Г., 38 лет.
Диагноз: шизофрения, приступообразно-прогредиентная форма. Алкогольный делирий
Перед последним поступлением 2 дня пил. В состоянии похмелья появилась тревога.
Вечером внезапно увидел, что маленькая кукла- матрешка, стоявшая на телевизоре,
начала плясать. Плясала она не на одном месте, а по кругу — по краям
телевизора. При этом размахивала руками, кивала головой. Видел это четко,
удивился, "нутром понимая, что этого быть не может". Включил свет, подошел
ближе, убедился, что кукла стоит, как обычно, на телевизоре. Выключил свет и
лег на кушетку. При взгляде на телевизор вновь увидел, что кукла пляшет, опять
включил свет — кукла стояла на месте. Так повторялось несколько раз. С целью
уснуть съел горсть циклодола и запил вином, проснувшись, услышал, что в
квартире этажом выше сговариваются его арестовать. Понял, что организована
"группа захвата". Из репродуктора услышал переговоры членов этой группы.
Говорили о нем, ругали, сговаривались, как захватить. Считал, что в комнате
установлена подслушивающая аппаратура и что за ним все время следят. На
следующий день чувствовал себя плохо. Взглянув в окно, увидел циркачей: мужчину
и женщину, которые ездили на одноколесном велосипеде. Вечером вновь услышал
угрожающие голоса. Повторил прием циклодола с вином. Немного поспал.
Проснувшись, вновь услышал голоса. На этот раз вторая "группа захвата"
сговаривалась его убить. Обсуждали детали. Решил "живым не даваться" и порезал
себе горло бритвой. Была значительная кровопотеря, но жизненно важные органы не
повреждены. В хирургическом отделении продолжал слышать враждебные
сговаривающиеся голоса, был страх. Через сутки все прошло [Рыбальский 1983:
184-185].
Подобный пример неразрывности бреда и галлюцинации можно почерпнуть из
следующего клинического наблюдения, взятого из знаменитой книги В. Х.
Кандинского:
Однажды, придя в отделение, я был заинтересован странной картиной: согнувши
колени и сильно вытягиваясь корпусом вперед, Лашков с выражением ужаса на лице,
медленно продвигался по коридору, причем работал локтями и протянутыми вперед
руками так, как будто бы ему было нужно прокладывать себе дорогу в вязкой
среде. Позже уже в период выздоровления, Лашков объяснил этот эпизод так: он в
то время намеревался бежать из больницы, являвшейся ему тогда тюрьмой, но был
удерживаем только страхом попасться на зубы крокодила, живущего в канале,
который огибал больницу с двух сторон [в соответствии с бредовыми
представлениями больного. - В. Р.]. Вдруг Лашков, к величайшему своему ужасу
чувствует, что крокодил уже поглотил его, что он, Лашков, уже находится
в черве этого животного; вследствие этого, желая выбраться на свет божий, он и
должен был с большим трудом прокладывать себе дорогу, медленно продвигаясь
вперед по внутренностям животного. я живо тогда чувствовал [свидетельствует
больной], что тело мое стеснено со всех сторон и что я не иначе, как с
чрезвычайными усилиями могу продвигаться вперед одним словом, я чувствовал себя
именно так, как будто бы я в самом деле попал в чрево крокодилово, подобно
пророку Ионе, пребывавшему во чреве китовом три дня и три ночи..." [Кандинский
1952: 67].
Антагонистические (контрастирующие) галлюцинации выражаются в том, что больной
слышит две группы “голосов” или два “голоса” (иногда один справа, а другой слева)
с противоречивым смыслом (“Давайте сейчас с ними расправимся”. — “Нет, подождем,
он не такой уж плохой”; “Нечего ждать, давай топор”. — “Не трогай, он свой в
доску”).
Висцеральные галлюцинации — ощущение присутствия в собственном теле каких-то
предметов, животных, червей (“в животе лягушка сидит”, “в мочевом пузыре
головастики расплодились”, “в сердце клин вбит”).
Функциональные галлюцинации — те, что возникают на фоне реального раздражителя,
действующего на органы чувств, и только в течение его действия. Классический
пример, описанный В. А. Гиляровским: больная, как только из крана начинает литься
вода, слышала слова: “Иди домой, Наденька”. При закручивании крана исчезали и
слуховые галлюцинации. Так же могут возникать зрительные, тактильные и другие
галлюцинации. От истинных галлюцинаций функциональные отличаются наличием
реального раздражителя, хотя и имеют совершенно иное содержание, а от иллюзий —
тем, что воспринимаются параллельно с реальным раздражителем (он не
трансформируется в какие-то “голоса”, “видения” и т.д.).
Больная 72 лет с потерей зрения до уровня светоощущения (двусторонняя катаракта
у которой не выявлено никаких психических нарушений, кроме незначительного
снижения памяти, после неудачно прошедшей операции стала говорить, что видит на
стене каких-то людей, преимущественно женщин. Затем эти люди “сошли со стены и
стали как настоящие. Потом на руках одной из девушек появилась маленькая собачка.
Какое-то время никого не было, затем появилась белая козочка”. В дальнейшем
больная иногда “видела” эту козочку и спрашивала у окружающих, почему вдруг в
доме очутилась коза. Никакой другой психической патологии у больной не было.
Через месяц, после удачно проведенной операции на другом глазу, галлюцинации
полностью исчезли и в течение наблюдения (5 лет) никакой психической патологии,
кроме снижения памяти, у больной не выявлялось.
Больной М., 35 лет, длительное время злоупотреблявший алкоголем, после
перенесенной пневмонии стал испытывать страхи, плохо и беспокойно спать. Вечером
с тревогой позвал жену и просил, указывая на тень от торшера, “убрать со стены
эту безобразную рожу”. Позднее увидел крысу с толстым, очень длинным хвостом,
которая внезапно остановилась и спросила “мерзким писклявым голосом”: “Что,
допился?”. Ближе к ночи вновь увидел крыс, внезапно вскочил на стол, пытался
сбросить на пол телефонный аппарат, “чтоб испугать этих тварей”. При
стационировании в приемном покое, ощупывая себе лицо и руки, раздраженно
сказал:“Такая клиника, а пауков развели, все лицо мне паутина облепила”.
"Это похоже на сон, но это не сон, так как вы не спите. И поскольку вы не спите,
вы никак не можете проснуться ..."
Главной чертой шизофренической космологии является фантастика и магия .
Шизофренический мир наполняют таинственные энергии, лучи, силы добрые и злые,
волны, проникающие в человеческие мысли и управляющие человеческим поведением.
В восприятии больного шизофренией все наполнено божеской или дьявольской
субстанцией. Материя превращается в дух. Из человека эманируют флюиды,
телепатические волны. Мир становится полем битвы дьявола с богом, политических
сил или мафии, наделенных космической мощью. Люди являются дубликатами существ,
живущих на других планетах, автоматами, управляющими таинственными силами
[Кемпинский 1998: 135].
Все мы знаем, что в обычной жизни называется чудом. Это, очевидно, просто
событие, подобного которому мы еще никогда не видели. Теперь представьте, что
такое событие произошло. Рассмотрим случай, когда у одного из вас вдруг выросла
львиная голова и начала рычать. Конечно, это была бы самая странная вещь, какую
я могу только вообразить. И вот, как бы то ни было, мы должны будем оправиться
от удивления и, вероятно, вызвать врача, объяснить этот случай с научной точки
зрения и, если это не принесет потерпевшему вреда, подвергнуть его вивисекции.
И куда должно будет деваться чудо? Ибо ясно, что когда мы смотрим на него
подобным образом, все чудесное исчезает [Витгенштейн 1989: 104-105].
Больная Л-на 20 лет. Студентка 4-го курса гуманитарного института. Перенесла два
эпизода со стертыми биполярными аффективными нарушениями. Психиатрами не
наблюдалась. Работая воспитателем в летнем оздоровительном лагере, в течение
недели отмечала беспричинную тревогу и кошмарные сновидения. Затем появились
подозрения, что над ней проводят "эксперимент". Заметила, что все вокруг
разделились на два противоборствующих лагеря – "плохих демонов" и "хороших".
"Поняла", что она "главная ведьма на шабаше" и стала "руководить" действиями.
Доставленная домой сослуживцами, "узнала" в родственниках все тех же "демонов" и
попыталась выпрыгнуть в окно. Помещенная в психстационар, ни с кем не
разговаривала в течение 2-х суток, напряженно следила за окружающими,
сопротивлялась, упорно отказывалась от еды. Выход из психоза – литический, с
постепенным осмыслением ситуации и критическим отношением к событиям острого
периода. Была несколько экзальтирована, с деланным смехом рассказывала об
ощущениях в болезненном состоянии. Беспокоилась о сроках пребывания в
психбольнице и о возможностях продолжить учебу. Катамнестически: приступила к
занятиям. С учебой в вузе справлялась.
В качестве примера: некто Ж-ов, дефектный больной, житель средней полосы России,
именует себя "Орландо Эстонский". Жалуется на "постоянный параллелепипед в
голове". Утверждает, что "буддистская драматургия во мне инкогнито сидит", а
"албанцы пожирают мозг". Назвал шизофрению "приключением ума".
Синдром инсценировки или ощущение спектакля, разыгрываемого вокруг больного,
определяется доминирующим аффектом и фабулой бреда.
Гипоманиакальная инсценировка: ярко горят лампы, необычно светятся витрины. Люди
празднично одеты, с цветами, улыбаются, шутят. Устраивают праздничные сцены,
"играют" для больного, либо сам больной – "главный артист". Настроение близкое к
экстазу. Характерен симптом "двойника" – незнакомцы обычно легко "узнаются"
[описан М.Капгра (Capgras M.J., 1923)].
Депрессивная инсценировка: вокруг все мрачное и серое. Подавленность, безотчетная
тревога. Окружающие читают мысли больного, управляют им. Далее они разыгрывают
"спектакль", где насмехаются над больным, унижают его и осуждают. Его задевают,
толкают, угрожают ему. Знакомые и родственники становятся "чужими" и
"загримированными" – симптом "отрицательного двойника" [описан Ж.Вийе (Vie J.,
1930) в дополнение к симптому Капгра]. Вербальные угрозы превращаются в образный
бред с картинами предстоящих "пыток и казней", а также "вечной жизни в
страданиях" в назидание себе и другим
Больной Т. Г., 38 лет.
Диагноз: шизофрения, приступообразно-прогредиентная форма. Алкогольный делирий
Перед последним поступлением 2 дня пил. В состоянии похмелья появилась тревога.
Вечером внезапно увидел, что маленькая кукла- матрешка, стоявшая на телевизоре,
начала плясать. Плясала она не на одном месте, а по кругу — по краям
телевизора. При этом размахивала руками, кивала головой. Видел это четко,
удивился, "нутром понимая, что этого быть не может". Включил свет, подошел
ближе, убедился, что кукла стоит, как обычно, на телевизоре. Выключил свет и
лег на кушетку. При взгляде на телевизор вновь увидел, что кукла пляшет, опять
включил свет — кукла стояла на месте. Так повторялось несколько раз. С целью
уснуть съел горсть циклодола и запил вином, проснувшись, услышал, что в
квартире этажом выше сговариваются его арестовать. Понял, что организована
"группа захвата". Из репродуктора услышал переговоры членов этой группы.
Говорили о нем, ругали, сговаривались, как захватить. Считал, что в комнате
установлена подслушивающая аппаратура и что за ним все время следят. На
следующий день чувствовал себя плохо. Взглянув в окно, увидел циркачей: мужчину
и женщину, которые ездили на одноколесном велосипеде. Вечером вновь услышал
угрожающие голоса. Повторил прием циклодола с вином. Немного поспал.
Проснувшись, вновь услышал голоса. На этот раз вторая "группа захвата"
сговаривалась его убить. Обсуждали детали. Решил "живым не даваться" и порезал
себе горло бритвой. Была значительная кровопотеря, но жизненно важные органы не
повреждены. В хирургическом отделении продолжал слышать враждебные
сговаривающиеся голоса, был страх. Через сутки все прошло [Рыбальский 1983:
184-185].
Подобный пример неразрывности бреда и галлюцинации можно почерпнуть из
следующего клинического наблюдения, взятого из знаменитой книги В. Х.
Кандинского:
Однажды, придя в отделение, я был заинтересован странной картиной: согнувши
колени и сильно вытягиваясь корпусом вперед, Лашков с выражением ужаса на лице,
медленно продвигался по коридору, причем работал локтями и протянутыми вперед
руками так, как будто бы ему было нужно прокладывать себе дорогу в вязкой
среде. Позже уже в период выздоровления, Лашков объяснил этот эпизод так: он в
то время намеревался бежать из больницы, являвшейся ему тогда тюрьмой, но был
удерживаем только страхом попасться на зубы крокодила, живущего в канале,
который огибал больницу с двух сторон [в соответствии с бредовыми
представлениями больного. - В. Р.]. Вдруг Лашков, к величайшему своему ужасу
чувствует, что крокодил уже поглотил его, что он, Лашков, уже находится
в черве этого животного; вследствие этого, желая выбраться на свет божий, он и
должен был с большим трудом прокладывать себе дорогу, медленно продвигаясь
вперед по внутренностям животного. я живо тогда чувствовал [свидетельствует
больной], что тело мое стеснено со всех сторон и что я не иначе, как с
чрезвычайными усилиями могу продвигаться вперед одним словом, я чувствовал себя
именно так, как будто бы я в самом деле попал в чрево крокодилово, подобно
пророку Ионе, пребывавшему во чреве китовом три дня и три ночи..." [Кандинский
1952: 67].
Антагонистические (контрастирующие) галлюцинации выражаются в том, что больной
слышит две группы “голосов” или два “голоса” (иногда один справа, а другой слева)
с противоречивым смыслом (“Давайте сейчас с ними расправимся”. — “Нет, подождем,
он не такой уж плохой”; “Нечего ждать, давай топор”. — “Не трогай, он свой в
доску”).
Висцеральные галлюцинации — ощущение присутствия в собственном теле каких-то
предметов, животных, червей (“в животе лягушка сидит”, “в мочевом пузыре
головастики расплодились”, “в сердце клин вбит”).
Функциональные галлюцинации — те, что возникают на фоне реального раздражителя,
действующего на органы чувств, и только в течение его действия. Классический
пример, описанный В. А. Гиляровским: больная, как только из крана начинает литься
вода, слышала слова: “Иди домой, Наденька”. При закручивании крана исчезали и
слуховые галлюцинации. Так же могут возникать зрительные, тактильные и другие
галлюцинации. От истинных галлюцинаций функциональные отличаются наличием
реального раздражителя, хотя и имеют совершенно иное содержание, а от иллюзий —
тем, что воспринимаются параллельно с реальным раздражителем (он не
трансформируется в какие-то “голоса”, “видения” и т.д.).
Больная 72 лет с потерей зрения до уровня светоощущения (двусторонняя катаракта
у которой не выявлено никаких психических нарушений, кроме незначительного
снижения памяти, после неудачно прошедшей операции стала говорить, что видит на
стене каких-то людей, преимущественно женщин. Затем эти люди “сошли со стены и
стали как настоящие. Потом на руках одной из девушек появилась маленькая собачка.
Какое-то время никого не было, затем появилась белая козочка”. В дальнейшем
больная иногда “видела” эту козочку и спрашивала у окружающих, почему вдруг в
доме очутилась коза. Никакой другой психической патологии у больной не было.
Через месяц, после удачно проведенной операции на другом глазу, галлюцинации
полностью исчезли и в течение наблюдения (5 лет) никакой психической патологии,
кроме снижения памяти, у больной не выявлялось.
Больной М., 35 лет, длительное время злоупотреблявший алкоголем, после
перенесенной пневмонии стал испытывать страхи, плохо и беспокойно спать. Вечером
с тревогой позвал жену и просил, указывая на тень от торшера, “убрать со стены
эту безобразную рожу”. Позднее увидел крысу с толстым, очень длинным хвостом,
которая внезапно остановилась и спросила “мерзким писклявым голосом”: “Что,
допился?”. Ближе к ночи вновь увидел крыс, внезапно вскочил на стол, пытался
сбросить на пол телефонный аппарат, “чтоб испугать этих тварей”. При
стационировании в приемном покое, ощупывая себе лицо и руки, раздраженно
сказал:“Такая клиника, а пауков развели, все лицо мне паутина облепила”.
На psychiatry.ru все просмотрел.
Нужны классические описания в стиле Блейлера, Зейгарни, Кандинского. На русском.
Интересно про системы бредовых идей, синдром клерамбо, галлюцинации, сложную деперсонализацию и т.п. Желательно именно описания.
Интересно, можно ли где-нибудь вживую увидеть (услышать живую речь) красочные расстройства, или сейчас до этого дело не доходит?
Разрешают ли в больницах просматривать анамнезы?
Нужны классические описания в стиле Блейлера, Зейгарни, Кандинского. На русском.
Интересно про системы бредовых идей, синдром клерамбо, галлюцинации, сложную деперсонализацию и т.п. Желательно именно описания.
Интересно, можно ли где-нибудь вживую увидеть (услышать живую речь) красочные расстройства, или сейчас до этого дело не доходит?
Разрешают ли в больницах просматривать анамнезы?
часть четвертая :
Онейроидное (сновидное) состояние сознания (впервые описанное Майер-Гроссом)
характеризуется причудливой смесью отражения реального мира и обильно всплывающих
в сознании ярких чувственных представлений фантастического характера. Больные
"совершают" межпланетные путешествия, "оказываются среди жителей Марса". Нередко
встречается фантастика с характером громадности: больные присутствуют "при гибели
города", видят, "как рушатся здания", "проваливается метро", "раскалывается
земной шар", "распадается и носится кусками в космическом пространстве"
"Различают бредовые идеи собственного могущества и величия: при этом больной
высказывает мысли, соответствующие этим понятиям; он - великий человек,
выдающийся писатель, талантливый полководец, мировой гений, царь, бог и даже выше
бога; он не только миллионер, но даже миллиардер, ему все подвластно, он все
может; он беседует с богом, ездит на планеты, облетает на аэроплане земной шар;
доходы его неисчислимы, он получает их отовсюду, его физическая сила неизмерима.
Один больной крестьянин высказывал идею, что он очень богат, так как рожь на его
земле родится этажами" [Осипов 1923: 277].
"Больной вдруг стал бредить тем, что он производит государственный переворот в
Китае, имеющий целью дать этому государству европейскую конституцию. Долинин был,
конечно, не один; существовала целая партия, в число членов которой входило много
просвещенных мандаринов из государственных людей Китая и высших начальников флота
и армии. Больной чувствовал себя тем более способным на роль главного
руководителя переворота, что он находился в духовном общении с народом и мог
непосредственно знать нужды и потребности разных классов общества. В народе,
двигавшемся по улице перед окнами квартиры его, Долинин видел представителей
разных общественных фракций; эти депутаты поочередно вступали своими умами в
общение с умом Долинина и таким путем выражали свои политические требования <...>
Надо отметить, что в это время, кроме дара, так сказать, всезнания и всеслышания
(через таинственное общение с умами множества людей у Долинина был и дар
всевидения. Ходя по своим комнатам из угла в угол и почти не видя предметов,
находившихся у него под носом (потому что внимание было всецело занято вещами
отдаленными и грандиозными больной внутренно видел все, что в те дни будто бы
творилось в столице Китая" [Кандинский 1952: 97-98]
После успешного завершения государственного переворота больной
наслаждается лаврами победы:
"На улице тишина; лишь слышно со стороны народа (действительно
проходящего по улице) ликование и похвалы на мудрые распоряжения Долинина,
вследствие которых все обошлось без большой кутерьмы. После стольких тревожных
минут Долинин испытывает теперь глубочайшее удовлетворение: он - герой дня. Его
квартира окружается, частью для почета, частью для предотвращения враждебных
покушений, отрядом национальной гвардии. <...> К вечеру на улице недалеко от дома
располагается прекрасный военный оркестр, который значительную часть ночи
услаждает слух Долинина игрой торжественных маршей и других пьес. <...> В то же
утро в квартиру больного являются двое его товарищей по службе и, после короткого
разговора, приглашают его прокатиться вместе с ними в карете. Долинин принимает
товарищей за присланных за ним членов законодательного собрания; хотя прямого
объяснения на этот счет не было, но по взволнованным лицам друзей, по их
многозначительному виду и почтительному обращению, равно как и прорвавшимся в
течение разговора намекам их и даже по некоторым прямого смысла фразам
(галлюцинации слуха) Долинин узнает цель визита гостей; да к чему излишние слова
между единомышленниками, имеющими возможность общаться между собою духовно, без
посредства языка <...>. Долинин имеет ныне в своих руках верховную исполнительную
власть в государстве (еще на дому старший из товарищей, приехавший с курящейся
папиросой, предложил больному папиросу из своей папиросницы; папироса была
принята больным как "символический скипетр власти")" [Кандинский: 99-100].
"Больной заметил в кафе официанта, который быстро, вприпрыжку пробежал мимо; это
внушило больному ужас. Он заметил, что один из его знакомых ведет себя как-то
странно, и ему стало не по себе; все на улице переменилось, возникло чувство, что
вот-вот что-то произойдет. Прохожий пристально на него взглянул: возможно, это
сыщик. Появилась собака, которую словно загипнотизировали; какая-то механическая
собака, изготовленная из резины. Повсюду так много людей; против больного явно
что-то замышляется. Все щелкают зонтиками, словно в них спрятан какой-то аппарат"
[Ясперс 1994: 136].
"Идеи величия маниакально-депрессивного больного обычно являются лишь
переоценками: он умнее тех, которые его заперли, он может легко одолеть дюжину
служителей, он расширит свое дело, он станет министром. Однако в маниакальных
формах прогр. паралича бред сейчас же доходит до абсурда: больной имеет в своем
распоряжении колоссальные массы войск, которые разнесут больницу и страну, где он
находится: он генерал, хотя он не был на военной службе; <...> он Верховный Бог;
больная - мать всех людей, каждый час Бог вынимает из ее живота сотни детей и т.
п." [Блейлер 1993: 77].
"Тот же пациент исписывает в течение ряда лет огромное количество бумаги разными
числами. За каждый день, в течение которого мы задерживаем его в больнице, он
претендует на высокое вознаграждение. Наш долг за каждый день составляется из
большого ряда сумм, каждая из которых настолько велика, что он не может выразить
ее в обыкновенных числах. Каждое из чисел, являющихся, на его взгляд, небольшим,
занимает целую строку. Но каждое число должно пониматься не в обычном значении,
оно обозначает лишь места тех цифр, которые должны будут приниматься в расчет,
следовательно, если перевести это на наше обычное исчисление, то получится
огромное число, которое даже не может быть прочитано. Единица с 60 нулями
символизирует для него, таким образом, долг, исчисляющийся в дециллионах. С
помощью этих бредовых идей пациент осуществляет свои желания относительно любви,
могущества и невероятного богатства" [Блейлер 2001: 167].
"...не имея средств, он купил ванное заведение за 35 тысяч марок, заказал на 16
тысяч марок шампанского и на 15 тысяч белого вина <...> у него есть 50
негритянок; ему всегда будет 42 года; он женится на графине шестнадцати лет с
состоянием в 600 миллионов <...> он сделал великое изобретение, построил кайзеру
дворец за 100 миллионов, с кайзером он на ты [как Хлестаков с Пушкиным. - В. Р.],
от великого герцога получил 124 ордена, каждому бедняку дарит по полмиллиона"
[Канетти 1997: 433].
"Я величественнейшее величие - я довольна собой - здание клуба "Zur platte" -
изящный ученый мир - артистический мир - одежда музея улиток - моя правая сторона
- я Натан мудрый (weise) - нет у меня на свете ни отца, ни матери, ни братьев, ни
сестер - сирота (Waise) - я Сократ - Лорелея - колокол Шиллера и монополия -
Господь Бог, Мария, Матерь Божья - главный ключ, ключ в небесах - я всегда
узакониваю книгу гимнов с золотыми обрезами и Библию - я владетельница южных
областей, королевски миловидна, так миловидна и чиста - в одной личности я
совмещаю Стюарт, фон Муральт, фон Планта - фон Кугель - высший разум принадлежит
мне - никого другого здесь нельзя одеть - я узакониваю вторую шестиэтажную
фабрику ассигнаций для замещения Сократа - дом умалишенных должен был бы
соблюдать представительство Сократа, не прежнее представительство, принадлежащее
родителям, а Сократа - это может вам объяснить врач - я Германия и Гельвеция из
сладкого масла - это жизненный символ - я создала величайшую высшую точку - я
видела книгу страшно высоко над городским парком, посыпанную белым сахаром -
высоко в небе создана высочайшая высшая точка - нельзя найти никого, кто бы
указал на более могущественный титул" [Юнг 2000: 124].
Случай доктора Йозефа Менделя, описанный Ясперсом, во многом непохож на
случай портнихи Юнга, прежде всего тем, что здесь нет никакого намека на
слабоумие ни до, ни после, ни во время психоза. Больной обладал утонченным
интеллектом. Будучи юристом, он увлекся философией, читал Кьеркегора, Больцано,
Риккерта, Гуссерля и Брентано. Его психоз носил характер религиозного бреда с
идеями величия, но не полного, тотального величия. Суть его бредового сюжета
заключалась в том, что он должен был каким-то образом освободить человечество,
наделить его бессмертием. С этой целью Верховный, Старый Бог сделал его Новым
Богом и для придания ему силы он вселил в его тело тела всех великих людей и
богов. Это вселение и было кульминацией психотической драмы:
"Сначала для увеличения его силы Бог переселился в него и вместе с ним
весь сверхъестественный мир. Он чувствовал, как Бог проникал в него через ноги.
Его ноги охватил зуд. Его мать переселилась. Все гении переселились. Один за
другим. Каждый раз он чувствовал на своем собственном лице определенное выражение
и по нему узнавал того, кто переселялся в него. Так, он почувствовал, как его
лицо приняло выражение лица Достоевского, затем Бонапарта. Одновременно с этим он
чувствовал всю их энергию и силу. Пришли Д'Аннунцио, Граббе, Платон. Они
маршировали шаг за шагом, как солдаты. <...> Но Будда не был еще внутри него.
Сейчас должна была начаться борьба. Он закричал: "Открыто!" Тотчас же он услышал,
как одна из дверей палаты открылась под ударами топора. Появился Будда. Момент
"борьбы или переселения" длился недолго. Будда переселился в него" [Ясперс 1996:
195-196].
Второй важный момент заключался в представлении о том, что Бог ("Старый Бог",
"Верховный Бог") лишен обычных для верующего или богослова черт - всемогущества,
всеведения и нравственного совершенства. Этот Бог несовершенен. Этот Бог "ведет
половую жизнь", Богу можно досаждать, чтобы он "уступил", как-то на него
воздействовать, у него меньше власти, чем у дьявола, его можно было "назначать
властвовать", как на должность.
Все это напоминает знаменитый "случай Шребера", бредовую систему
дрезденского сенатского президента, описавшего и опубликовавшего свою бредовую
концепцию ("Мемуары нервнобольного" которая много раз анализировалась
психиатрами и психоаналитиками, начиная с самого Фрейда [Freud 1981]. Одним из
ключевых положений системы Шребера, который так же вступал в чрезвычайно тесные и
запутанные отношения с Богом, заключалось в том, что Бог очень плохо разбирается
в человеческих делах, в частности, не понимает человеческого языка (об этом
аспекте подробно см. [Лакан 1997]). Шребер был посредником между Богом и людьми.
В сущности, в его системе, которая была настолько сложной, что ее невозможно
подвести под какую бы то ни было классификацию, основной мегаломанический
компонент заключался в том, что Шребер считал себя единственным человеком,
оставшимся в живых для того, чтобы вести переговоры с Богом, тогда как все другие
люди были мертвы. Он должен был спасти человечество. Для этого ему было
необходимо превратиться в женщину (т. е. пожертвовать своей идентичностью чтобы
стать женой Бога (в этом, собственно, и был своеобразный элемент величия в
системе Шребера).
И второй характерный момент, заключающийся в том, что бредовые
пространственные перемещения Шребера позволяют сказать, что его тело, как и тело
"стандартного мегаломана", становится равным вселенной. Это замечает Канетти,
говоря о Шребере, что
"в космосе, как и в вечности, он чувствует себя дома. Некоторые созвездия
и отдельные звезды: Кассиопея, Вега, Капелла, Плеяды - ему особенно по душе. Он
говорит о них так, будто это автобусные остановки за углом. <...> Его
зачаровывает величина пространства, он хочет быть таким же огромным, покрыть его
целиком.
<...> О своем собственном человеческом теле Шребер пишет так, будто это
мировое тело" (курсив автора. - В. Р.) [Канетти 1997: 465].
"Но если уже в утробе матери человек живет и душевной жизнью, пусть
бессознательной <...> то он должен получить от такого своего существования
впечатление, что он всемогущ. Ведь что такое "всемогущ"? Это ощущение, что имеешь
все, что хочешь, и больше желать уже нечего. <...>
Следовательно, "детская иллюзия величия" насчет собственного
всемогущества по меньшей мере не пустая иллюзия; ни ребенок, ни невротик с
навязчивыми состояниями не требуют от действительности ничего невозможного, когда
не могут отказаться от мысли, что их желания должны исполняться; они требуют лишь
возвращения того состояния, которое уже было когда-то, того "доброго старого
времени", когда они были всесильны" [Ференци 2000: 51].
Далее Ференци пишет, что период внутриутробного тотального всемогущества
сменяется у ребенка после рождения "чувством обладания магической способностью
реализовать фактически все желания, просто представив себе их удовлетворение, -
период магически-галлюцинаторного всемогущества" [Там же: 53].
Переводя эти положения на более обыденный язык, можно вспомнить
сопоставление, принадлежащее Блейлеру, который сравнивает мегаломана с ребенком,
скачущим на деревянной лошадке и воображающим, что он генерал ("мальчик изживает
свое инстинктивное стремление к могуществу и борьбе, прыгая верхом на палочке с
деревянной саблей в руках" [Блейлер 2001: 180]).
Онейроидное (сновидное) состояние сознания (впервые описанное Майер-Гроссом)
характеризуется причудливой смесью отражения реального мира и обильно всплывающих
в сознании ярких чувственных представлений фантастического характера. Больные
"совершают" межпланетные путешествия, "оказываются среди жителей Марса". Нередко
встречается фантастика с характером громадности: больные присутствуют "при гибели
города", видят, "как рушатся здания", "проваливается метро", "раскалывается
земной шар", "распадается и носится кусками в космическом пространстве"
"Различают бредовые идеи собственного могущества и величия: при этом больной
высказывает мысли, соответствующие этим понятиям; он - великий человек,
выдающийся писатель, талантливый полководец, мировой гений, царь, бог и даже выше
бога; он не только миллионер, но даже миллиардер, ему все подвластно, он все
может; он беседует с богом, ездит на планеты, облетает на аэроплане земной шар;
доходы его неисчислимы, он получает их отовсюду, его физическая сила неизмерима.
Один больной крестьянин высказывал идею, что он очень богат, так как рожь на его
земле родится этажами" [Осипов 1923: 277].
"Больной вдруг стал бредить тем, что он производит государственный переворот в
Китае, имеющий целью дать этому государству европейскую конституцию. Долинин был,
конечно, не один; существовала целая партия, в число членов которой входило много
просвещенных мандаринов из государственных людей Китая и высших начальников флота
и армии. Больной чувствовал себя тем более способным на роль главного
руководителя переворота, что он находился в духовном общении с народом и мог
непосредственно знать нужды и потребности разных классов общества. В народе,
двигавшемся по улице перед окнами квартиры его, Долинин видел представителей
разных общественных фракций; эти депутаты поочередно вступали своими умами в
общение с умом Долинина и таким путем выражали свои политические требования <...>
Надо отметить, что в это время, кроме дара, так сказать, всезнания и всеслышания
(через таинственное общение с умами множества людей у Долинина был и дар
всевидения. Ходя по своим комнатам из угла в угол и почти не видя предметов,
находившихся у него под носом (потому что внимание было всецело занято вещами
отдаленными и грандиозными больной внутренно видел все, что в те дни будто бы
творилось в столице Китая" [Кандинский 1952: 97-98]
После успешного завершения государственного переворота больной
наслаждается лаврами победы:
"На улице тишина; лишь слышно со стороны народа (действительно
проходящего по улице) ликование и похвалы на мудрые распоряжения Долинина,
вследствие которых все обошлось без большой кутерьмы. После стольких тревожных
минут Долинин испытывает теперь глубочайшее удовлетворение: он - герой дня. Его
квартира окружается, частью для почета, частью для предотвращения враждебных
покушений, отрядом национальной гвардии. <...> К вечеру на улице недалеко от дома
располагается прекрасный военный оркестр, который значительную часть ночи
услаждает слух Долинина игрой торжественных маршей и других пьес. <...> В то же
утро в квартиру больного являются двое его товарищей по службе и, после короткого
разговора, приглашают его прокатиться вместе с ними в карете. Долинин принимает
товарищей за присланных за ним членов законодательного собрания; хотя прямого
объяснения на этот счет не было, но по взволнованным лицам друзей, по их
многозначительному виду и почтительному обращению, равно как и прорвавшимся в
течение разговора намекам их и даже по некоторым прямого смысла фразам
(галлюцинации слуха) Долинин узнает цель визита гостей; да к чему излишние слова
между единомышленниками, имеющими возможность общаться между собою духовно, без
посредства языка <...>. Долинин имеет ныне в своих руках верховную исполнительную
власть в государстве (еще на дому старший из товарищей, приехавший с курящейся
папиросой, предложил больному папиросу из своей папиросницы; папироса была
принята больным как "символический скипетр власти")" [Кандинский: 99-100].
"Больной заметил в кафе официанта, который быстро, вприпрыжку пробежал мимо; это
внушило больному ужас. Он заметил, что один из его знакомых ведет себя как-то
странно, и ему стало не по себе; все на улице переменилось, возникло чувство, что
вот-вот что-то произойдет. Прохожий пристально на него взглянул: возможно, это
сыщик. Появилась собака, которую словно загипнотизировали; какая-то механическая
собака, изготовленная из резины. Повсюду так много людей; против больного явно
что-то замышляется. Все щелкают зонтиками, словно в них спрятан какой-то аппарат"
[Ясперс 1994: 136].
"Идеи величия маниакально-депрессивного больного обычно являются лишь
переоценками: он умнее тех, которые его заперли, он может легко одолеть дюжину
служителей, он расширит свое дело, он станет министром. Однако в маниакальных
формах прогр. паралича бред сейчас же доходит до абсурда: больной имеет в своем
распоряжении колоссальные массы войск, которые разнесут больницу и страну, где он
находится: он генерал, хотя он не был на военной службе; <...> он Верховный Бог;
больная - мать всех людей, каждый час Бог вынимает из ее живота сотни детей и т.
п." [Блейлер 1993: 77].
"Тот же пациент исписывает в течение ряда лет огромное количество бумаги разными
числами. За каждый день, в течение которого мы задерживаем его в больнице, он
претендует на высокое вознаграждение. Наш долг за каждый день составляется из
большого ряда сумм, каждая из которых настолько велика, что он не может выразить
ее в обыкновенных числах. Каждое из чисел, являющихся, на его взгляд, небольшим,
занимает целую строку. Но каждое число должно пониматься не в обычном значении,
оно обозначает лишь места тех цифр, которые должны будут приниматься в расчет,
следовательно, если перевести это на наше обычное исчисление, то получится
огромное число, которое даже не может быть прочитано. Единица с 60 нулями
символизирует для него, таким образом, долг, исчисляющийся в дециллионах. С
помощью этих бредовых идей пациент осуществляет свои желания относительно любви,
могущества и невероятного богатства" [Блейлер 2001: 167].
"...не имея средств, он купил ванное заведение за 35 тысяч марок, заказал на 16
тысяч марок шампанского и на 15 тысяч белого вина <...> у него есть 50
негритянок; ему всегда будет 42 года; он женится на графине шестнадцати лет с
состоянием в 600 миллионов <...> он сделал великое изобретение, построил кайзеру
дворец за 100 миллионов, с кайзером он на ты [как Хлестаков с Пушкиным. - В. Р.],
от великого герцога получил 124 ордена, каждому бедняку дарит по полмиллиона"
[Канетти 1997: 433].
"Я величественнейшее величие - я довольна собой - здание клуба "Zur platte" -
изящный ученый мир - артистический мир - одежда музея улиток - моя правая сторона
- я Натан мудрый (weise) - нет у меня на свете ни отца, ни матери, ни братьев, ни
сестер - сирота (Waise) - я Сократ - Лорелея - колокол Шиллера и монополия -
Господь Бог, Мария, Матерь Божья - главный ключ, ключ в небесах - я всегда
узакониваю книгу гимнов с золотыми обрезами и Библию - я владетельница южных
областей, королевски миловидна, так миловидна и чиста - в одной личности я
совмещаю Стюарт, фон Муральт, фон Планта - фон Кугель - высший разум принадлежит
мне - никого другого здесь нельзя одеть - я узакониваю вторую шестиэтажную
фабрику ассигнаций для замещения Сократа - дом умалишенных должен был бы
соблюдать представительство Сократа, не прежнее представительство, принадлежащее
родителям, а Сократа - это может вам объяснить врач - я Германия и Гельвеция из
сладкого масла - это жизненный символ - я создала величайшую высшую точку - я
видела книгу страшно высоко над городским парком, посыпанную белым сахаром -
высоко в небе создана высочайшая высшая точка - нельзя найти никого, кто бы
указал на более могущественный титул" [Юнг 2000: 124].
Случай доктора Йозефа Менделя, описанный Ясперсом, во многом непохож на
случай портнихи Юнга, прежде всего тем, что здесь нет никакого намека на
слабоумие ни до, ни после, ни во время психоза. Больной обладал утонченным
интеллектом. Будучи юристом, он увлекся философией, читал Кьеркегора, Больцано,
Риккерта, Гуссерля и Брентано. Его психоз носил характер религиозного бреда с
идеями величия, но не полного, тотального величия. Суть его бредового сюжета
заключалась в том, что он должен был каким-то образом освободить человечество,
наделить его бессмертием. С этой целью Верховный, Старый Бог сделал его Новым
Богом и для придания ему силы он вселил в его тело тела всех великих людей и
богов. Это вселение и было кульминацией психотической драмы:
"Сначала для увеличения его силы Бог переселился в него и вместе с ним
весь сверхъестественный мир. Он чувствовал, как Бог проникал в него через ноги.
Его ноги охватил зуд. Его мать переселилась. Все гении переселились. Один за
другим. Каждый раз он чувствовал на своем собственном лице определенное выражение
и по нему узнавал того, кто переселялся в него. Так, он почувствовал, как его
лицо приняло выражение лица Достоевского, затем Бонапарта. Одновременно с этим он
чувствовал всю их энергию и силу. Пришли Д'Аннунцио, Граббе, Платон. Они
маршировали шаг за шагом, как солдаты. <...> Но Будда не был еще внутри него.
Сейчас должна была начаться борьба. Он закричал: "Открыто!" Тотчас же он услышал,
как одна из дверей палаты открылась под ударами топора. Появился Будда. Момент
"борьбы или переселения" длился недолго. Будда переселился в него" [Ясперс 1996:
195-196].
Второй важный момент заключался в представлении о том, что Бог ("Старый Бог",
"Верховный Бог") лишен обычных для верующего или богослова черт - всемогущества,
всеведения и нравственного совершенства. Этот Бог несовершенен. Этот Бог "ведет
половую жизнь", Богу можно досаждать, чтобы он "уступил", как-то на него
воздействовать, у него меньше власти, чем у дьявола, его можно было "назначать
властвовать", как на должность.
Все это напоминает знаменитый "случай Шребера", бредовую систему
дрезденского сенатского президента, описавшего и опубликовавшего свою бредовую
концепцию ("Мемуары нервнобольного" которая много раз анализировалась
психиатрами и психоаналитиками, начиная с самого Фрейда [Freud 1981]. Одним из
ключевых положений системы Шребера, который так же вступал в чрезвычайно тесные и
запутанные отношения с Богом, заключалось в том, что Бог очень плохо разбирается
в человеческих делах, в частности, не понимает человеческого языка (об этом
аспекте подробно см. [Лакан 1997]). Шребер был посредником между Богом и людьми.
В сущности, в его системе, которая была настолько сложной, что ее невозможно
подвести под какую бы то ни было классификацию, основной мегаломанический
компонент заключался в том, что Шребер считал себя единственным человеком,
оставшимся в живых для того, чтобы вести переговоры с Богом, тогда как все другие
люди были мертвы. Он должен был спасти человечество. Для этого ему было
необходимо превратиться в женщину (т. е. пожертвовать своей идентичностью чтобы
стать женой Бога (в этом, собственно, и был своеобразный элемент величия в
системе Шребера).
И второй характерный момент, заключающийся в том, что бредовые
пространственные перемещения Шребера позволяют сказать, что его тело, как и тело
"стандартного мегаломана", становится равным вселенной. Это замечает Канетти,
говоря о Шребере, что
"в космосе, как и в вечности, он чувствует себя дома. Некоторые созвездия
и отдельные звезды: Кассиопея, Вега, Капелла, Плеяды - ему особенно по душе. Он
говорит о них так, будто это автобусные остановки за углом. <...> Его
зачаровывает величина пространства, он хочет быть таким же огромным, покрыть его
целиком.
<...> О своем собственном человеческом теле Шребер пишет так, будто это
мировое тело" (курсив автора. - В. Р.) [Канетти 1997: 465].
"Но если уже в утробе матери человек живет и душевной жизнью, пусть
бессознательной <...> то он должен получить от такого своего существования
впечатление, что он всемогущ. Ведь что такое "всемогущ"? Это ощущение, что имеешь
все, что хочешь, и больше желать уже нечего. <...>
Следовательно, "детская иллюзия величия" насчет собственного
всемогущества по меньшей мере не пустая иллюзия; ни ребенок, ни невротик с
навязчивыми состояниями не требуют от действительности ничего невозможного, когда
не могут отказаться от мысли, что их желания должны исполняться; они требуют лишь
возвращения того состояния, которое уже было когда-то, того "доброго старого
времени", когда они были всесильны" [Ференци 2000: 51].
Далее Ференци пишет, что период внутриутробного тотального всемогущества
сменяется у ребенка после рождения "чувством обладания магической способностью
реализовать фактически все желания, просто представив себе их удовлетворение, -
период магически-галлюцинаторного всемогущества" [Там же: 53].
Переводя эти положения на более обыденный язык, можно вспомнить
сопоставление, принадлежащее Блейлеру, который сравнивает мегаломана с ребенком,
скачущим на деревянной лошадке и воображающим, что он генерал ("мальчик изживает
свое инстинктивное стремление к могуществу и борьбе, прыгая верхом на палочке с
деревянной саблей в руках" [Блейлер 2001: 180]).
жерар де нерваль :
Чтобы дать читателю представление о своеобразном, хотя и хаотическом богатстве внутренней жизни некоторых таких больных, мы позволим себе рассказать здесь о болезни талантливого французского писателя Жерар де Нерваля. Вот что сообщает о нем автор вступительной статьи к небольшому сборнику его сочинений, выпущенному в переводе на русский язык, П. Муратов.
Жерар де Нерваль родился в 1808 г. в Париже. Детство свое он провел в очень благоприятных условиях у своего дяди — одинокого старого чудака, жившего в живописной сельской местности на северо-востоке Франции. Первым видением будущего визионера было живое существо — девушка из аристократической семьи, предназначенная родными быть посвященной религии и вскоре постригшаяся в монахини. Рано пришла к Нервалю литературная слава — слава переводчика «Фауста». Двадцатилетний Нерваль получил письмо, где сам Г?те писал ему: «Я никогда не понимал себя так хорошо, как читая ваш перевод». Всем своим существом он вошел в жизнь литературной богемы и с тех пор никогда не научился никакой другой жизни. Он отличался мягкостью и добротой сердца. Стремление к «вечно-женственному» было настоящей стихией его души, бессознательно томившейся среди слишком мужской веселости товарищеского круга. Взбираясь, «чтобы отделиться от толпы», на свою «башню из слоновой кости», поэт мечтал о «женщине-богине или царице», такой непохожей на реальную женщину, на женщину, ж которой можно приблизиться. В 1834 г. Нерваль увидал на сцене Комической оперы актрису Женни Колон, которая и внушила ему любовь, «рождавшуюся каждый вечер в час спектакля и исчезавшую лишь когда приходил сон», любовь, имевшую начало в воспоминании о девушке-монахине, «ночном цветке, распустившемся при бледном свете луны, призраке светлом и розовом, скользящем по зеленой траве, слегка увлажненной белыми парами». — «Любить монахиню в образе актрисы… — восклицает поэт — И если бы еще это была одна и та же женщина. Есть от чего сойти с ума». Никому, кроне самого Нерваля, эта любовь не была понятна, но, впрочем, долгое время о ней никто ничего и не знал. Проводя вечер за вечером перед кулисами маленького театра, он почувствовал в себе другую страсть своей жизни, в которой надеялся найти спасение от первой, — страсть к путешествиям, — и через некоторое время отправился в Италию. В Италии ему всюду мерещится Женни Колон, и он идет за встреченной на улице ночью женщиной, напомнившей ему актрису, готовый отдать ей свою душу за видение. А на рассвете этой душной ночи он оказывается лицом к лицу с первой мыслью о смерти, и только молитва удерживает его от самоубийства. Вернувшись в Париж, он сошелся, наконец, со своей возлюбленной и пережил короткий роман, кончившийся скоро разрывом. Колон сомневалась в том, что она действительно любима так, как хочет быть лю5имой женщина. Она говорила Нервалю: «Вы меня не любите Вы ждете, что я сейчас вам скажу: артистка и монахиня, это все та же я. Вы придумываете драму, вот и все.» Новое путешествие, последовавшее за разрывом, прошло в попытках забыться, в легких любовных приключениях, а закончилось примирением с Колон, примирением, положившим, однако, начало «новой жизни» поэта: «нечто религиозное вошло в его любовь, которая была до тех пор языческой, и наложило на нее печать вечности». Разреженный воздух мистических высот, говорит Муратов, принес с собой болезнь. Вот как описывает сам поэт начало своего душевного заболевания.
«Однажды вечером (в марте 1841 г. около полуночи, я возвращался в часть города, где жил, когда, случайно подняв глаза, я заметил номер одного дома, освещенный Фонарем. Это число равнялось числу моих лет. Тотчас после того, опустив глаза, я увидел перед собой женщину с бледным лицом и глубоко впавшими глазами мне показалось, что она имела черты Аврелии (этим именем Жерар де Нерва ль обозначает Женни Колон). Я сказа л себе. — «Это — предсказание ее смерти или моей». И не знаю почему, я остановился на последнем предположении; я был осенен мыслью, что это должно произойти завтра в тот же самый час.
В эту ночь я видел сон, утвердивший меня в моей мысли. Я бродил по обширному зданию, состоящему из многих зал, в одних шли уроки, в других происходили Философские споры и диспуты… Пробыв там некоторое время, я вышел, чтобы вернуться в свою комнату, находившуюся тут же в гостинице. Я запутывался несколько раз в ее длинных коридорах и, переходя одну из ее главных галлерей, я был вдруг поражен странным зрелищем. Существо чрезмерной величины, — мужского или женского пола, я не знаю, — летало с трудом в этом пространстве и, казалось, билось в густых облаках. Лишившись дыхания и сил, оно упало, наконец, в темный двор, зацепляясь своими крыльями за крыши и стены. Я мог рассмотреть его только в течение одной минуты. Оно было окрашено в алый цвет, и его крылья горели тысячью меняющихся отсветов. Одетое в длинную одежду с античными складками, оно походило на. ангела меланхолии Альбрехта Дюрера. — Я испустил крик ужасали внезапно проснулся.
На следующий день я поспешил повидать всех моих друзей. Я мысленно прощался с ними, и, ничего не говоря им о том, что занимало мой ум, я горячо рассуждал на мистические темы, удивляя их особенным красноречием; мне казалось, что я знаю все, и что тайны мира открываются мне в эти последние часы.
Вечером, когда приближался роковой час, я сидел с двумя друзьями за столом в одном обществе и рассуждал о живописи и музыке, определяя с моей точки зрения происхождение красок и значение чисел. Один из них хотел проводить меня домой, но я сказал ему, что не буду туда возвращаться. «Куда же ты идешь?» спросил он меня. — «Па Восток». И пока он шел со мной, я стал искать на небе звезду, которую я знал, и о которой всегда думал, что она имеет какое-то влияние на мою судьбу. Отыскав ее, я продолжал мой путь по тем улицам и в таком направлении, чтобы она была мне видна, идя, так сказать, за своей судьбой и желая видеть звезду до той минуты, когда смерть поразит меня. Дойдя, однако, до соединения трех улиц, я не хотел итти дальше. Мне казалось, что мой друг употреблял сверхчеловеческие усилия, чтобы заставить меня сдвинуться с места; он увеличивался на моих глазах и принимал черты апостола. Мне казалось, я вижу, как место, где мы стояли, поднимается и теряет городской вид; на холме, окруженном безграничными пустынями, эта сцена сделалась сценой борьбы двух Духов, образом библейского искушения. «Нет», говорил я, «я не принадлежу к твоему царству небесному. На этой звезде меня ждут те, кто существовал еще до возвещенного тобою откровения. Оставь меня соединиться с ними, потому что среди них та, кого я люблю, я там мы должны снова найти друг друга».
Здесь началось для меня то, что я назову вторжением сна в действительную жизнь. Начиная с этой минуты, все принимало для меня двойственный вид, — но так, что в моих рассуждениях всегда была логика, и моя память сохранила самые мелкие подробности всего, что со мной происходило. Мои действия, с виду безумные, были все же подчинены тому, что человеческий разум называет иллюзией…
Видя, что его усилия бесполезны, мой друг оставил меня, без сомнения, считая, что я подвержен какой-нибудь неотвязной идее, которую успокоит ходьба. Оставшись один, я с трудом поднялся и направил свой путь к звезде, не переставая следить за ней глазами. Я пел, продолжая итти, мистический гимн; мне казалось, я слышал его в каком-то другом моем существовании, и это наполняло меня несказанной радостью. В то же время я снял мои земные одежды и разбросал их вокруг себя. Дорога, казалось, все время поднималась, а звезда увеличивалась. Затем я остановился с простертыми руками, ожидая минуты, когда душа моя отделится от тела, магнетически привлеченная лучем звезды. Тогда я почувствовал дрожь; сожаление о земле и о тех, кого я на ней любил, охватило мое сердце, и я стал так горячо умолять Духа, привлекавшего меня к себе, что мне показалось, будто я опять вернулся к людям. Солдаты ночного обхода окружили меня. У меня явилась тогда мысль, что я сделался очень большим, и что, весь наполненный электрическими силами, я стану опрокидывать все, что приблизится ко мне. Было что-то комическое в той заботе, с какой я старался беречь силы и жизнь солдат, которые меня подобрали…
Распростертому на походной кровати мне казалось, будто небо разверзается и раскрывается в тысяче образов неслыханного великолепия… Множество кругов расходилось в бесконечности, как круги, образующиеся в воде, взволнованной от упавшего в нее тела; пространства между кругами, наполненные лучезарными Фигурами, различно окрашивались, сдвигались и вдруг расплывались, и некое божество, всегда одно и то же, показывало скрытые маски своих различных воплощений и после того исчезло, неуловимое, в мистическом блеске неба Азии.
Это небесное видение… не сделало меня чуждым тому, что происходило вокруг меня… Я слышал, как солдаты разговаривали о незнакомце, задержанном ими, как и я. Его голос слышался в той же зале. Вибрация этого голоса была так странна, что мне казалось, будто он выходит из моей груди, и моя душа раздваивается, так сказать, — ясно разделяясь между видением и действительностью. Одну минуту у меня явилась мысль обратиться, собрав все силы, к тому, о ком шла речь, затем я задрожал, вспомнив очень известную в Германии легенду, говорящую, что каждый человек имеет двойник, и, что, когда он его видит, смерть близка. — Я закрыл глаза и впал в беспорядочное состояние духа, когда Фантастические и реальные лица, окружавшие меня, разбивались на тысячи бегущих образов. Одну минуту я видел около себя двух друзей, пришедших за мной, солдаты указали им на меня. Затем дверь открылась, и кто-то моею роста,— лица его я не видел, — вышел вместе с моими друзьями; напрасно я звал их. «Но вы ошибаетесь», кричал я, «они пришли за мной, а другой ушел с ними». Я так шумел, что меня посадили в карцер.
Я пробыл там несколько часов…, наконец, два друга, которых, мне казалось, я уже видел, приехали за мной в карете… Они отрицали свое появление у солдат ночью. Я пообедал с ними довольно — спокойно, но по мере приближения ночи мне стало казаться, что я должен бояться того самого часа, который был для меня роковым накануне. Я попросил у одного из них бывшее у него на пальце восточное кольцо, — я смотрел на нею как на древний талисман, — и, взяв шелковый платок, я привязал кольцо себе к шее, приложив то место, где была вставлена бирюза, к затылку, в котором я чувствовал боль. По моему мнению, это была та точка, откуда душа могла вылететь в минуту, когда определенный луч звезды, увиденной мною накануне, придет в должное соотношение между мной и зенитом… Я упал, как пораженный громом, в тот самый час, что и накануне. Меня уложили в постель, и на долгое время я потерял всякое чувство и всякую связь образов, являвшихся мне… Я был перенесен в больницу. Много родных и друзей навещали меня, но я никого не узнавал… Все преображалось в моих глазах; каждое приближавшееся ко мне лицо казалось мне измененным, материальные предметы имели какие-то колеблющие их Форму тени…»
Приближаясь через восемь месяцев к тому, что другие считали выздоровлением, он сам не считал, что был болен, и сожалел о мудрости, открывавшейся перед ним, когда сон отделял его от действительности своими «вратами из елонов0й кости или рога». Он теперь уже считал себя одним из пророков и ясновидцев, возвещенных Апокалипсисом. Вскоре после его выздоровления умерла Женни Колон. Горе, однако, не поразило его при этом. Недавнее пребывание за пределами жизни, говорит Муратов, наполнило ею странной мудростью. Смерть Аврелии была для него залогом вечного соединения с ней… Теперь только ему одному принадлежало посещавшее его сны ее видение. После путешествия на Восток, которое Нерва ль проделал в 1843 г., он, возвратившись в Париж, казалось, теряет здесь всякую оседлость. Никто даже из близких людей не знал, где он в сущности живет. Но его всегда и при всяких обстоятельствах можно было встретить на парижской улице, погруженным в глубокую задумчивость. « Когда мы встречали его, — рассказывает Теофиль Готье, — мы остерегались подойти к нему сразу… Мы старались только поместиться в поле его зрения, давая ему время выйти из глубины размышлений и ожидая, пока он сам не увидит нас». Среди такой жизни Нерваль ухитрялся что-то делать, что-то писать. Карманы его были полны клочками бумаги, на которых он писал, иногда в странный час и в странном месте. Продуктивной, однако, такая жизнь не могла быть, и как много листков, написанных вдоль и поперек, было потеряно на улице, можно судить по тому, что Нерва ль потерял даже несколько стихотворений, данных ему Гейне для перевода. Иногда Нерваль надолго исчезал из Парижа, отправляясь в путешествия, потом снова появлялся на своем излюбленном Монмартре. Он все менее и менее становился понятен людям, и уже никто больше не мог заглянуть в глубину его души.
Осенью 1852 года поэта постигает новая вспышка не затихшей вполне болезни. Видения этого ее периода составляют продолжение первых видений. Повторяемость душевных мотивов была вообще свойственна жизни Нерваля. Он снова вспомнил свою Аврелию. Однако, образ ее перестал ему являться. в«Мои видения, — пишет Нерваль, — были теперь смутны и переполнены кровавыми сценами. Казалось, что проклятые расы овладели тем идеальным миром, который мне грезился когда-то, и в котором она была королевой. Тот Дух, который угрожал мне однажды…, прошел теперь передо мной… Я бросился к нему с угрозами, но он спокойно обернулся ко мне, о, ужас! О, негодование! У него было мое лицо, и весь он повторял мой облик… Я вспомнил тогда, что некто был задержан на улице в ту же ночь, что и я, и был отпущен караулом под моим именем, когда друзья приехали за мной… Но кто же был этот Дух, который был в одно и то же время мной и вне меня? Не был ли это легендарный Двойник или мистический брат, которого на Востоке называют Феруер? Не был ли я под влиянием истории рыцаря, сражавшегося целую ночь в лесу с незнакомцем, который оказался им самим?
Ужасная мысль пришла мне в голову. «Человек двойственен» сказал я себе. Из двух различных душ образовалось составное начало жизни в человеческом теле… В каждом человеке есть актер и зритель, тот, кто говорит, и тот, кто отвечает. Восток видел в этом двух врагов: доброго и злого гениев. «Какой же из них я, добрый или злой?» — спрашивал я себя. Все равно, другой был моим врагом… Роковой луч света прорезал вдруг эту тьму… Аврелия больше не моя!.. Мне казалось даже, что я слышал уже о церемонии, совершавшейся где-то, о приготовлениях к мистическому бракуг который должен был быть моим, если бы другой не воспользовался заблуждением моих друзей и самой Аврелии. Самые близкие люди, которые теперь навещали меня…, стали казаться мне… тоже состоящими из двух частей, из которых одна была преданная мне и дружественная, а другая как бы пораженная смертью. Во всем, что они говорили, был двойственный смысл.
Как изобразить то странное отчаяние, в которое мало-помалу повергли меня такие мысли? Злой гений занял мое место в мире душ. Для Аврелии это был я сам, и печальный Дух, который жил еще в моем теле, ослабевший, пренебрегаемый и непризнанный ею, видел себя обреченным на небытие и отчаяние. Я собрал все силы воли, чтобы проникнуть глубже в тайну, с которой мне удалось снять несколько покровов. Сон насмехался над моими усилиями и вызывал передо мной лишь гримасирующие и бегущие образы…»
От приступа отчаяния, вызванного уверенностью в том, что Аврелия потеряна во второй раз, и теперь уже навсегда, Нерваль пытается излечиться, прибегая к утешению веры. На некоторое время ему становится лучше, но затем голоса, искушающие его в самой церкви, говорят ему, что все умерло, и он убегает оттуда, видя страшное небо Апокалипсиса над Парижем, в то время как рыбы в бассейне Тюльери высовывают из воды свои головы и соблазняют его, говоря, что царица Савская ожидает его. На следующий день Нерваль входит в дом Гейне со словами, что все погибло, и что надо готовиться к смерти. С этого времени начинается быстрое чередование периодов, когда состояние поэта заставляло держать его в больнице, и промежутков между ними, заполненных бродяжничеством по парижским улицам. Несмотря на прогрессирующее ухудшение его здоровья, он за это время пишет, однако, два произведения, одно из которых представляет исповедь его болезненных грез, давшую нам редкую возможность заглянуть в душевный мир такого больного, как Нерваль. В конце концов, он убегает из лечебницы, ищет защиты против попыток вернуть его туда у литературного общества и оставляется на свободе. Зиму 54—55 г, последнюю зиму своей жизни, Нерваль проводит на парижской мостовой без призора, без денег, без всякого устройства жизни Среди январьских холодов друзья встречали иногда Нерваля без пальто, оборванным, исхудавшим и постаревшим. Один из друзей увидел его в кафе с маленьким хлебцем в кармане и последними пятью франками в кошельке. - Я в отчаянии,— сказал ему Нерваль, — я запутался в своих мыслях и совсем погибаю; целые часы проходят в том, что я стараюсь вспомнить…»
В четверг 25 Февраля 1855 года, рано утром, Нерваль постучался в дверь к одному из своих бывших друзей, прося у него семь су. Напрасно тот предлагал ему больше, он отказался и взял только — то, что просил. Уходя он сказал: «Не знаю, что будет со мной, но я чувствую себя очень тревожно. Вот уже несколько дней, как я не могу написать ни одной строчки. Я попробую еще раз сегодня»… В тот день он до позднего вечера переходил из одного кафе в другое. В два часа ночи он был встречен и опрошен ночным обходом. Была метель при 18° мороза. В поисках ночлега Нерваль направился в одну из парижских трущоб, где находился известный ему ночлежный приют, в котором можно было переночевать за 2 су. Около 3-х часов ночи хозяйка ночлежного дома услышала стук в дверь, но боязнь холода помешала ей пойти отворить. То стучал Нерваль. Утро не застало его уже в живых: первые прохожие нашли его повесившимся на железной решетке отдушины над дверью. Рукопись «Аврелии» была найдена неоконченной в его кармане…
Чтобы дать читателю представление о своеобразном, хотя и хаотическом богатстве внутренней жизни некоторых таких больных, мы позволим себе рассказать здесь о болезни талантливого французского писателя Жерар де Нерваля. Вот что сообщает о нем автор вступительной статьи к небольшому сборнику его сочинений, выпущенному в переводе на русский язык, П. Муратов.
Жерар де Нерваль родился в 1808 г. в Париже. Детство свое он провел в очень благоприятных условиях у своего дяди — одинокого старого чудака, жившего в живописной сельской местности на северо-востоке Франции. Первым видением будущего визионера было живое существо — девушка из аристократической семьи, предназначенная родными быть посвященной религии и вскоре постригшаяся в монахини. Рано пришла к Нервалю литературная слава — слава переводчика «Фауста». Двадцатилетний Нерваль получил письмо, где сам Г?те писал ему: «Я никогда не понимал себя так хорошо, как читая ваш перевод». Всем своим существом он вошел в жизнь литературной богемы и с тех пор никогда не научился никакой другой жизни. Он отличался мягкостью и добротой сердца. Стремление к «вечно-женственному» было настоящей стихией его души, бессознательно томившейся среди слишком мужской веселости товарищеского круга. Взбираясь, «чтобы отделиться от толпы», на свою «башню из слоновой кости», поэт мечтал о «женщине-богине или царице», такой непохожей на реальную женщину, на женщину, ж которой можно приблизиться. В 1834 г. Нерваль увидал на сцене Комической оперы актрису Женни Колон, которая и внушила ему любовь, «рождавшуюся каждый вечер в час спектакля и исчезавшую лишь когда приходил сон», любовь, имевшую начало в воспоминании о девушке-монахине, «ночном цветке, распустившемся при бледном свете луны, призраке светлом и розовом, скользящем по зеленой траве, слегка увлажненной белыми парами». — «Любить монахиню в образе актрисы… — восклицает поэт — И если бы еще это была одна и та же женщина. Есть от чего сойти с ума». Никому, кроне самого Нерваля, эта любовь не была понятна, но, впрочем, долгое время о ней никто ничего и не знал. Проводя вечер за вечером перед кулисами маленького театра, он почувствовал в себе другую страсть своей жизни, в которой надеялся найти спасение от первой, — страсть к путешествиям, — и через некоторое время отправился в Италию. В Италии ему всюду мерещится Женни Колон, и он идет за встреченной на улице ночью женщиной, напомнившей ему актрису, готовый отдать ей свою душу за видение. А на рассвете этой душной ночи он оказывается лицом к лицу с первой мыслью о смерти, и только молитва удерживает его от самоубийства. Вернувшись в Париж, он сошелся, наконец, со своей возлюбленной и пережил короткий роман, кончившийся скоро разрывом. Колон сомневалась в том, что она действительно любима так, как хочет быть лю5имой женщина. Она говорила Нервалю: «Вы меня не любите Вы ждете, что я сейчас вам скажу: артистка и монахиня, это все та же я. Вы придумываете драму, вот и все.» Новое путешествие, последовавшее за разрывом, прошло в попытках забыться, в легких любовных приключениях, а закончилось примирением с Колон, примирением, положившим, однако, начало «новой жизни» поэта: «нечто религиозное вошло в его любовь, которая была до тех пор языческой, и наложило на нее печать вечности». Разреженный воздух мистических высот, говорит Муратов, принес с собой болезнь. Вот как описывает сам поэт начало своего душевного заболевания.
«Однажды вечером (в марте 1841 г. около полуночи, я возвращался в часть города, где жил, когда, случайно подняв глаза, я заметил номер одного дома, освещенный Фонарем. Это число равнялось числу моих лет. Тотчас после того, опустив глаза, я увидел перед собой женщину с бледным лицом и глубоко впавшими глазами мне показалось, что она имела черты Аврелии (этим именем Жерар де Нерва ль обозначает Женни Колон). Я сказа л себе. — «Это — предсказание ее смерти или моей». И не знаю почему, я остановился на последнем предположении; я был осенен мыслью, что это должно произойти завтра в тот же самый час.
В эту ночь я видел сон, утвердивший меня в моей мысли. Я бродил по обширному зданию, состоящему из многих зал, в одних шли уроки, в других происходили Философские споры и диспуты… Пробыв там некоторое время, я вышел, чтобы вернуться в свою комнату, находившуюся тут же в гостинице. Я запутывался несколько раз в ее длинных коридорах и, переходя одну из ее главных галлерей, я был вдруг поражен странным зрелищем. Существо чрезмерной величины, — мужского или женского пола, я не знаю, — летало с трудом в этом пространстве и, казалось, билось в густых облаках. Лишившись дыхания и сил, оно упало, наконец, в темный двор, зацепляясь своими крыльями за крыши и стены. Я мог рассмотреть его только в течение одной минуты. Оно было окрашено в алый цвет, и его крылья горели тысячью меняющихся отсветов. Одетое в длинную одежду с античными складками, оно походило на. ангела меланхолии Альбрехта Дюрера. — Я испустил крик ужасали внезапно проснулся.
На следующий день я поспешил повидать всех моих друзей. Я мысленно прощался с ними, и, ничего не говоря им о том, что занимало мой ум, я горячо рассуждал на мистические темы, удивляя их особенным красноречием; мне казалось, что я знаю все, и что тайны мира открываются мне в эти последние часы.
Вечером, когда приближался роковой час, я сидел с двумя друзьями за столом в одном обществе и рассуждал о живописи и музыке, определяя с моей точки зрения происхождение красок и значение чисел. Один из них хотел проводить меня домой, но я сказал ему, что не буду туда возвращаться. «Куда же ты идешь?» спросил он меня. — «Па Восток». И пока он шел со мной, я стал искать на небе звезду, которую я знал, и о которой всегда думал, что она имеет какое-то влияние на мою судьбу. Отыскав ее, я продолжал мой путь по тем улицам и в таком направлении, чтобы она была мне видна, идя, так сказать, за своей судьбой и желая видеть звезду до той минуты, когда смерть поразит меня. Дойдя, однако, до соединения трех улиц, я не хотел итти дальше. Мне казалось, что мой друг употреблял сверхчеловеческие усилия, чтобы заставить меня сдвинуться с места; он увеличивался на моих глазах и принимал черты апостола. Мне казалось, я вижу, как место, где мы стояли, поднимается и теряет городской вид; на холме, окруженном безграничными пустынями, эта сцена сделалась сценой борьбы двух Духов, образом библейского искушения. «Нет», говорил я, «я не принадлежу к твоему царству небесному. На этой звезде меня ждут те, кто существовал еще до возвещенного тобою откровения. Оставь меня соединиться с ними, потому что среди них та, кого я люблю, я там мы должны снова найти друг друга».
Здесь началось для меня то, что я назову вторжением сна в действительную жизнь. Начиная с этой минуты, все принимало для меня двойственный вид, — но так, что в моих рассуждениях всегда была логика, и моя память сохранила самые мелкие подробности всего, что со мной происходило. Мои действия, с виду безумные, были все же подчинены тому, что человеческий разум называет иллюзией…
Видя, что его усилия бесполезны, мой друг оставил меня, без сомнения, считая, что я подвержен какой-нибудь неотвязной идее, которую успокоит ходьба. Оставшись один, я с трудом поднялся и направил свой путь к звезде, не переставая следить за ней глазами. Я пел, продолжая итти, мистический гимн; мне казалось, я слышал его в каком-то другом моем существовании, и это наполняло меня несказанной радостью. В то же время я снял мои земные одежды и разбросал их вокруг себя. Дорога, казалось, все время поднималась, а звезда увеличивалась. Затем я остановился с простертыми руками, ожидая минуты, когда душа моя отделится от тела, магнетически привлеченная лучем звезды. Тогда я почувствовал дрожь; сожаление о земле и о тех, кого я на ней любил, охватило мое сердце, и я стал так горячо умолять Духа, привлекавшего меня к себе, что мне показалось, будто я опять вернулся к людям. Солдаты ночного обхода окружили меня. У меня явилась тогда мысль, что я сделался очень большим, и что, весь наполненный электрическими силами, я стану опрокидывать все, что приблизится ко мне. Было что-то комическое в той заботе, с какой я старался беречь силы и жизнь солдат, которые меня подобрали…
Распростертому на походной кровати мне казалось, будто небо разверзается и раскрывается в тысяче образов неслыханного великолепия… Множество кругов расходилось в бесконечности, как круги, образующиеся в воде, взволнованной от упавшего в нее тела; пространства между кругами, наполненные лучезарными Фигурами, различно окрашивались, сдвигались и вдруг расплывались, и некое божество, всегда одно и то же, показывало скрытые маски своих различных воплощений и после того исчезло, неуловимое, в мистическом блеске неба Азии.
Это небесное видение… не сделало меня чуждым тому, что происходило вокруг меня… Я слышал, как солдаты разговаривали о незнакомце, задержанном ими, как и я. Его голос слышался в той же зале. Вибрация этого голоса была так странна, что мне казалось, будто он выходит из моей груди, и моя душа раздваивается, так сказать, — ясно разделяясь между видением и действительностью. Одну минуту у меня явилась мысль обратиться, собрав все силы, к тому, о ком шла речь, затем я задрожал, вспомнив очень известную в Германии легенду, говорящую, что каждый человек имеет двойник, и, что, когда он его видит, смерть близка. — Я закрыл глаза и впал в беспорядочное состояние духа, когда Фантастические и реальные лица, окружавшие меня, разбивались на тысячи бегущих образов. Одну минуту я видел около себя двух друзей, пришедших за мной, солдаты указали им на меня. Затем дверь открылась, и кто-то моею роста,— лица его я не видел, — вышел вместе с моими друзьями; напрасно я звал их. «Но вы ошибаетесь», кричал я, «они пришли за мной, а другой ушел с ними». Я так шумел, что меня посадили в карцер.
Я пробыл там несколько часов…, наконец, два друга, которых, мне казалось, я уже видел, приехали за мной в карете… Они отрицали свое появление у солдат ночью. Я пообедал с ними довольно — спокойно, но по мере приближения ночи мне стало казаться, что я должен бояться того самого часа, который был для меня роковым накануне. Я попросил у одного из них бывшее у него на пальце восточное кольцо, — я смотрел на нею как на древний талисман, — и, взяв шелковый платок, я привязал кольцо себе к шее, приложив то место, где была вставлена бирюза, к затылку, в котором я чувствовал боль. По моему мнению, это была та точка, откуда душа могла вылететь в минуту, когда определенный луч звезды, увиденной мною накануне, придет в должное соотношение между мной и зенитом… Я упал, как пораженный громом, в тот самый час, что и накануне. Меня уложили в постель, и на долгое время я потерял всякое чувство и всякую связь образов, являвшихся мне… Я был перенесен в больницу. Много родных и друзей навещали меня, но я никого не узнавал… Все преображалось в моих глазах; каждое приближавшееся ко мне лицо казалось мне измененным, материальные предметы имели какие-то колеблющие их Форму тени…»
Приближаясь через восемь месяцев к тому, что другие считали выздоровлением, он сам не считал, что был болен, и сожалел о мудрости, открывавшейся перед ним, когда сон отделял его от действительности своими «вратами из елонов0й кости или рога». Он теперь уже считал себя одним из пророков и ясновидцев, возвещенных Апокалипсисом. Вскоре после его выздоровления умерла Женни Колон. Горе, однако, не поразило его при этом. Недавнее пребывание за пределами жизни, говорит Муратов, наполнило ею странной мудростью. Смерть Аврелии была для него залогом вечного соединения с ней… Теперь только ему одному принадлежало посещавшее его сны ее видение. После путешествия на Восток, которое Нерва ль проделал в 1843 г., он, возвратившись в Париж, казалось, теряет здесь всякую оседлость. Никто даже из близких людей не знал, где он в сущности живет. Но его всегда и при всяких обстоятельствах можно было встретить на парижской улице, погруженным в глубокую задумчивость. « Когда мы встречали его, — рассказывает Теофиль Готье, — мы остерегались подойти к нему сразу… Мы старались только поместиться в поле его зрения, давая ему время выйти из глубины размышлений и ожидая, пока он сам не увидит нас». Среди такой жизни Нерваль ухитрялся что-то делать, что-то писать. Карманы его были полны клочками бумаги, на которых он писал, иногда в странный час и в странном месте. Продуктивной, однако, такая жизнь не могла быть, и как много листков, написанных вдоль и поперек, было потеряно на улице, можно судить по тому, что Нерва ль потерял даже несколько стихотворений, данных ему Гейне для перевода. Иногда Нерваль надолго исчезал из Парижа, отправляясь в путешествия, потом снова появлялся на своем излюбленном Монмартре. Он все менее и менее становился понятен людям, и уже никто больше не мог заглянуть в глубину его души.
Осенью 1852 года поэта постигает новая вспышка не затихшей вполне болезни. Видения этого ее периода составляют продолжение первых видений. Повторяемость душевных мотивов была вообще свойственна жизни Нерваля. Он снова вспомнил свою Аврелию. Однако, образ ее перестал ему являться. в«Мои видения, — пишет Нерваль, — были теперь смутны и переполнены кровавыми сценами. Казалось, что проклятые расы овладели тем идеальным миром, который мне грезился когда-то, и в котором она была королевой. Тот Дух, который угрожал мне однажды…, прошел теперь передо мной… Я бросился к нему с угрозами, но он спокойно обернулся ко мне, о, ужас! О, негодование! У него было мое лицо, и весь он повторял мой облик… Я вспомнил тогда, что некто был задержан на улице в ту же ночь, что и я, и был отпущен караулом под моим именем, когда друзья приехали за мной… Но кто же был этот Дух, который был в одно и то же время мной и вне меня? Не был ли это легендарный Двойник или мистический брат, которого на Востоке называют Феруер? Не был ли я под влиянием истории рыцаря, сражавшегося целую ночь в лесу с незнакомцем, который оказался им самим?
Ужасная мысль пришла мне в голову. «Человек двойственен» сказал я себе. Из двух различных душ образовалось составное начало жизни в человеческом теле… В каждом человеке есть актер и зритель, тот, кто говорит, и тот, кто отвечает. Восток видел в этом двух врагов: доброго и злого гениев. «Какой же из них я, добрый или злой?» — спрашивал я себя. Все равно, другой был моим врагом… Роковой луч света прорезал вдруг эту тьму… Аврелия больше не моя!.. Мне казалось даже, что я слышал уже о церемонии, совершавшейся где-то, о приготовлениях к мистическому бракуг который должен был быть моим, если бы другой не воспользовался заблуждением моих друзей и самой Аврелии. Самые близкие люди, которые теперь навещали меня…, стали казаться мне… тоже состоящими из двух частей, из которых одна была преданная мне и дружественная, а другая как бы пораженная смертью. Во всем, что они говорили, был двойственный смысл.
Как изобразить то странное отчаяние, в которое мало-помалу повергли меня такие мысли? Злой гений занял мое место в мире душ. Для Аврелии это был я сам, и печальный Дух, который жил еще в моем теле, ослабевший, пренебрегаемый и непризнанный ею, видел себя обреченным на небытие и отчаяние. Я собрал все силы воли, чтобы проникнуть глубже в тайну, с которой мне удалось снять несколько покровов. Сон насмехался над моими усилиями и вызывал передо мной лишь гримасирующие и бегущие образы…»
От приступа отчаяния, вызванного уверенностью в том, что Аврелия потеряна во второй раз, и теперь уже навсегда, Нерваль пытается излечиться, прибегая к утешению веры. На некоторое время ему становится лучше, но затем голоса, искушающие его в самой церкви, говорят ему, что все умерло, и он убегает оттуда, видя страшное небо Апокалипсиса над Парижем, в то время как рыбы в бассейне Тюльери высовывают из воды свои головы и соблазняют его, говоря, что царица Савская ожидает его. На следующий день Нерваль входит в дом Гейне со словами, что все погибло, и что надо готовиться к смерти. С этого времени начинается быстрое чередование периодов, когда состояние поэта заставляло держать его в больнице, и промежутков между ними, заполненных бродяжничеством по парижским улицам. Несмотря на прогрессирующее ухудшение его здоровья, он за это время пишет, однако, два произведения, одно из которых представляет исповедь его болезненных грез, давшую нам редкую возможность заглянуть в душевный мир такого больного, как Нерваль. В конце концов, он убегает из лечебницы, ищет защиты против попыток вернуть его туда у литературного общества и оставляется на свободе. Зиму 54—55 г, последнюю зиму своей жизни, Нерваль проводит на парижской мостовой без призора, без денег, без всякого устройства жизни Среди январьских холодов друзья встречали иногда Нерваля без пальто, оборванным, исхудавшим и постаревшим. Один из друзей увидел его в кафе с маленьким хлебцем в кармане и последними пятью франками в кошельке. - Я в отчаянии,— сказал ему Нерваль, — я запутался в своих мыслях и совсем погибаю; целые часы проходят в том, что я стараюсь вспомнить…»
В четверг 25 Февраля 1855 года, рано утром, Нерваль постучался в дверь к одному из своих бывших друзей, прося у него семь су. Напрасно тот предлагал ему больше, он отказался и взял только — то, что просил. Уходя он сказал: «Не знаю, что будет со мной, но я чувствую себя очень тревожно. Вот уже несколько дней, как я не могу написать ни одной строчки. Я попробую еще раз сегодня»… В тот день он до позднего вечера переходил из одного кафе в другое. В два часа ночи он был встречен и опрошен ночным обходом. Была метель при 18° мороза. В поисках ночлега Нерваль направился в одну из парижских трущоб, где находился известный ему ночлежный приют, в котором можно было переночевать за 2 су. Около 3-х часов ночи хозяйка ночлежного дома услышала стук в дверь, но боязнь холода помешала ей пойти отворить. То стучал Нерваль. Утро не застало его уже в живых: первые прохожие нашли его повесившимся на железной решетке отдушины над дверью. Рукопись «Аврелии» была найдена неоконченной в его кармане…
тутти - фрутти :
Приводим описание переживаний во время белой горячки, полученное проф. Крепелином от одного из больных и особенно ценное тем, что оно дает представление о сноподобном состоянии больного в котором отдельные действительные ощущения смешаны с массой необычайно отчетливых ложных, особенно в области зрения и слуха.
«Больному казалось, будто наступил день, когда дьявол бродит по белу свету, он вдруг ударился головой о мраморный столб, хотел уклониться, но и поперек улицы ему стала на дороге громадная мраморная доска, и точно так же, когда он хотел отступить назад, обе доски угрожающе упали на него. Две дерзких Фигуры на телеге привезли его в трактир «Быка» и положили на смертное ложе. Церемониймейстер при помощи раскаленных ножниц направлял горячие лучи ему в рот, так что его жизненные силы постепенно иссякли. По своей просьбе он получил стакан красного вина; вторичную просьбу о том же отклонил сам Сатана с гримасой смеха. Он тогда сказал со всевозможными благочестивыми. увещаниями окружающим «прости» и скончался; одновременно рядом с ним положили трупы его трех дочерей. На том свете он был наказан тем, чем грешил на земле: он постоянно чувствовал нестерпимую жажду, но как только протягивал руку к кружке или стакану, они исчезали у нею из рук.
На следующее утро он снова живым лежал на смертном одре в трактире «Быка», его дети точно так же, но в виде белых зайцев, Шел католический крестный ход; при этом он должен был участвовать тем, что во время пения литаний должен был в смежной комнате в трактире «Под короной» наступать на бесчисленное количество лежащих на полу золотых очков; при этом каждый раз раздавался выстрел. Участники крестного хода стали совещаться, нужно ли его только отколотить или убить до смерти; хозяйка «Короны» стояла за первое, с тем только условием, чтобы он остался на продолжительное время жить у нее. Он же хотел уходить, так как он не получал там пива; тогда явился вахмистр, чтобы его освободить; хозяин «Короны» выстрелил в того и был отведен в тюрьму.
В другой вечер больной заметил, что его жена удалилась с одним из родственников в исповедальню; он вместе с сестрой милосердия, спрятавшись за орган, наблюдал, как они совершили святотатство. Затем он был заперт в церкви; и, наконец, стекольщик прорезал отверстие в церковном окне, с тем чтобы, по крайней мере, можно было подавать туда пиво. При одевании больной заметил, что рукава и все отверстия были заткнуты и зашиты, а карманы распороты. В ванне больной видел себя окруженным семью плавающими под водой зайцами, которые постоянно брызгали на него и грызли его…»
Характерные черты кошмарных сновидений лихорадочного сна хорошо передает уже упоминавшийся в предыдущей главе де-Квинси, который так описывает особенности некоторых картин художника Пиранези, изображающих видения последнего во время лихорадочного заболевания:
«… Они представляют обширные готические залы, в которых наставлены всевозможные машины, колеса, провода, валы, рычаги, снаряды и т. д., одним словом все, что может изображать стремящуюся вперед силу и побежденное сопротивление. Сбоку по стене поднимается лестница. И на ней видно самого Пиранези, ползущего вверх. Если посмотреть на лестницу еще несколько выше, то видно, что она внезапно обрывается. Перил нет, и человек, достигший этого места, лишен возможности сделать хоть шаг перед собой. Ему остается только прыжок в глубину под ним. Но стоит поднять глаза выше, и вы видите там вторую, поднимающуюся все выше лестницу и снова на ней — Пиранези, который на этот раз стоит совсем у обрывающегося края; снова вы поднимаете глаза,— и еще более воздушная лестница стремится вверх, и снова, поднимаясь по ней, мучается Пиранези. Так продолжается все дальше пока бесконечная лестница и сам Пиранези не теряются во мраке, нависающем сверху над залой…»
Вот как описывает свои переживания во время лихорадочного бреда больной проф. Гиляровского, перенесший сыпной тиф:
«… Мне начинает казаться, что за дверями собрались все мои родственники, что уже пришли священники, и все готово к панихиде, и только ждут моей смерти. С отчетливейшей ясностью я различаю голоса и плач моих родных, моей жены. Я начинаю кричать, звать по именам, требовать, чтобы они пришли, но никого нет. Между тем сердце работает все слабее и слабее. И в это время у меня является новая мысль: оказывается, меня в больнице умышленно уморили и хотят это скрыть. Тогда я начинаю звать жену… Поразительно ясно слышу ее плач и голос и в то же время слышу, что у двери происходит борьба, и что мою жену не пускают в комнату. Начинаю кричать изо всех сил, стучу кулаками о стену и кровать… Между тем я слышу панихидное пение и плач за дверями. Слышу, как идут мои родственники и разговаривают между собой о том, какой я был хороший человек, как жалко, что я так рано умер, что мог бы еще долго пожить, что-то теперь моя жена будет делать одна с двумя детьми и т. п. Пробую пульс — пульса нет. Ага, значит я умер… Здесь на кровати лежу уже не я, а кто-то другой, в кого я переселился. Тоска… Вдруг является мысль: надо бежать, авось удастся уйти от этой непроходимой тоски. Соскакиваю с кровати. Бегу по комнате. Выбегаю в коридор… Слышу за собой погоню, крики «держи». Бегут навстречу. Начинаю метаться в разные стороны… Окружен со всех сторон. И тут только у меня как бы открываются глаза: да ведь это, оказывается, все переодетые члены чрезвычайной следственной комиссии, которым поручено во что бы то ни стало меня арестовать… Меня подхватывают, куда то несут и заворачивают в мокрые простыни… Какие-то здоровые молодцы заворачивают меня в одеяло, привязывают к кровати и кладут к самой стене… Но вот я начинаю замечать, что стена, около которой я лежу, начинает понемногу осыпаться. Вот слетел кусочек штукатурки, вот еще и еще. Самая стена как-то странно выгнулась и вот-вот меня раздавит. Ой, уже она начинает меня давить… Потом представляется мне суд какого-то революционного трибунала. Перечисляются все мои преступления. Трибунал приговаривает меня к смерти, при чем перед этим я должен перенести целый ряд пыток. И вот эти пытки начинаются… Когда меня привязали, ко мне подошла высокая женщина со злым лицом и со всего размаха воткнула мне в левую ляжку громадную иглу, через которую шприцем вогнала в мою ногу больших размеров бутылку с чернилами. Нога стала синеть, и я ясно видел, как чернила поднимаются по ней все выше и выше…»
Молодая девушка, перенесшая тяжелую Форму брюшного тифа, осложнившегося воспалением легких, придя в себя после падения температуры, продолжала, однако, временами «заговариваться»: не будучи в состоянии подняться с постели, она иногда рассказывала родным, что вчера гуляла на бульваре или производила покупки на Смоленском рынке, сегодня ей давали прекрасный обед из трех блюд, каждое из которых больная подробно описывала, и которые совершенно не соответствовали тому, что она получала действительно. Окружающих ее лиц, неизвестных ей до болезни, больная смешивала со своими родными, однако, настоящих родных и знакомых узнавала всегда безошибочно. То, что ей говорили, больная сейчас же забывала, через несколько минут после ухода матери не помнила, что та у нее была, и, если окружающие не заботились о ней, могла плакать от голода, совершенно не зная, что у нее есть принесенные сегодня родными продукты. Физически больная постепенно поправлялась, начинала понемногу подниматься с постели, но память ее не улучшалась. Однако, она стала томиться пребыванием в больнице, скучала без родных, а отсутствие воспоминаний о ближайшем прошлом наполняло ее чувством неопределенной тревоги. Раз ночью ее побранила няня за какой-то незначительный непорядок. Больная быстро забыла, что такое с ней случилось, включая и разговор с няней, но смутное ощущение чего-то неприятного у нее осталось. На следующий день хоронили одного из врачей больницы, где она лежала; больную подвели к окну, и когда она увидала гроб с толпой людей вокруг него, ей сразу пришло в голову, что это хоронят ее мать, которая попала под трамвай, при чем от больной скрыли ее смерть; больная стала плакать, кричать, сделалась беспокойной, и по совету психиатра родные взяли ее из больницы домой. Как только больная очутилась дома и увидала всех родных, она сейчас же успокоилась, перестала высказывать тревожнее мысли, сделалась веселой и жизнерадостной. Здесь она сначала здоровалась с отцом всякий раз, как он входил в комнату, думая, что видит его впервые. Через месяц по возвращении больной домой мать ее упала на улице и вывихнула ногу; пришлось отвезти ее в больницу. И теперь действительное происшествие, наполнившее больную горем и тревогой, очень быстро исчезло из ее памяти, но осталось неопределенное сознание, что с матерью случилось что-то плохое. Как и в больнице, это сознание сгустилось в мысль, что мать умерла, а похорон больная не помнит, потому что родные, чтобы не пугать ее, дали ей какого-то снотворного; благодаря действию последнего она и не знает как следует, что именно случилось. Несмотря на такие крупные пробелы в памяти и наклонность восполнять эти пробелы конфабуляциями, больная, по словам домашних, может очень разумно рассуждать, легко ведет разговор о самых серьезных материях, удачно спорит, обнаруживая как хорошую память на события, бывшие до ее болезни, так и недурную способность соображения; однако, в ее поведении остается какой-то оттенок непостоянства я детскости: ей хочется работать, но она не может долго делать одно и то же дело, — стоит ей отвернуться, как она уже забыла, что делала, и принимается за новую работу; малейшая неприятность ее расстраивает, вызывая у нее всякие тревожные мысли и дурные предчувствия, больная сейчас же начинает плакать, но скоро успокаивается, совершенно забывая, о чем только что плакала. Кроме того, больная постоянно смешивает действительность со сном: ей все кажется, что она только что проснулась и еще как следует не пришла в себя; ей хочется собрать мысли и впечатления, которые все время разбегаются от нее; что бы ни случилось, ей кажется, что она уже видела это во сне. Она не может правильно определить времени и, если в ее памяти теперь уже запечатлеваются кое-какие события из настоящего, то все они быстро начинают ей казаться отодвинутыми вдаль, — так легко все бледнеет в ее памяти: она запомнила, наконец, что мать вывихнула ногу, но на третий день после этого происшествия уже уверяла, что оно было или неделю, или месяц назад. У больной разные зрачки, и один глаз после болезни видит хуже другого, дрожат раздвинутые пальцы протянутых рук и закрытые веки, несколько слабо звучит голос; правая половина головы кажется ей тяжелее левой, ей трудно держать голову прямо: больная все время ловит себя на стремлении склонить голову на правый бок; наконец, при надавливании на область правого плечевого нервного сплетения ощущается некоторая болезненность.
«39-летний учитель был доставлен в клинику проф. Крепелина после того, как с ним утром случился один, а вечером три судорожных припадка с потерей сознания. Он при этом упал, тело его стало неподвижным, лицо при хриплом дыхании посинело, появились подергивания, вначале в лице, а затем в руках и ногах; один раз у него пошла кровь изо рта вследствие прикусывания языка. После припадков он был спутан, несознателен, потом возбужден, метался, дрался. Выяснилось, что больной 6 месяцев тому назад упал на улице, и за 5 дней до приема в клинику с ним случился второй подобный припадок. Он отличался большой умеренностью в употреблении спиртных напитков. При приеме он был спокоен, хотя еще и несколько оглушен, давал о себе правильные сведения, В течение первой ночи было еще 9 судорожных припадков. На следующее утро сознание больного было неясное, он считал себя то дома, то в клинике, не узнавал врача, не помнил первого исследования, бывших с ним припадков и переживаний вчерашнего дня. Соседа больного он принимал за «модель», по поводу другого ему казалось, что он где то раньше видел его. Возраст свой он определял в 69,59,39 лет. Физическое исследование этого упитанного, среднего роста мужчины обнаружило, кроме большого зоба, неправильный, временами пропадающий пульс в 100 ударов (в минуту) и большие отклонения от нормы в составе мочи при значительном уменьшении ее количества. И в последующие дни больной был несколько оглушен, не мог разобраться во времени, в окружающем, принимал соседа-больного за даму и не помнил своих последних переживаний. Он неоднократно вставал с постели, бродил и сильно противодействовал всякой попытке уложить его. Затем появились многочисленные галлюцинации слуха и зрения; он видел цеппелин, и пароход, хотел в ванне поймать рыбу, слышал, что он должен быть казнен, что служители замышляют против его жизни, принимал врача за продавца сигар. При этом он считал, что он находится то в одном, то в другом месте. Настроение его было временами тревожное, в большинстве же случаев веселое, шутливое. Временами он становился раздражителен, беспокоен, нападал на окружающих, и тут же опять вполне удовлетвор?нный говорил о золотой свадьбе, предстоящей ему завтра, видел перед собой жениха, за которого его мать сегодня выходит замуж. Иногда появлялось некоторое сознание болезни. Больной объяснял, что он больше не в состоянии различить действительность от иллюзий; голова становится хуже, если он долго лежит.
Только через неделю больной стал, наконец, отдавать себе отчет в своем положении, хотя еще не мог правильно оценить количество времени, протекшее со дня его помещения в клинику. Однажды утром ему пришло в голову, что многое из пережитого им в последние дни имело место лишь в его воображении. Ему казалось, что он был на свадьбе своей матери, которая ему в угоду вышла замуж за старого еврея. Это была роскошная свадьба в гостинице с музыкой и пением; присутствовало множество гостей. Позднее представилось, что невеста больного уже раньше состояла в связи с другими. Все менялось; это был кинематограф, трансформация с разнообразными костюмами. На медном подносе появилась картина; остальные больные говорили и пели в такт. Служитель, которого он считал гостем на свадьбе, хотел его кастрировать, но ему счастливо удалось избежать этой участи. Другой больной казался ему его соперником, который также был обманут…»
Ему 37 лет, он женат второй раз, имеет здоровых детей. Был хорошим семьянином, добрым и общительным человеком. По службе шел хорошо, считался ценным работником, занимал ответственные должности. Родные не знают, был ли, и когда, у него сифилис. Три года назад с ним случился припадок удушья с потерей сознания, и после этого окружающие постепенно стали замечать, что он сделался замкнутым, менее общительным, часто жаловался на общую слабость, говорил о появившемся у него ощущении пустоты в области груди и желудка. Стал часто раздражаться по поводу служебных неудач, говорил, что враги строят ему всякие козни. Весь прошлый год лечился от неврастении, при чем лечение не дало никакого положительного результата; больной стал еще раздражительнее: выходил из себя по пустякам, сердился на жену за каждую мелочь, каждое слово. Потерпев неудачу по службе, пришел сначала в сильное возбуждение, говорил, что враги всю жизнь мучают его, потом успокоившись, перестал отвечать на вопросы, по целым дням лежал или ходил из угла в угол. К работе стал относиться равнодушно, В то же время жена заметила, что больной стал заикаться, переставляя слоги, или пропуская их, появилось дрожание в лице, руках и ногах, половое бессилие; испортился сон. Дальше дело шло все хуже: больной стал запираться один в комнате, иногда подолгу скрежетал зубами. Все больше и больше ухудшалась память: забывал, куда положил вещи, задавал по нескольку раз один и тот же вопрос. Кое-как больной все-таки продолжал службу, пока раз, поехав в командировку, оказался окончательно не в состоянии справиться с работой. Вернувшись, больной стал без всякой причины нападать на сына и жену и бить их. Иногда он подолгу сидел молча, затем вскакивал с криком, хватался за голову, бегал по комнате, временами начинал возбужденно говорить, что он единственный умный и честный человек, что его за это преследуют. Раз, идя по улице, упал без сознания, но быстро пришел в себя, другой раз — долго не мог найти дорогу домой, блуждал по улицам, вернувшись поздно вечером, не стал дожидаться, пока ему откроют дверь, а вошел в окно, разбив в нем стекло. Наконец, с больным случилось два приступа скоропреходящих параличных состояний — один раз отнялась правая рука, минут 10 не мог говорить, другой раз речь терялась на 1/2 часа. Оба раза параличные явления исчезли без остатка, но психическое состояние после них резко ухудшилось: больной перестал узнавать близких, говорил бессвязно, куда-то стремился бежать, несколько раз пытался отравиться — бензином, уксусом… В таком состоянии больной был помещен в больницу. Здесь он уже не мог правильно разобраться в окружающей обстановке, служителей называл инспекторами, назначенными служить лично ему, больных же преступниками, которых надо расстрелять. Себя называл заведующим санаторием, утверждал, что будет участвовать при заключении мирного договора, за что получит 3 миллиарда денег от Совнаркома. Калинин, по его словам, подарил ему саблю и офицерский мундир: он единственный полезный человек для государства, кончил 3 факультета, обладает феноменальной памятью, может работать больше Троцкого. Тут же, отвечая на предложенные ему вопросы, он путал даты из своей жизни, не мог сказать года своего рождения, о прошедших событиях говорил, как о настоящих. Не мог запомнить сказанных ему подряд пяти цифр, элементарный счет совершал с грубыми ошибками. Настроение у больного было благодушное, чрезвычайно довольное. Противоречия, однако, быстро возбуждали в нем гнев, который легко было ликвидировать, отвлекши внимание больного в другую сторону; рассердившись на одного больного, он начал на него кричать, но быстро успокоился и тут же обещал ему взять его на службу с жалованьем в 300 тысяч рублей. За время дальнейшего пребывания в больнице больной был суетлив, временами возбужден, то благодушен и доволен всем, то гневлив и раздражителен. То он утверждал, что ему надо ехать читать лекции, его ждут Калинин и Крупская, то писал телеграммы с распоряжениями Троцкому. Жене он написал, что ему надо вставить золотые челюсти и переменить горло на золотое. Постепенно он слабел и одновременно делался все более бессмысленным, называл себя чужими именами, говоря о себе самом, как о совершенно постороннем человеке, говорил, что он Наполеон- I, Александр Македонский, Александр III, обладатель всего земного шара и т. д., не проявляя при этом, однако, никаких признаков соответствующего чувства, как будто речь шла о совершенно безразличных вещах. К окружающему стал безразличен, слегка оживлялся только при виде еды. Речь стала маловнятной, построение ее лишенным грамматической связи и логического смысла. В своих отправлениях больной часто стал делаться неопрятным.
«Худощавый, очень бледный и плохо упитанный больной сидит в вялой позе, мрачно, с выражением недовольства на лице, смотрит прямо вперед, не обращая на окружающих особого внимания. При обращении к нему он едва поворачивает голову, но все же дает ответы, хотя тихим голосом и коротко. Он сообщает, сколько ему лет, говорит, что был коммивояжером, что он женат и имеет 2 детей, один ребенок умер от судорог. Он много разъезжал, последнее время был в Базеле, где помнит только вокзал и швейцара. При расспросах оказывается, что больной обладает весьма порядочными познаниями по истории и географии, он сносно считает, однако, внезапно делает заключение: «я никак не могу себе объяснить, куда девался весь мир, все 5 частей света». Он раньше кое-что знал обо всех городах; теперь от них ничего не осталось. О своем браке он говорит, что в этом браке не было никаких супружеских отношений, не было ни мужа, ни жены, дети — продукт бреда, «это не укладывается в его мозгу». От него самого ничего не осталось, «кроме этого несчастного костяка», «ему вымели мозг метлой и вставили воронку». Психиатрическая клиника и окружающие его лица — единственный остаток от всего мира: «все величие разрушено одним ударом». Это произошло из-за него. Все это он произносит усталым тоном и без всяких признаков душевного движения; он не соглашается, что это— болезненные представления. Врачей он знает; он, однако, вовсе не болен. Дома, до помещения в клинику, больной высказывал идеи греховности, он говорил, что сделал подлоги в книгах, что его посадят в тюрьму, что он втянет своих друзей в беду. Правая половина лица у больного менее подвижна, чем левая. Правый зрачок значительно шире левого, оба они не реагируют на свет. Язык высовывается толчками. Больной не ощущает боли, если проколоть при отвлечении внимания иглу через складку кожи. Походка у него несколько неуверенная, при стоянии с закрытыми глазами отмечается легкое шатание. Около 12—14 лет тому назад он перенес заболевание сифилисом, лечился серой мазью и йодистым кали от сыпи и какого то заболевания во рту. Четырьмя годами ранее помещения в клинику у него было двоение в глазах, которое тогда прошло, но через год вернулось назад. (После неполных 4 лет болезни больной умер)».
Приводим описание переживаний во время белой горячки, полученное проф. Крепелином от одного из больных и особенно ценное тем, что оно дает представление о сноподобном состоянии больного в котором отдельные действительные ощущения смешаны с массой необычайно отчетливых ложных, особенно в области зрения и слуха.
«Больному казалось, будто наступил день, когда дьявол бродит по белу свету, он вдруг ударился головой о мраморный столб, хотел уклониться, но и поперек улицы ему стала на дороге громадная мраморная доска, и точно так же, когда он хотел отступить назад, обе доски угрожающе упали на него. Две дерзких Фигуры на телеге привезли его в трактир «Быка» и положили на смертное ложе. Церемониймейстер при помощи раскаленных ножниц направлял горячие лучи ему в рот, так что его жизненные силы постепенно иссякли. По своей просьбе он получил стакан красного вина; вторичную просьбу о том же отклонил сам Сатана с гримасой смеха. Он тогда сказал со всевозможными благочестивыми. увещаниями окружающим «прости» и скончался; одновременно рядом с ним положили трупы его трех дочерей. На том свете он был наказан тем, чем грешил на земле: он постоянно чувствовал нестерпимую жажду, но как только протягивал руку к кружке или стакану, они исчезали у нею из рук.
На следующее утро он снова живым лежал на смертном одре в трактире «Быка», его дети точно так же, но в виде белых зайцев, Шел католический крестный ход; при этом он должен был участвовать тем, что во время пения литаний должен был в смежной комнате в трактире «Под короной» наступать на бесчисленное количество лежащих на полу золотых очков; при этом каждый раз раздавался выстрел. Участники крестного хода стали совещаться, нужно ли его только отколотить или убить до смерти; хозяйка «Короны» стояла за первое, с тем только условием, чтобы он остался на продолжительное время жить у нее. Он же хотел уходить, так как он не получал там пива; тогда явился вахмистр, чтобы его освободить; хозяин «Короны» выстрелил в того и был отведен в тюрьму.
В другой вечер больной заметил, что его жена удалилась с одним из родственников в исповедальню; он вместе с сестрой милосердия, спрятавшись за орган, наблюдал, как они совершили святотатство. Затем он был заперт в церкви; и, наконец, стекольщик прорезал отверстие в церковном окне, с тем чтобы, по крайней мере, можно было подавать туда пиво. При одевании больной заметил, что рукава и все отверстия были заткнуты и зашиты, а карманы распороты. В ванне больной видел себя окруженным семью плавающими под водой зайцами, которые постоянно брызгали на него и грызли его…»
Характерные черты кошмарных сновидений лихорадочного сна хорошо передает уже упоминавшийся в предыдущей главе де-Квинси, который так описывает особенности некоторых картин художника Пиранези, изображающих видения последнего во время лихорадочного заболевания:
«… Они представляют обширные готические залы, в которых наставлены всевозможные машины, колеса, провода, валы, рычаги, снаряды и т. д., одним словом все, что может изображать стремящуюся вперед силу и побежденное сопротивление. Сбоку по стене поднимается лестница. И на ней видно самого Пиранези, ползущего вверх. Если посмотреть на лестницу еще несколько выше, то видно, что она внезапно обрывается. Перил нет, и человек, достигший этого места, лишен возможности сделать хоть шаг перед собой. Ему остается только прыжок в глубину под ним. Но стоит поднять глаза выше, и вы видите там вторую, поднимающуюся все выше лестницу и снова на ней — Пиранези, который на этот раз стоит совсем у обрывающегося края; снова вы поднимаете глаза,— и еще более воздушная лестница стремится вверх, и снова, поднимаясь по ней, мучается Пиранези. Так продолжается все дальше пока бесконечная лестница и сам Пиранези не теряются во мраке, нависающем сверху над залой…»
Вот как описывает свои переживания во время лихорадочного бреда больной проф. Гиляровского, перенесший сыпной тиф:
«… Мне начинает казаться, что за дверями собрались все мои родственники, что уже пришли священники, и все готово к панихиде, и только ждут моей смерти. С отчетливейшей ясностью я различаю голоса и плач моих родных, моей жены. Я начинаю кричать, звать по именам, требовать, чтобы они пришли, но никого нет. Между тем сердце работает все слабее и слабее. И в это время у меня является новая мысль: оказывается, меня в больнице умышленно уморили и хотят это скрыть. Тогда я начинаю звать жену… Поразительно ясно слышу ее плач и голос и в то же время слышу, что у двери происходит борьба, и что мою жену не пускают в комнату. Начинаю кричать изо всех сил, стучу кулаками о стену и кровать… Между тем я слышу панихидное пение и плач за дверями. Слышу, как идут мои родственники и разговаривают между собой о том, какой я был хороший человек, как жалко, что я так рано умер, что мог бы еще долго пожить, что-то теперь моя жена будет делать одна с двумя детьми и т. п. Пробую пульс — пульса нет. Ага, значит я умер… Здесь на кровати лежу уже не я, а кто-то другой, в кого я переселился. Тоска… Вдруг является мысль: надо бежать, авось удастся уйти от этой непроходимой тоски. Соскакиваю с кровати. Бегу по комнате. Выбегаю в коридор… Слышу за собой погоню, крики «держи». Бегут навстречу. Начинаю метаться в разные стороны… Окружен со всех сторон. И тут только у меня как бы открываются глаза: да ведь это, оказывается, все переодетые члены чрезвычайной следственной комиссии, которым поручено во что бы то ни стало меня арестовать… Меня подхватывают, куда то несут и заворачивают в мокрые простыни… Какие-то здоровые молодцы заворачивают меня в одеяло, привязывают к кровати и кладут к самой стене… Но вот я начинаю замечать, что стена, около которой я лежу, начинает понемногу осыпаться. Вот слетел кусочек штукатурки, вот еще и еще. Самая стена как-то странно выгнулась и вот-вот меня раздавит. Ой, уже она начинает меня давить… Потом представляется мне суд какого-то революционного трибунала. Перечисляются все мои преступления. Трибунал приговаривает меня к смерти, при чем перед этим я должен перенести целый ряд пыток. И вот эти пытки начинаются… Когда меня привязали, ко мне подошла высокая женщина со злым лицом и со всего размаха воткнула мне в левую ляжку громадную иглу, через которую шприцем вогнала в мою ногу больших размеров бутылку с чернилами. Нога стала синеть, и я ясно видел, как чернила поднимаются по ней все выше и выше…»
Молодая девушка, перенесшая тяжелую Форму брюшного тифа, осложнившегося воспалением легких, придя в себя после падения температуры, продолжала, однако, временами «заговариваться»: не будучи в состоянии подняться с постели, она иногда рассказывала родным, что вчера гуляла на бульваре или производила покупки на Смоленском рынке, сегодня ей давали прекрасный обед из трех блюд, каждое из которых больная подробно описывала, и которые совершенно не соответствовали тому, что она получала действительно. Окружающих ее лиц, неизвестных ей до болезни, больная смешивала со своими родными, однако, настоящих родных и знакомых узнавала всегда безошибочно. То, что ей говорили, больная сейчас же забывала, через несколько минут после ухода матери не помнила, что та у нее была, и, если окружающие не заботились о ней, могла плакать от голода, совершенно не зная, что у нее есть принесенные сегодня родными продукты. Физически больная постепенно поправлялась, начинала понемногу подниматься с постели, но память ее не улучшалась. Однако, она стала томиться пребыванием в больнице, скучала без родных, а отсутствие воспоминаний о ближайшем прошлом наполняло ее чувством неопределенной тревоги. Раз ночью ее побранила няня за какой-то незначительный непорядок. Больная быстро забыла, что такое с ней случилось, включая и разговор с няней, но смутное ощущение чего-то неприятного у нее осталось. На следующий день хоронили одного из врачей больницы, где она лежала; больную подвели к окну, и когда она увидала гроб с толпой людей вокруг него, ей сразу пришло в голову, что это хоронят ее мать, которая попала под трамвай, при чем от больной скрыли ее смерть; больная стала плакать, кричать, сделалась беспокойной, и по совету психиатра родные взяли ее из больницы домой. Как только больная очутилась дома и увидала всех родных, она сейчас же успокоилась, перестала высказывать тревожнее мысли, сделалась веселой и жизнерадостной. Здесь она сначала здоровалась с отцом всякий раз, как он входил в комнату, думая, что видит его впервые. Через месяц по возвращении больной домой мать ее упала на улице и вывихнула ногу; пришлось отвезти ее в больницу. И теперь действительное происшествие, наполнившее больную горем и тревогой, очень быстро исчезло из ее памяти, но осталось неопределенное сознание, что с матерью случилось что-то плохое. Как и в больнице, это сознание сгустилось в мысль, что мать умерла, а похорон больная не помнит, потому что родные, чтобы не пугать ее, дали ей какого-то снотворного; благодаря действию последнего она и не знает как следует, что именно случилось. Несмотря на такие крупные пробелы в памяти и наклонность восполнять эти пробелы конфабуляциями, больная, по словам домашних, может очень разумно рассуждать, легко ведет разговор о самых серьезных материях, удачно спорит, обнаруживая как хорошую память на события, бывшие до ее болезни, так и недурную способность соображения; однако, в ее поведении остается какой-то оттенок непостоянства я детскости: ей хочется работать, но она не может долго делать одно и то же дело, — стоит ей отвернуться, как она уже забыла, что делала, и принимается за новую работу; малейшая неприятность ее расстраивает, вызывая у нее всякие тревожные мысли и дурные предчувствия, больная сейчас же начинает плакать, но скоро успокаивается, совершенно забывая, о чем только что плакала. Кроме того, больная постоянно смешивает действительность со сном: ей все кажется, что она только что проснулась и еще как следует не пришла в себя; ей хочется собрать мысли и впечатления, которые все время разбегаются от нее; что бы ни случилось, ей кажется, что она уже видела это во сне. Она не может правильно определить времени и, если в ее памяти теперь уже запечатлеваются кое-какие события из настоящего, то все они быстро начинают ей казаться отодвинутыми вдаль, — так легко все бледнеет в ее памяти: она запомнила, наконец, что мать вывихнула ногу, но на третий день после этого происшествия уже уверяла, что оно было или неделю, или месяц назад. У больной разные зрачки, и один глаз после болезни видит хуже другого, дрожат раздвинутые пальцы протянутых рук и закрытые веки, несколько слабо звучит голос; правая половина головы кажется ей тяжелее левой, ей трудно держать голову прямо: больная все время ловит себя на стремлении склонить голову на правый бок; наконец, при надавливании на область правого плечевого нервного сплетения ощущается некоторая болезненность.
«39-летний учитель был доставлен в клинику проф. Крепелина после того, как с ним утром случился один, а вечером три судорожных припадка с потерей сознания. Он при этом упал, тело его стало неподвижным, лицо при хриплом дыхании посинело, появились подергивания, вначале в лице, а затем в руках и ногах; один раз у него пошла кровь изо рта вследствие прикусывания языка. После припадков он был спутан, несознателен, потом возбужден, метался, дрался. Выяснилось, что больной 6 месяцев тому назад упал на улице, и за 5 дней до приема в клинику с ним случился второй подобный припадок. Он отличался большой умеренностью в употреблении спиртных напитков. При приеме он был спокоен, хотя еще и несколько оглушен, давал о себе правильные сведения, В течение первой ночи было еще 9 судорожных припадков. На следующее утро сознание больного было неясное, он считал себя то дома, то в клинике, не узнавал врача, не помнил первого исследования, бывших с ним припадков и переживаний вчерашнего дня. Соседа больного он принимал за «модель», по поводу другого ему казалось, что он где то раньше видел его. Возраст свой он определял в 69,59,39 лет. Физическое исследование этого упитанного, среднего роста мужчины обнаружило, кроме большого зоба, неправильный, временами пропадающий пульс в 100 ударов (в минуту) и большие отклонения от нормы в составе мочи при значительном уменьшении ее количества. И в последующие дни больной был несколько оглушен, не мог разобраться во времени, в окружающем, принимал соседа-больного за даму и не помнил своих последних переживаний. Он неоднократно вставал с постели, бродил и сильно противодействовал всякой попытке уложить его. Затем появились многочисленные галлюцинации слуха и зрения; он видел цеппелин, и пароход, хотел в ванне поймать рыбу, слышал, что он должен быть казнен, что служители замышляют против его жизни, принимал врача за продавца сигар. При этом он считал, что он находится то в одном, то в другом месте. Настроение его было временами тревожное, в большинстве же случаев веселое, шутливое. Временами он становился раздражителен, беспокоен, нападал на окружающих, и тут же опять вполне удовлетвор?нный говорил о золотой свадьбе, предстоящей ему завтра, видел перед собой жениха, за которого его мать сегодня выходит замуж. Иногда появлялось некоторое сознание болезни. Больной объяснял, что он больше не в состоянии различить действительность от иллюзий; голова становится хуже, если он долго лежит.
Только через неделю больной стал, наконец, отдавать себе отчет в своем положении, хотя еще не мог правильно оценить количество времени, протекшее со дня его помещения в клинику. Однажды утром ему пришло в голову, что многое из пережитого им в последние дни имело место лишь в его воображении. Ему казалось, что он был на свадьбе своей матери, которая ему в угоду вышла замуж за старого еврея. Это была роскошная свадьба в гостинице с музыкой и пением; присутствовало множество гостей. Позднее представилось, что невеста больного уже раньше состояла в связи с другими. Все менялось; это был кинематограф, трансформация с разнообразными костюмами. На медном подносе появилась картина; остальные больные говорили и пели в такт. Служитель, которого он считал гостем на свадьбе, хотел его кастрировать, но ему счастливо удалось избежать этой участи. Другой больной казался ему его соперником, который также был обманут…»
Ему 37 лет, он женат второй раз, имеет здоровых детей. Был хорошим семьянином, добрым и общительным человеком. По службе шел хорошо, считался ценным работником, занимал ответственные должности. Родные не знают, был ли, и когда, у него сифилис. Три года назад с ним случился припадок удушья с потерей сознания, и после этого окружающие постепенно стали замечать, что он сделался замкнутым, менее общительным, часто жаловался на общую слабость, говорил о появившемся у него ощущении пустоты в области груди и желудка. Стал часто раздражаться по поводу служебных неудач, говорил, что враги строят ему всякие козни. Весь прошлый год лечился от неврастении, при чем лечение не дало никакого положительного результата; больной стал еще раздражительнее: выходил из себя по пустякам, сердился на жену за каждую мелочь, каждое слово. Потерпев неудачу по службе, пришел сначала в сильное возбуждение, говорил, что враги всю жизнь мучают его, потом успокоившись, перестал отвечать на вопросы, по целым дням лежал или ходил из угла в угол. К работе стал относиться равнодушно, В то же время жена заметила, что больной стал заикаться, переставляя слоги, или пропуская их, появилось дрожание в лице, руках и ногах, половое бессилие; испортился сон. Дальше дело шло все хуже: больной стал запираться один в комнате, иногда подолгу скрежетал зубами. Все больше и больше ухудшалась память: забывал, куда положил вещи, задавал по нескольку раз один и тот же вопрос. Кое-как больной все-таки продолжал службу, пока раз, поехав в командировку, оказался окончательно не в состоянии справиться с работой. Вернувшись, больной стал без всякой причины нападать на сына и жену и бить их. Иногда он подолгу сидел молча, затем вскакивал с криком, хватался за голову, бегал по комнате, временами начинал возбужденно говорить, что он единственный умный и честный человек, что его за это преследуют. Раз, идя по улице, упал без сознания, но быстро пришел в себя, другой раз — долго не мог найти дорогу домой, блуждал по улицам, вернувшись поздно вечером, не стал дожидаться, пока ему откроют дверь, а вошел в окно, разбив в нем стекло. Наконец, с больным случилось два приступа скоропреходящих параличных состояний — один раз отнялась правая рука, минут 10 не мог говорить, другой раз речь терялась на 1/2 часа. Оба раза параличные явления исчезли без остатка, но психическое состояние после них резко ухудшилось: больной перестал узнавать близких, говорил бессвязно, куда-то стремился бежать, несколько раз пытался отравиться — бензином, уксусом… В таком состоянии больной был помещен в больницу. Здесь он уже не мог правильно разобраться в окружающей обстановке, служителей называл инспекторами, назначенными служить лично ему, больных же преступниками, которых надо расстрелять. Себя называл заведующим санаторием, утверждал, что будет участвовать при заключении мирного договора, за что получит 3 миллиарда денег от Совнаркома. Калинин, по его словам, подарил ему саблю и офицерский мундир: он единственный полезный человек для государства, кончил 3 факультета, обладает феноменальной памятью, может работать больше Троцкого. Тут же, отвечая на предложенные ему вопросы, он путал даты из своей жизни, не мог сказать года своего рождения, о прошедших событиях говорил, как о настоящих. Не мог запомнить сказанных ему подряд пяти цифр, элементарный счет совершал с грубыми ошибками. Настроение у больного было благодушное, чрезвычайно довольное. Противоречия, однако, быстро возбуждали в нем гнев, который легко было ликвидировать, отвлекши внимание больного в другую сторону; рассердившись на одного больного, он начал на него кричать, но быстро успокоился и тут же обещал ему взять его на службу с жалованьем в 300 тысяч рублей. За время дальнейшего пребывания в больнице больной был суетлив, временами возбужден, то благодушен и доволен всем, то гневлив и раздражителен. То он утверждал, что ему надо ехать читать лекции, его ждут Калинин и Крупская, то писал телеграммы с распоряжениями Троцкому. Жене он написал, что ему надо вставить золотые челюсти и переменить горло на золотое. Постепенно он слабел и одновременно делался все более бессмысленным, называл себя чужими именами, говоря о себе самом, как о совершенно постороннем человеке, говорил, что он Наполеон- I, Александр Македонский, Александр III, обладатель всего земного шара и т. д., не проявляя при этом, однако, никаких признаков соответствующего чувства, как будто речь шла о совершенно безразличных вещах. К окружающему стал безразличен, слегка оживлялся только при виде еды. Речь стала маловнятной, построение ее лишенным грамматической связи и логического смысла. В своих отправлениях больной часто стал делаться неопрятным.
«Худощавый, очень бледный и плохо упитанный больной сидит в вялой позе, мрачно, с выражением недовольства на лице, смотрит прямо вперед, не обращая на окружающих особого внимания. При обращении к нему он едва поворачивает голову, но все же дает ответы, хотя тихим голосом и коротко. Он сообщает, сколько ему лет, говорит, что был коммивояжером, что он женат и имеет 2 детей, один ребенок умер от судорог. Он много разъезжал, последнее время был в Базеле, где помнит только вокзал и швейцара. При расспросах оказывается, что больной обладает весьма порядочными познаниями по истории и географии, он сносно считает, однако, внезапно делает заключение: «я никак не могу себе объяснить, куда девался весь мир, все 5 частей света». Он раньше кое-что знал обо всех городах; теперь от них ничего не осталось. О своем браке он говорит, что в этом браке не было никаких супружеских отношений, не было ни мужа, ни жены, дети — продукт бреда, «это не укладывается в его мозгу». От него самого ничего не осталось, «кроме этого несчастного костяка», «ему вымели мозг метлой и вставили воронку». Психиатрическая клиника и окружающие его лица — единственный остаток от всего мира: «все величие разрушено одним ударом». Это произошло из-за него. Все это он произносит усталым тоном и без всяких признаков душевного движения; он не соглашается, что это— болезненные представления. Врачей он знает; он, однако, вовсе не болен. Дома, до помещения в клинику, больной высказывал идеи греховности, он говорил, что сделал подлоги в книгах, что его посадят в тюрьму, что он втянет своих друзей в беду. Правая половина лица у больного менее подвижна, чем левая. Правый зрачок значительно шире левого, оба они не реагируют на свет. Язык высовывается толчками. Больной не ощущает боли, если проколоть при отвлечении внимания иглу через складку кожи. Походка у него несколько неуверенная, при стоянии с закрытыми глазами отмечается легкое шатание. Около 12—14 лет тому назад он перенес заболевание сифилисом, лечился серой мазью и йодистым кали от сыпи и какого то заболевания во рту. Четырьмя годами ранее помещения в клинику у него было двоение в глазах, которое тогда прошло, но через год вернулось назад. (После неполных 4 лет болезни больной умер)».
часть шестая :
Как характерный пример можно привести случай проф. Розенбаха, где эпилептик венчался в периоде предвестников такого неистовства. 28-летний сапожник, страдавший в течение многих лет приступами судорог, а также приступами petit mal, за два дня до своей свадьбы почувствовал жестокую головную боль, постепенно усиливавшуюся. Обряд венчания прошел благополучно, больной был очень покоен и поражал только своею крайнею молчаливостью. Выходя из церкви, он чувствовал такую сильную головную боль, как будто в его голове был «котел с кипятком». Проводив гостей до дому своего тестя, он почувствовал себя дурно, так что его положили в постель в то время, как гости сели за стол в соседней комнате. Вдруг он вскочил с кровати, бросился сначала на окружавших его лиц, а затем выбежал из дому. Схватив лопату, он пустился вслед за проходившею случайно женщиною и ударом по голове сразу убил ее. Его пробовали остановить, но он обратил в бегство всех приближавшихся к нему. Затем он лег на землю и стал раскусывать зубами камешки. Через несколько времени он схватил шило, взломал дверь в квартире своего тестя и бросился туда со словами «я должен убить вас всех». Тесть его, получивший несколько уколов, упал мертвый. Неистовство продолжалось три дня и было настолько сильно, что его пришлось завязать в мешок. Придя в себя, он думал, что долго спал, и помнил только акт венчания.
Одному больному раз показалось, что блюдечко на столе начало двигаться. В другой раз он неожиданно увидал, что к нему в комнату вошла женщина и унесла его ноги; он хотел закричать, но тут же пришел в себя и почувствовал, что ноги при нем. Более сложный характер носит следующая галлюцинация.
Больная, выйдя из дома, увидела на небе красный полумесяц, который спустился на землю и превратился в серп, серп этот начал резать траву, появившуюся около больной, при чем подвигался все ближе и ближе к ней, и, наконец, ей стало казаться, что он сейчас станет срезать ей пальцы. Больную охватил панический ужас, она бросилась бежать и лишь через некоторое время очнулась в трамвае, при чем не помнила, как в него попала.
Несколько иного рода состояние было у только что упомянутого больного, когда он однажды сидел вечером с другими больными в общей зале, — вдруг ему показалось, что «занавески стали над ним смеяться». Это забавное переживание представляет переход к другой группе эквивалентов припадка — к приступам немотивированных расстройств настроения. Крепелин в своем руководстве психиатрии так описывает эти приступы.
«Дело идет о коротких, внезапно без всякого повода возникающих и снова исчезающих, довольно регулярно и в одинаковой форме повторяющихся колебаниях настроения, не сопровождаемых выраженным расстройством сознания. Большею частью плохое настроение возникает внезапно утром при пробуждении; реже оно развивается в течение дня. В начале часто бывает известное половое возбуждение. Непосредственно вслед за этим больные делаются угрюмыми, мрачными, недовольными, недоступными, «плохо расположенными», замыкаются в себе, не здороваются, не отвечают на вопросы, не идут на работу, отказываются от еды, или они начинают ворчать, браниться, монотонно жаловаться на давно пережитые обиды. При этом они очень раздражительны, сварливы, готовы сердиться «на муху, сидящую на стене», делаются «совсем дикими», при малейшем поводе начинают свирепо драться и разрушают все, что им попадет под руку. Все кажется идущим им наперекор, люди им ненавистны; это — критические дни, в которые их надо оставлять в покое и не заговаривать с ними. «В эти дни, говорил один больной, я не выношу даже самого себя». Из таких приступов дурного настроения часто развивается жестокое отвращение к жизни со склонностью к самоубийству. Иногда дело и действительно кончается роковым исходом. Большею частью, однако, через некоторое время тоска, иногда сразу, проходит и уступает место обычному самочувствию. Часто такие приступы непосредственно предшествуют припадкам или развиваются сейчас же после их окончания».
Кроме только что описанных тоскливых состояний, которые, как уже указано, часто предшествуют настоящим эпилептическим припадкам, на предстоящее появление последних иногда указывают также и некоторые другие, как субъективные, так и объективные симптомы, появляющиеся, однако, обычно почти в самый момент начала припадка. Эти чрезвычайно своеобразные явления предвестников получили названия «ауры». Выше говорилось о больном (Легран-дю-Соля у которого перед затемнением сознания появлялось особое ощущение в желудке; другие больные испытывают в определенных областях чувство ползания мурашек или другие странные ощущения, иногда дело начинается с внезапной острой головной боли, покраснения лица, проливного пота и т. д. Нередко появляется ощущение противного или, наоборот, сладкого вкуса во рту, свиста в ухе, наконец, очень часты элементарные, но очень резкие зрительные явления: перед глазами мелькают искры, все внезапно окрашивается в какой-нибудь яркий цвет и т. д. Иногда появляются и настоящие галлюцинации: звуки музыки, страшные рожи, двигающиеся животные и люди, столбы пламени и т. д. Один больной Бумке всегда видел перед припадком «лица без глаз, с большими носами и маленькими ушами». Некоторым все предметы кажутся имеющими другие размеры, чем раньше, пространства представляются изменившимися в пропорциях и перспективе. Наконец, у некоторых больных припадкам предшествуют особые состояния экстаза или блаженства.
Вот случай из клинических лекций А. Н. Бернштейна.
Мальчик 14 дет, гимназист, считался психически вполне здоровым, вполне развитым. Учился хорошо, отличался большой любознательностью. Очень много читал, по временам запоем, много занимался, чувствуя иногда тяжесть в голове и легкую усталость; три месяца назад неожиданно сделался грустным, стал сторониться окружающих; стал суетлив, непоседлив, часто вскакивал из-за стола, уходил зачем-то в другую комнату. Плохо стал есть и спать. На расспросы родных ничего не отвечал. Так продолжалось шесть дней. На седьмой день мальчик пошел на молебен в гимназию и вернулся оттуда в возбужденном состоянии, выражая значительный страх, стал «заговариваться». Часто подбегал к окну и смотрел со страхом: «ах, уже везут, сейчас разложат костер, всех перережут, сожгут; ляхи окружают город»—кричал он. Бегал с места на место, суетился, говорил без конца, бессвязно, перескакивая с предмета на предмет. К вечеру больной стал вял, молчалив, неподвижен. Три следующих дня лежал совершенно неподвижно и ничего не говорил. На четвертый день все явления исчезли, мальчик казался вполне здоровым и сам говорил: «какая чушь мне представлялась: везут перок, а мне кажется — могилу копают». Больной опять стал посещать гимназию и был, видимо, здоров. Но через месяц наступил новый приступ. Мальчика товарищи привели с панихиды из гимназии в крайне тяжелом состоянии: он уверял, что всех арестует, отдаст под суд, стал писать протоколы, заставлял всех подписываться. Бегал, кричал, суетился, так что пришлось его удерживать в постели. К вечеру снова наступило состояние скованности, — на вопросы едва отвечал, блуждал глазами со страхом. Перед этим плакал, кричал, звал товарищей…
Во время демонстрации на лекции больной лежит неподвижно, в принужденной позе, с закрытыми глазами, совершенно не реагируя на окружающее. Вся мускулатура находится в состоянии своеобразного напряжения, больной лежит не свободно: голова пригнута к грудной клетке, ноги согнуты. Мышцы лица также представляются однообразно напряженными: брови сдвинуты, губы выпячены, жевательные мышцы1 напряжены, все лицо представляется в виде неосмысленной тупой маски.
На внешние воздействия больной в разные моменты отвечает различным образом: то—пассивной подчиняемостью, то — сопротивлением.
Врач поднимает руку больного кверху и некоторое время ее удерживает, затем принимает свою руку прочь: рука больного в течение некоторого времени остается в таком положении самостоятельно; если рука приведена в положение неудобное, например поднята слишком высоко, то она видоизменяет его на такое, которое легче удерживать, в данном случае — несколько опускается, и застывает в этом модифицированном положении. То же самое происходит со всеми другими членами больного, искусственно приведенными в то или иное положение: поднятая кверху нога медленно опускается, пока не обопрется в согнутом состоянии пяткой о колено другой ноги. Если, однако, при самой неудобной позе облегчить больному ее удерживание, то она сохраняется долгое время. Однако, такая пассивная подчиняемость не постоянна: тут же на лекции больной внезапно быстрым и резким движением самовольно прекратил то застывшее положение, в котором находилась его конечность, а затем обнаружил поведение, по внешности как будто совершенно-противоположного характера.
Врач пытается разогнуть у больного руку, согнутую в локте, встречает сопротивление. Глаза больного закрыты, опущенные веки все время дрожат, при чем по временам он их приоткрывает; но стоит только прикоснуться к векам пальцем, как сопротивляющееся движение становится более интенсивным. При попытке раскрыть у больного рот не только жевательные мышцы оказывают сопротивление в виде стискивания челюстей, но и мышцы губные, сильно напрягаясь, не позволяют привести в исполнение это намерение. Иногда противодействующее напряжение в соответствующей группе мышц достигает такой степени, что если внезапно прекратить попытку вызвать изменение в положении тела и членов больного, то в них возникает движение противоположное тому, к которому стремился исследователь: как пружина, они стремятся принять первоначальное положение, но как пружина же по инерции шагают дальше цели. На предлагаемые ему вопросы больной ничего не отвечает.
«17-летйяя дочь чиновника, Анна, обратила на себя дома внимание чрезмерной страстью к театру. Не проходило дня, чтобы она вечером не отправлялась туда. Родные думали, что она ищет свиданий с кем-нибудь, но это оказалось неверно: ее можно было видеть ежедневно совершенно одну на галлерее, в восхищении смотрящей на представление. Однажды она не вернулась из театра домой, и только поздно ночью ее привели из полиции: оказалось, что она пыталась улечься на ночлег посреди цветочной клумбы в общественном саду. Отец побил ее, хотя Анна не поняла, за что. Скоро Анне сделалось еще хуже. В течение 2-х суток она пропадала из дому, наконец, вернулась растрепанная с признаками разгульно проведенного времени. При этом она спутанно говорила о небесном Спасителе и о счастьи святой Девы. Но эти речи так часто переплетались с именем Павла, и в них так часто попадались совершенно недвусмысленные намеки, что вряд ли можно было сомневаться, что она за время отсутствия из дома отдалась «Павлу». Получить от нее связный рассказ было невозможно, напрасными оказались и последующие розыски: повидимому, она сошлась с первым попавшимся мужчиной. В дальнейшем ее возбуждение возрастает. Пробовали держать ее в постели, но она каждую минуту вскакивала и перевертывала все в комнате вверх ногами. Если мать пыталась ей мешать, она колотила ее. Все время она была в движении Е почти непрерывно пела. В ее пении и манерах поражало какое-то однообразие, монотонность: повторение с разной расстановкой одних и тех же слов, одних и тех же движений; приглядевшись к ее непрекращающемуся возбуждению, очень скоро можно было заметить, что в него ею не вносится ничего нового. Настроение ее было не веселым и не печальным, о нем вообще нельзя было сказать ничего определенного. Ее наклонность к разрушению и все возрастающие крики стали беспокоить соседей, и пришлось пригласить врача. Едва он вошел в комнату, Анна разорвала свою рубашку сверху донизу, бросилась ему на шею, и только с большим трудом удалось ее несколько успокоить. Сильное половое возбуждение было при этом совершенно несомненно. Так как лекарства она выплевывала, а впрыскивания успокоительных средств на нее совершенно не действовали, то пришлось с помощью соседей привязать ее к носилкам и отправить в таком виде в психиатрическую больницу.
Здесь состояние возбуждения держалось в одной и той же Форме приблизительно в течение 6 недель. Анна теперь совсем перестала носить даже рубашку: как только ее одевали, она сейчас же рвала белье в клочки. Ее речи и движения оставались странными и стереотипными. Никогда она не производила впечатления юношеской живости, воодушевления или шутливости, — всегда было видно только бессмысленное возбуждение. Только редко в ее речи попадались отдельные фразы, из которых можно было заключить, что у нее есть бредовые идеи; так, она думала, что у нее часто бывает Спаситель. Персоналу приходилось тратить очень много труда на то, чтобы препятствовать ее крайней нечистоплотности и наклонности к причинению себе повреждений. Анна мазала стены слюной, пыталась растирать по телу кал, пить мочу, она вырвала у себя целый клок волос. При своем постоянном прыганий и верчении она совершенно не обращала внимания на ушибы и скоро вся покрылась синяками. Если она временами делалась поспокойнее, у нее можно было наблюдать своеобразную борьбу влечений: например, она протягивает руку за суповой ложкой и отдергивает ее назад, протягивает ее вторично несколько решительнее, касается ложки и снова отдергивает руку так быстро, как будто она обожглась. — Были ли у нее обманы чувств, не удалось в точности установить, однако, иногда она как будто прислушивалась к идущим сверху голосам.
После 6 месячного возбуждения Анна сделалась спокойнее, перестала противиться приведению себя в порядок, а еще через 3 недели оказалось возможным выписать ее на попечение родителей. Долгая прощальная беседа с врачем, который дружески уговаривал ее рассказать хотя бы немного о своих переживаниях, дала ничтожные результаты. Она проявляла мало интереса к перенесенному психозу и даже серьезно не верила, что была больна серьезным душевным расстройством, скорее была склонна думать, что все бывшее с ней являлось результатом чрезмерного возбуждения нервной системы от частого посещения театра. Она так и не дала никакой мотивировки своему странному поведению.
Дома Анна держалась правильно и спокойно и хорошо исполняла свои маленькие домашние обязанности. Родители были счастливы, что болезнь миновала. Мать рассказывала, что дочь ее теперь не только не бывает возбужденной, наоборот — очень тиха и послушна. Вез слова противоречия она делает все, что ей поручают. Только о подругах она больше не хочет слышать, предпочитая оставаться наедине с собой.
Благополучно прошло 6 лет. Затеи неожиданно наступил второй приступ, на этот раз своевременно распознанный родными. Анна была тотчас помещена в больницу и в точности повторила первое заболевание. После трехмесячного пребывания там она поправилась снова настолько, что могла быть выписана. Однако, на этот раз и от матери не укрылось, что в ее психике остался изъян. Правда, Анна была «покойна, не доставляла никаких затруднений, но ее ко всякому делу приходилось принуждать, надо было следить и за соблюдением ею чистоты. Если ее предоставляли самой себе, то она целыми днями лежала в постели. Часто среди какой-нибудь домашней работы она внезапно останавливалась и к чему-то прислушивалась. «Он снова зовет меня», иногда говорила она.
Новое помещение в больницу сделалось необходимым еще через 4 года. Дома ее нельзя было больше побудить к вставанию, к исполнению естественных потребностей и т. д. Она пришла в состояние полной неподвижности. Где бы ее ни поставить и какое бы положение ни придать ее членам, она оставалась стоять, как восковая кукла, пока утомленные члены не начинали медленно опускаться. У нее сделалось совершенно бессмысленное выражение лица, и она перестала говорить. Такое состояние — ступор — продолжалось 10 недель, затем она стала несколько живее, по крайней мере, начала правильней есть и сделалась чистоплотнее. Выписать ее, однако, уже было нельзя: в состоянии глубокого слабоумия она оставалась в больнице до самой смерти.
Вот пример, где вербигерация местами переходит в «словесную окрошку»:
«… Я называюсь Эдуард Георгиевич Тюдор, а должен называться кардиналом Ришелье. Позвольте мне написать ультиматум. Я не собираюсь никого убить. Я не шарик. Гоголь-моголь. Вижу мост. Он не кардинал, кардинал я. Впрочем я рожден в Аскания-Нова. Полковник Шмидт ковыряет в носу. Я хочу быть ректором трех университетов. Зачем вы ковыряете в носу? Прошу показать икону Иннокентия. Прошу заказать на обед следующее: во-первых бульон, а во-вторых, сыграть со мною партию в шахматы. Это печать от мамы на смерть. Без меня никто ультиматума не предъявит. Кроме того я хочу съездить на Корсику. Айседора Дункан. Врет Гарт, Октав Мирбо, Сад пыток. В Манчестере я буду читать теософию. Я кардинал римско-католической церкви…»
Как характерный пример можно привести случай проф. Розенбаха, где эпилептик венчался в периоде предвестников такого неистовства. 28-летний сапожник, страдавший в течение многих лет приступами судорог, а также приступами petit mal, за два дня до своей свадьбы почувствовал жестокую головную боль, постепенно усиливавшуюся. Обряд венчания прошел благополучно, больной был очень покоен и поражал только своею крайнею молчаливостью. Выходя из церкви, он чувствовал такую сильную головную боль, как будто в его голове был «котел с кипятком». Проводив гостей до дому своего тестя, он почувствовал себя дурно, так что его положили в постель в то время, как гости сели за стол в соседней комнате. Вдруг он вскочил с кровати, бросился сначала на окружавших его лиц, а затем выбежал из дому. Схватив лопату, он пустился вслед за проходившею случайно женщиною и ударом по голове сразу убил ее. Его пробовали остановить, но он обратил в бегство всех приближавшихся к нему. Затем он лег на землю и стал раскусывать зубами камешки. Через несколько времени он схватил шило, взломал дверь в квартире своего тестя и бросился туда со словами «я должен убить вас всех». Тесть его, получивший несколько уколов, упал мертвый. Неистовство продолжалось три дня и было настолько сильно, что его пришлось завязать в мешок. Придя в себя, он думал, что долго спал, и помнил только акт венчания.
Одному больному раз показалось, что блюдечко на столе начало двигаться. В другой раз он неожиданно увидал, что к нему в комнату вошла женщина и унесла его ноги; он хотел закричать, но тут же пришел в себя и почувствовал, что ноги при нем. Более сложный характер носит следующая галлюцинация.
Больная, выйдя из дома, увидела на небе красный полумесяц, который спустился на землю и превратился в серп, серп этот начал резать траву, появившуюся около больной, при чем подвигался все ближе и ближе к ней, и, наконец, ей стало казаться, что он сейчас станет срезать ей пальцы. Больную охватил панический ужас, она бросилась бежать и лишь через некоторое время очнулась в трамвае, при чем не помнила, как в него попала.
Несколько иного рода состояние было у только что упомянутого больного, когда он однажды сидел вечером с другими больными в общей зале, — вдруг ему показалось, что «занавески стали над ним смеяться». Это забавное переживание представляет переход к другой группе эквивалентов припадка — к приступам немотивированных расстройств настроения. Крепелин в своем руководстве психиатрии так описывает эти приступы.
«Дело идет о коротких, внезапно без всякого повода возникающих и снова исчезающих, довольно регулярно и в одинаковой форме повторяющихся колебаниях настроения, не сопровождаемых выраженным расстройством сознания. Большею частью плохое настроение возникает внезапно утром при пробуждении; реже оно развивается в течение дня. В начале часто бывает известное половое возбуждение. Непосредственно вслед за этим больные делаются угрюмыми, мрачными, недовольными, недоступными, «плохо расположенными», замыкаются в себе, не здороваются, не отвечают на вопросы, не идут на работу, отказываются от еды, или они начинают ворчать, браниться, монотонно жаловаться на давно пережитые обиды. При этом они очень раздражительны, сварливы, готовы сердиться «на муху, сидящую на стене», делаются «совсем дикими», при малейшем поводе начинают свирепо драться и разрушают все, что им попадет под руку. Все кажется идущим им наперекор, люди им ненавистны; это — критические дни, в которые их надо оставлять в покое и не заговаривать с ними. «В эти дни, говорил один больной, я не выношу даже самого себя». Из таких приступов дурного настроения часто развивается жестокое отвращение к жизни со склонностью к самоубийству. Иногда дело и действительно кончается роковым исходом. Большею частью, однако, через некоторое время тоска, иногда сразу, проходит и уступает место обычному самочувствию. Часто такие приступы непосредственно предшествуют припадкам или развиваются сейчас же после их окончания».
Кроме только что описанных тоскливых состояний, которые, как уже указано, часто предшествуют настоящим эпилептическим припадкам, на предстоящее появление последних иногда указывают также и некоторые другие, как субъективные, так и объективные симптомы, появляющиеся, однако, обычно почти в самый момент начала припадка. Эти чрезвычайно своеобразные явления предвестников получили названия «ауры». Выше говорилось о больном (Легран-дю-Соля у которого перед затемнением сознания появлялось особое ощущение в желудке; другие больные испытывают в определенных областях чувство ползания мурашек или другие странные ощущения, иногда дело начинается с внезапной острой головной боли, покраснения лица, проливного пота и т. д. Нередко появляется ощущение противного или, наоборот, сладкого вкуса во рту, свиста в ухе, наконец, очень часты элементарные, но очень резкие зрительные явления: перед глазами мелькают искры, все внезапно окрашивается в какой-нибудь яркий цвет и т. д. Иногда появляются и настоящие галлюцинации: звуки музыки, страшные рожи, двигающиеся животные и люди, столбы пламени и т. д. Один больной Бумке всегда видел перед припадком «лица без глаз, с большими носами и маленькими ушами». Некоторым все предметы кажутся имеющими другие размеры, чем раньше, пространства представляются изменившимися в пропорциях и перспективе. Наконец, у некоторых больных припадкам предшествуют особые состояния экстаза или блаженства.
Вот случай из клинических лекций А. Н. Бернштейна.
Мальчик 14 дет, гимназист, считался психически вполне здоровым, вполне развитым. Учился хорошо, отличался большой любознательностью. Очень много читал, по временам запоем, много занимался, чувствуя иногда тяжесть в голове и легкую усталость; три месяца назад неожиданно сделался грустным, стал сторониться окружающих; стал суетлив, непоседлив, часто вскакивал из-за стола, уходил зачем-то в другую комнату. Плохо стал есть и спать. На расспросы родных ничего не отвечал. Так продолжалось шесть дней. На седьмой день мальчик пошел на молебен в гимназию и вернулся оттуда в возбужденном состоянии, выражая значительный страх, стал «заговариваться». Часто подбегал к окну и смотрел со страхом: «ах, уже везут, сейчас разложат костер, всех перережут, сожгут; ляхи окружают город»—кричал он. Бегал с места на место, суетился, говорил без конца, бессвязно, перескакивая с предмета на предмет. К вечеру больной стал вял, молчалив, неподвижен. Три следующих дня лежал совершенно неподвижно и ничего не говорил. На четвертый день все явления исчезли, мальчик казался вполне здоровым и сам говорил: «какая чушь мне представлялась: везут перок, а мне кажется — могилу копают». Больной опять стал посещать гимназию и был, видимо, здоров. Но через месяц наступил новый приступ. Мальчика товарищи привели с панихиды из гимназии в крайне тяжелом состоянии: он уверял, что всех арестует, отдаст под суд, стал писать протоколы, заставлял всех подписываться. Бегал, кричал, суетился, так что пришлось его удерживать в постели. К вечеру снова наступило состояние скованности, — на вопросы едва отвечал, блуждал глазами со страхом. Перед этим плакал, кричал, звал товарищей…
Во время демонстрации на лекции больной лежит неподвижно, в принужденной позе, с закрытыми глазами, совершенно не реагируя на окружающее. Вся мускулатура находится в состоянии своеобразного напряжения, больной лежит не свободно: голова пригнута к грудной клетке, ноги согнуты. Мышцы лица также представляются однообразно напряженными: брови сдвинуты, губы выпячены, жевательные мышцы1 напряжены, все лицо представляется в виде неосмысленной тупой маски.
На внешние воздействия больной в разные моменты отвечает различным образом: то—пассивной подчиняемостью, то — сопротивлением.
Врач поднимает руку больного кверху и некоторое время ее удерживает, затем принимает свою руку прочь: рука больного в течение некоторого времени остается в таком положении самостоятельно; если рука приведена в положение неудобное, например поднята слишком высоко, то она видоизменяет его на такое, которое легче удерживать, в данном случае — несколько опускается, и застывает в этом модифицированном положении. То же самое происходит со всеми другими членами больного, искусственно приведенными в то или иное положение: поднятая кверху нога медленно опускается, пока не обопрется в согнутом состоянии пяткой о колено другой ноги. Если, однако, при самой неудобной позе облегчить больному ее удерживание, то она сохраняется долгое время. Однако, такая пассивная подчиняемость не постоянна: тут же на лекции больной внезапно быстрым и резким движением самовольно прекратил то застывшее положение, в котором находилась его конечность, а затем обнаружил поведение, по внешности как будто совершенно-противоположного характера.
Врач пытается разогнуть у больного руку, согнутую в локте, встречает сопротивление. Глаза больного закрыты, опущенные веки все время дрожат, при чем по временам он их приоткрывает; но стоит только прикоснуться к векам пальцем, как сопротивляющееся движение становится более интенсивным. При попытке раскрыть у больного рот не только жевательные мышцы оказывают сопротивление в виде стискивания челюстей, но и мышцы губные, сильно напрягаясь, не позволяют привести в исполнение это намерение. Иногда противодействующее напряжение в соответствующей группе мышц достигает такой степени, что если внезапно прекратить попытку вызвать изменение в положении тела и членов больного, то в них возникает движение противоположное тому, к которому стремился исследователь: как пружина, они стремятся принять первоначальное положение, но как пружина же по инерции шагают дальше цели. На предлагаемые ему вопросы больной ничего не отвечает.
«17-летйяя дочь чиновника, Анна, обратила на себя дома внимание чрезмерной страстью к театру. Не проходило дня, чтобы она вечером не отправлялась туда. Родные думали, что она ищет свиданий с кем-нибудь, но это оказалось неверно: ее можно было видеть ежедневно совершенно одну на галлерее, в восхищении смотрящей на представление. Однажды она не вернулась из театра домой, и только поздно ночью ее привели из полиции: оказалось, что она пыталась улечься на ночлег посреди цветочной клумбы в общественном саду. Отец побил ее, хотя Анна не поняла, за что. Скоро Анне сделалось еще хуже. В течение 2-х суток она пропадала из дому, наконец, вернулась растрепанная с признаками разгульно проведенного времени. При этом она спутанно говорила о небесном Спасителе и о счастьи святой Девы. Но эти речи так часто переплетались с именем Павла, и в них так часто попадались совершенно недвусмысленные намеки, что вряд ли можно было сомневаться, что она за время отсутствия из дома отдалась «Павлу». Получить от нее связный рассказ было невозможно, напрасными оказались и последующие розыски: повидимому, она сошлась с первым попавшимся мужчиной. В дальнейшем ее возбуждение возрастает. Пробовали держать ее в постели, но она каждую минуту вскакивала и перевертывала все в комнате вверх ногами. Если мать пыталась ей мешать, она колотила ее. Все время она была в движении Е почти непрерывно пела. В ее пении и манерах поражало какое-то однообразие, монотонность: повторение с разной расстановкой одних и тех же слов, одних и тех же движений; приглядевшись к ее непрекращающемуся возбуждению, очень скоро можно было заметить, что в него ею не вносится ничего нового. Настроение ее было не веселым и не печальным, о нем вообще нельзя было сказать ничего определенного. Ее наклонность к разрушению и все возрастающие крики стали беспокоить соседей, и пришлось пригласить врача. Едва он вошел в комнату, Анна разорвала свою рубашку сверху донизу, бросилась ему на шею, и только с большим трудом удалось ее несколько успокоить. Сильное половое возбуждение было при этом совершенно несомненно. Так как лекарства она выплевывала, а впрыскивания успокоительных средств на нее совершенно не действовали, то пришлось с помощью соседей привязать ее к носилкам и отправить в таком виде в психиатрическую больницу.
Здесь состояние возбуждения держалось в одной и той же Форме приблизительно в течение 6 недель. Анна теперь совсем перестала носить даже рубашку: как только ее одевали, она сейчас же рвала белье в клочки. Ее речи и движения оставались странными и стереотипными. Никогда она не производила впечатления юношеской живости, воодушевления или шутливости, — всегда было видно только бессмысленное возбуждение. Только редко в ее речи попадались отдельные фразы, из которых можно было заключить, что у нее есть бредовые идеи; так, она думала, что у нее часто бывает Спаситель. Персоналу приходилось тратить очень много труда на то, чтобы препятствовать ее крайней нечистоплотности и наклонности к причинению себе повреждений. Анна мазала стены слюной, пыталась растирать по телу кал, пить мочу, она вырвала у себя целый клок волос. При своем постоянном прыганий и верчении она совершенно не обращала внимания на ушибы и скоро вся покрылась синяками. Если она временами делалась поспокойнее, у нее можно было наблюдать своеобразную борьбу влечений: например, она протягивает руку за суповой ложкой и отдергивает ее назад, протягивает ее вторично несколько решительнее, касается ложки и снова отдергивает руку так быстро, как будто она обожглась. — Были ли у нее обманы чувств, не удалось в точности установить, однако, иногда она как будто прислушивалась к идущим сверху голосам.
После 6 месячного возбуждения Анна сделалась спокойнее, перестала противиться приведению себя в порядок, а еще через 3 недели оказалось возможным выписать ее на попечение родителей. Долгая прощальная беседа с врачем, который дружески уговаривал ее рассказать хотя бы немного о своих переживаниях, дала ничтожные результаты. Она проявляла мало интереса к перенесенному психозу и даже серьезно не верила, что была больна серьезным душевным расстройством, скорее была склонна думать, что все бывшее с ней являлось результатом чрезмерного возбуждения нервной системы от частого посещения театра. Она так и не дала никакой мотивировки своему странному поведению.
Дома Анна держалась правильно и спокойно и хорошо исполняла свои маленькие домашние обязанности. Родители были счастливы, что болезнь миновала. Мать рассказывала, что дочь ее теперь не только не бывает возбужденной, наоборот — очень тиха и послушна. Вез слова противоречия она делает все, что ей поручают. Только о подругах она больше не хочет слышать, предпочитая оставаться наедине с собой.
Благополучно прошло 6 лет. Затеи неожиданно наступил второй приступ, на этот раз своевременно распознанный родными. Анна была тотчас помещена в больницу и в точности повторила первое заболевание. После трехмесячного пребывания там она поправилась снова настолько, что могла быть выписана. Однако, на этот раз и от матери не укрылось, что в ее психике остался изъян. Правда, Анна была «покойна, не доставляла никаких затруднений, но ее ко всякому делу приходилось принуждать, надо было следить и за соблюдением ею чистоты. Если ее предоставляли самой себе, то она целыми днями лежала в постели. Часто среди какой-нибудь домашней работы она внезапно останавливалась и к чему-то прислушивалась. «Он снова зовет меня», иногда говорила она.
Новое помещение в больницу сделалось необходимым еще через 4 года. Дома ее нельзя было больше побудить к вставанию, к исполнению естественных потребностей и т. д. Она пришла в состояние полной неподвижности. Где бы ее ни поставить и какое бы положение ни придать ее членам, она оставалась стоять, как восковая кукла, пока утомленные члены не начинали медленно опускаться. У нее сделалось совершенно бессмысленное выражение лица, и она перестала говорить. Такое состояние — ступор — продолжалось 10 недель, затем она стала несколько живее, по крайней мере, начала правильней есть и сделалась чистоплотнее. Выписать ее, однако, уже было нельзя: в состоянии глубокого слабоумия она оставалась в больнице до самой смерти.
Вот пример, где вербигерация местами переходит в «словесную окрошку»:
«… Я называюсь Эдуард Георгиевич Тюдор, а должен называться кардиналом Ришелье. Позвольте мне написать ультиматум. Я не собираюсь никого убить. Я не шарик. Гоголь-моголь. Вижу мост. Он не кардинал, кардинал я. Впрочем я рожден в Аскания-Нова. Полковник Шмидт ковыряет в носу. Я хочу быть ректором трех университетов. Зачем вы ковыряете в носу? Прошу показать икону Иннокентия. Прошу заказать на обед следующее: во-первых бульон, а во-вторых, сыграть со мною партию в шахматы. Это печать от мамы на смерть. Без меня никто ультиматума не предъявит. Кроме того я хочу съездить на Корсику. Айседора Дункан. Врет Гарт, Октав Мирбо, Сад пыток. В Манчестере я буду читать теософию. Я кардинал римско-католической церкви…»
кандинский представляет :
Дм. Перевалов, 37 лет, бывший техник Обуховского сталелитейного завода, болен с 1875 г. (paranoia chronica, т. е. хронический бред преследования) и находится в нашей больнице с февраля 1879 г. Как из многократных и продолжительных личных объяснений с этим больным, так и из изучения крайне внимательно и терпеливо веденного им (с 1876 г. и по настоящее время) дневника, я убедился, что бред преследования систематизировался у Перевалова еще в 1876 г., когда он страдал лишь насильственно навязчивыми представлениями и ложными идеями; настоящие же галлюцинации слуха, продолжающиеся и поныне, присоединились лишь с начала 1878 г. Бред больного имеет в настоящее время чисто частный характер (причем больной не представляет заметного ослабления умственных способностей) и состоит, в главных чертах, в следующем. Вздумав вчинить крупный иск к Обуховскому заводу, он, Перевалов, будто бы должен был сильно затронуть интересы многих высокопоставленных в Петербурге лиц, и вследствие того стал жертвой «упражнений токистов». «Токисты» суть не что иное, как корпус тайных агентов, употребляемый нашим пресловутым 3-м отделением собственной е. и. в. канцелярии для выведывания намерений и мыслей лиц, опасных правительству, и для тайного наказания этих лиц.
Однако Перевалов не считает себя государственным преступником, а полагает, что «токисты» приставлены к нему частью для того, чтобы они могли на нем приобрести необходимый навык в своем искусстве, частью же по злоупотреблению со стороны тех высокопоставленных лиц, которым нужно, чтобы дело его с Обуховским заводом не двигалось вперед. Перевалов постоянно находится под влиянием тридцати токистов, стоящих на разных ступенях служебной иерархии и разделяющихся на несколько поочередно работающих смен. Подвергши, еще в 1876 г., голову Перевалова действию гальванического тока, они привели Перевалова в «токистическую связь» (нечто вроде магнетического rapporta) с собой, и в такой же связи они состоят и между собой во время работы над ним. В силу такой связи все мысли и чувства Перевалова передаются из его головы в головы токистов; эти же последние, действуя по определенной системе, могут по своему произволу вызывать в голове Пер… те или другие мысли, чувства, чувственные представления, а также разного рода ощущения в сфере осязания и общего чувства. Кроме того, эти невидимые преследователи, будучи скрыты поблизости от Перевалова, доезжают последнего, между прочим, и «прямым говореньем», причем произносимые ими (более или менее громко) слова и фразы прямо, т. е. обыкновенным путем, через воздух, переносятся к Перевалову и воспринимаются им через посредство внешнего органа слуха. В частности, способы действия токистов на Перевалова весьма разнообразны: сам больной различает восемь таких способов:
a) «Прямое говоренье» ругательных фраз, насмешливых замечаний, нецензурностей и пр. (галлюцинации слуха).
b) «Искусственное вызывание разного рода ощущений» в его коже, как то: ощущение зуда, царапанья, щекотанья, жжения, уколов и пр. (галлюцинации осязания). Больной полагает, что как при этом, так и при всех последующих способах токист, состоящий в данную минуту в таинственной связи с ним, должен в самом себе вызвать, посредством тех или других приемов, известное ощущение (respective — представление, чувствование и т. д.) с тем, чтобы передать последнее ему, Перевалову; для этого токист царапает себя булавкой, жжет себе руки и лицо горящей спичкой или огнем папиросы и т. п.
c) «Искусственное вызывание» у него токистами разного рода чувствований, равно как и общих ощущений, как то: чувства недомогания, неохоты работать, сладострастия, злобы, «беспричинных испугов» и пр.
d) «Искусственное вызывание» у него неприятных вкусовых и обонятельных ощущений. Например, взяв в свой рот вещество противного вкуса, действующий в данную минуту токист заставляет Перевалова испытывать ощущение этого вкуса; нюхая из склянки, наполненной загнившей мочой, или поднося к своему носу захваченный на палец кал, токисты заставляют Перевалова страдать от зловония и пр. (галлюцинации вкуса и обоняния).
e) Токисты, как говорит Перевалов, фабрикуют для него мысли, т. е. они искусственно (приемами, понятными из вышесказанного) вводят в его голову различного рода представления, по преимуществу навязчиво мучительного свойства (насильственное мышление).
f) Токисты заставляют самого Перевалова «мысленно говорить», даже в то время, когда он употребляет все усилия, чтобы удержаться от такого «внутреннего говорения»; при этом токисты усиленно иннервируют свой язык, произнося мысленно определенного содержания фразу (всего чаще тенденциозную) и «переводят» эту двигательную иннервацию на Перевалова; тогда последний не только сознает, что ему искусственно «навязана» мысль в резко определенной словесной форме, но и должен пускать в ход сознательные усилия, чтобы подавить в себе насильственную двигательную иннервацию органа речи и не сказать вслух того, что его «заставляют выговорить токисты»002 .
g) Далее, токисты, как выражается больной, насильственно приводят у него в действие воображение, причем заставляют его видеть не внешним органом зрения, а «умственно», различного рода образы, почти всегда весьма живые и ярко окрашенные. Эти образы одинаково видны как при закрытых, так и при открытых глазах. Сам больной отлично знает, что это — не что иное, как яркие продукты непроизвольной деятельности его воображения; но так как эти образы (их-то я и называю собственно псевдогаллюцинациями зрения) большей частью отвратительны и мучительны для Перевалова, так как они появляются и держатся перед его душевными очами не только независимо от его воли, но даже наперекор ей, так что при всех своих усилиях он не в состоянии от них отделаться, то больной убежден, что это явление искусственное. Он объясняет себе дело так: для пущего его мучения токисты нарочно раздражают искусственными средствами свое воображение и вызывают в себе определенные, весьма яркие зрительные образы с тем, чтобы перевести их на него.
Наконец, h) кроме «прямого говорения», токисты устраивают Перевалову «говорение посредством тока»; при этом больной должен внутренне (а не ушами, как при «прямом говорении») слышать то, что хотят его заставить слышать токисты, хотя бы в данную минуту о соответственных вещах ему совсем нежелательно было думать; весьма часто при этом Перевалов слышит внутренне повторение слов, раньше действительно слышанных им от врачей, или слов, когда-то давно произнесенных в его присутствии кем-либо из лиц, его окружавших (это внутреннее слышание есть собственно псевдогаллюцинирование слухом).
«Токистические упражнения» над Переваловым ведутся непрерывно с 1876 г. До 1878 г. «прямого говорения» (т. е. настоящих галлюцинаций слуха) не было, ибо «тогда токистам было приказано вести упражнение в молчанку». В первое время этого оперирования преобладал следующий «способ»: токисты разными приемами вызывали «натуральный испуг» у одного из своей среды, специально назначенного для этой функции; разумеется, испуг моментально сообщался Перевалову, приведенному в данную минуту в «токистическую связь» с этим специалистом. Врачи, больничная прислуга, окружающие больные не причисляются Переваловым к преследователям; но власть врачей недостаточна для того, чтобы помешать токистическим упражнениям. Последние в настоящее время ведутся постоянно, не прерываясь и по ночам. Ночью, если Перевалов спит неполным сном, то токисты продолжают действовать всеми вышеперечисленными приемами, употребляемыми ими днем, между прочим, даже «прямым говореньем», ибо в состоянии неполного сна Перевалов, по его объяснениям, может слышать ушами все раздающиеся около него звуки, и потому слышит и фразы, прямо произносимые токистами. Если же Перевалов заснет очень крепко, то токисты действуют всеми прежними способами, за исключением «прямого говоренья», в особенности же любят ему «делать сладострастные сны», «устраивать поллюции» и т. п. Различные приемы токистического оперирования идут вперемежку один с другим. Чтобы показать самый ход токистических упражнений над Переваловым, я делаю выписку из его дневника, отличающегося точностью, но вместе с тем и лаконизмом. Но так как этот дневник изобилует своеобразными техническими терминами, без знакомства с языком больного совершенно непонятными, то я прибавляю в ломаных скобках свои замечания и пояснения и притом делаю это на основании подробных и точных расспросов больного относительно того или другого акта «упражнений», происходивших в данные дни; круглые скобки принадлежат самому больному. «// декабря 1881… В ночи на 9, 10 и 11 декабря — говоренье [галлюц. слуха] с беспрестанными воображениями [зрит. псевдогалл.], недавание спать до полуночи и бужение рано утром, отчего они [токисты] спят днем и после обеда, чему уже и я должен последовать. Днем — недавание мне, как и прежде, заниматься (французским и немецким языком) подговорами [слух, галлюцинации], похабщиной [частью простые навязчивые представления, частью неотвязные псевдогаллюцинации зрения], зудом, уколами [галлюц. или иллюзии кожного чувства], а равно и чувством нежелания. Во все дни дежурства верхнего токиста (во втором этаже) напоминание, мышлением и прямым говорением, как я стоял накануне перед Дюк… [главный врач больницы] с толкованием [опять как галлюц., так и псевдогаллюц. слуха], что сам он, токист, так стоял в эту минуту и что все это было проделано для проходившего тогда с д-ром Дюк… штатского (это О., член правления Обуховского завода) [«смешение в личностях»]. Перед сном — воображение токистом, находящимся за оградой, полового члена [зрит, псевдогаллюц.]».
«12 декабря. Всю ночь — в полусне прямое говорение [слухов, галлюц.] с воображениями [псевдогаллюц. зрения], добывание моего говоренья во сне [насильственная иннервация центрального аппарата речи, не будучи подавляема полуспящим больным, в самом деле заставляет действовать голосовой аппарат: Пер…, по свидетельству его соседей по койкам, нередко действительно говорит во сне]. Разбужен около 3-х часов ночи; после того, — продолжение приставаний, совместно с говореньем [разного рода псевдогаллюц., вместе с галлюц. слуха]. Из столярной особенным током вызвано внутреннее слышание [псевдогаллюц. слуха], отчего другой токист (находящийся подо мной, в нижнем этаже) пугается и потом, когда третий токист присоединяет к сему мышление убийства и драки [насильственное мышление], раздражается на последнего, после чего между ними начинается взаимная руготня: «идиот!»… «мужик!»… [слуховые галлюцинации]. За сим последовали обращенные ко мне дерзости, похабщины, при безостановочном говорении [галлюц.] из-за ограды больницы и пр. добавления к сему такого же содержания фраз от токиста и токистки из того флигеля, где живет эконом, с поползновением смешить перефразированием раньше случившегося и комическим представлением событий («выиграл сигару»). Утром — подговоры мне матерщины. Во время чая — взаимное передразнивание токистами друг друга (ревность из-за ходивших сюда некоторое время швей) [за швей больной принял слушательниц с женских медицинских курсов, которые иногда приходили посмотреть на больных]. До обеда — шуточки и остроты [частью — просто насильственное мышление, частью псевдогаллюц. слуха] того токиста, который убежден, что приносит мне пользу деланием веселого настроения. Во время обеда — вонь испражнений (это производит идиот, помещенный в столярной, он нюхает в это время испражнения из бутылки или из бумажки) [галлюц. обоняния] и мышление о сем [навязчивые представления]. Во время занятий немецким языком — с улицы подговоры, подшучивание [слух, галлюц.], сбивание, за что токиста наверху — раздражение, а токистки из флигеля эконома — помогание… Далее, они стали действовать чувствами (заискивания их и надежды, что упражнения их надо мной скоро вознаградятся потом — взаимная их ругня, за которой я мысленно принужден был следить [слухов псевдогаллюц.]. Вечером, когда я писал записку брату, с просьбой сделать для меня некоторые покупки, токист в верхнем отделении настаивал на табаке Лаферм, а токистка из флигеля — на сигарах и словаре Рейфа [галлюц. слуха]; от сего нервный идиотик внизу млеет от предвидения какой-то их удачи. При моем занесении сего в тетрадку другой идиот оттуда же шепчет шутовским тоном: «вот тебе и словарь Рейфа!» [слух, галлюц.]. Затем, когда я принялся читать учебник французского языка Марго, начались подговоры [галлюц. слуха] в чтении (по имеющемуся у них Марго? перешедшие в задорные приставания ко мне с задорным мышлением [слух, псевдогаллюц.], что «хотя пользы мне (в смысле лечения меня) от них нет, однако они все-таки будут продолжать…» Когда я лег спать, устраивали мне сладострастное мышление, причем производили перед моими глазами воображение [псевдогаллюц. зрения] женских половых органов».
Коллега Лашков во время своей болезни был постоянно мучим галлюцинациями слуха и осязания и кроме того имел обильные псевдогаллюцинации, в особенности в сфере зрения. Однажды он вдруг услыхал между голосами своих преследователей («из застенка») довольно громкий голос, который настойчиво и медленно, с раздельностью по слогам, произнес: «пе-ре-ме-ни под-данство!» Поняв это внушение так, что у него единственное средство к спасению — перестать быть подданным русского царя, больной на минуту задумался, какое подданство лучше, и решил, что всего лучше быть английским подданным. В этот самый момент он псевдогаллюцинаторно увидал, в натуральную величину, льва, который, на секунду явившись перед ним, быстро забросил свои передние лапы ему на плечи; прикосновение этих лап живо почувствовалось больным в форме довольно болезненного местного давления (галлюцинация кожного чувства). Вслед за этим явлением «голос из простенка» сказал: «ну, вот тебе лев.. теперь ты будешь императорствовать…» Тогда больной вспомнил, что «лев есть эмблема Англии». Образ льва явился перед Пашковым весьма живо и отчетливо, однако больной очень хорошо чувствовал, что видит льва, как он сам после выразился, «не телесными, а духовными очами». Поэтому он нимало не испугался льва, несмотря на то, что ощутил прикосновение его лап. Путем соображения больной пришел к убеждению, что льва ему «нарочно показали, с целью дать понять, что с этого момента он будет под покровительством английских законов». Если бы лев явился Лашкову в настоящей галлюцинации, то больной, как он сам говорил мне по выздоровлении, сильно испугался бы и, может быть, даже закричал бы или бросился бежать. Если бы лев был простым зрительным образом, то Лашков не придал бы ему, как продукту собственной фантазии, никакого отношения к галлюцинаторным голосам, в объективном происхождении которых он в то время был твердо убежден.
Таким образом, далеко не все чувственные гипнагогические явления суть действительно галлюцинации. Собственно к псевдогаллюцинациям я отношу большую часть живо чувственных фантастических картин, являющихся у многих здоровых людей перед засыпанием или вообще в состоянии, среднем между сном и бодрствованием (грезы наяву). Это уже не отдельные фигуры в объективном поле зрения (как при гипнагогических галлюцинациях но целые сложные картины, занимающие все субъективное зрительное поле. Эти картины, как я убедился частью по собственному опыту, частью из сообщений Долинина и описаний А. Мори27, иногда достигают до высокой степени художественной законченности, представляя, например, живописные ландшафты, виды городов и т. п. панорамы («панорамические псевдогаллюцинации»). Что это не действительные галлюцинации, видно из следующего: будучи лишены характера объективности, они никогда не обманывают восприемлющего сознания. Не то бывает при панорамических галлюцинациях субъектов душевнобольных или гипнотизированных, где человек считает себя перенесенным в другую местность, так что фантастические картины здесь совершенно заменяют собой для восприемлющего сознания ту реальную обстановку, в которой находится галлюцинирующий субъект28. Если в число гипнагогических панорам, видаемых некоторыми здоровыми людьми, замешаются настоящие галлюцинации, то человек или будет принужден принять фантазму за действительность, совершенно упустив из своего сознания окружающую реальную обстановку, или же, по крайней мере, поразится ужасом, непосредственно почувствовав, насколько при галлюцинировании продукт субъективной деятельности мозга тождественен с действительностью. В самом деле, нетрудно понять, что галлюцинация, если она обманывает не только чувство, но и сознание, равнозначаща действительности; галлюцинация же, обманывающая только чувство, т. е. принимаемая сознанием именно за обман, в первые моменты действует как на людей здоровых, так и на психически больных страшно потрясающим образом и притом совершенно независимо от своего содержания одним лишь фактом своего появления: получив такого рода беспредметное восприятие, сознающий свое положение человек чувствует себя сразу очутившимся на краю пропасти, так как единственные посредники между мыслящим Я и реальным миром, внешние чувства, оказываются в данном случае коварными обманщиками, приводящими Я к невозможности непосредственно положить предел между действительностью и мечтой. Будучи лишены характера объективности, гипнагогические псевдогаллюцинации никогда не бывают смешиваемы с действительностью, а потому их появление никогда не действует потрясающе, как бы ни были они неприятны по содержанию своему.
Больной Лашков в один из тех периодов экзацербации, когда его состояние граничило с галлюцинаторной спутанностью, в течение нескольких дней был всецело порабощен следующей ложной идеей: ему казалось, что в канале, находящемся за оградой больницы, живет крокодил, пожирающий тех из несчастных узников, которые решились бы на бегство. В это время больной сильно галлюцинировал слухом и осязанием, и, кроме того, как обнаружилось для меня из его сообщений по выздоровлении, имел массу крайне живых псевдогаллюцинаций зрения («экспрессивно-пластические образы», как их назвал сам больной). Что касается до настоящих галлюцинаций зрения, то за все эти дни он испытал лишь одну (именно видел за окном своей комнаты, в некотором расстоянии от последнего, на воздухе и в натуральную величину, огненный образ своего двойника; несмотря на общую огненность образа, по оттенкам огня можно было различить красный воротник мундира, генеральские эполеты и красные лампасы). В то время, о котором теперь идет речь, больной почти вовсе не отвечал на предлагаемые ему вопросы, имел вид растерянности и урывками обнаруживал бред преследования, а также галлюцинирование слухом и осязанием.
Одна моя знакомая, старушка лет 70, недавно была больна крупозным воспалением легких. За все время болезни у нее была лишь одна (правда, комплексная) галлюцинация, однообразно повторявшаяся в течение нескольких дней, и одна, еще более однообразно повторявшаяся, зрительная псевдогаллюцинация. Больная чувствовала, что на ней катаются две бутылки из-под вина; открыв глаза, она даже видела эти две катавшиеся по ее постели бутылки, из которых одна была из темного, другая из светлого стекла; колотясь одна о другую, бутылки издавали звон и этим звоном выговаривали все одну и ту же фразу: «раздели твой капитал, раздай твои деньги»; это была галлюцинация. Но едва лишь больная закрывала глаза, как перед ней надолго устанавливался псевдогаллюцинаторный образ приглашенной для ухода за ней сестры милосердия. Эта псевдогаллюцинация стабильно повторялась в течение трех дней и неотвязность образа была крайне неприятна больной; «чего хочет от меня эта рожа, чего она ко мне привязалась!» говорила с гневом больная.
Больной Дашков одно время своей болезни (ideophrenia s. paranoia hallucinatoria subacuta) имел несколько эпизодических галлюцинаций зрения; около этого же времени у него были особенно живые и обильные зрительные псевдогаллюцинации. Находясь у нас, в больнице св. Николая чудотворца, этот больной раз сидел на койке и смотрел на противоположную стену, прислушиваясь к тому, что ему говорили «голоса из простенка». Бред больного в то время вертелся на том, что врачи больницы согласились между собой, с целью спасения его, Лашкова, от будто бы угрожавшей ему смертной казни за политические преступления, постоянно действовать на него per distantiam посредством особой хитро устроенной электрической машины и вообще производить над ним различного рода таинственные «эксперименты», от которых он, Лашков, в результате должен был прийти в состояние одурения, исключающее собой вменяемость. Вдруг он внутренне видит на недалеком от себя расстоянии весьма отчетливый зрительный образ — четырехугольный листок бледно-синеватой марморизированной бумаги, величиной в осьмушку писчего листа; на листе крупными золотыми буквами было напечатано: «Доктор Браун». В первый момент больной пришел было в недоумение, не понимая, что могло бы это значить; но «голоса из простенка» вскоре возвестили ему: «вот профессор Браун прислал тебе свою визитную карточку». Хотя бумага карточки и напечатанные на ней золотые буквы были увидены весьма отчетливо, тем не менее Лашков по выздоровлении решительно утверждал, что это была не настоящая галлюцинация, а именно то, что он, за неимением лучшего термина, назвал «экспрессивно-пластическим представлением». За первой карточкой стали получаться и другие, с разными фамилиями (исключительно врачей и профессоров медицины причем каждый раз «голоса» докладывали: «вот тебе визитная карточка доктора X…, профессора Y…» и т. д. Тогда Лашков обратился к лицам в простенке с вопросом, не может ли и он, в ответ на любезность врачей и профессоров, почтивших его своим вниманием, разослать им свои визитные карточки, на что ему было отвечено утвердительно. Надо заметить, что к этому времени Лашков настолько освоился с «голосами», что иногда (но не иначе, как оставшись один в комнате) обращался к ним с разного рода вопросами и протестами, произнося их вслух и выслушивая, галлюцинаторно, на них ответы. В течение целых двух дней Лашков, сидя один в своей комнате, только тем и занимался, что получал, путем псевдогаллюцинаций зрения, визитные карточки от разных лиц и взамен того мысленно (но не псевдогаллюцинаторно) рассылал в большом количестве свои собственные карточки, пока, наконец, не был резко остановлен голосом из простенка: «не стреляй так твоими карточками». Последняя из полученных больным карточек была напечатана уже не золотыми, а грязно-желтыми буквами, что «голоса» объяснили так: «ну, вот, ты и дождался карточки, напечатанной г…» По выздоровлении Лашков утверждал, что при этом он прежде видел, а потом уже слышал объяснение, но не наоборот.
Несколько времени спустя тот же больной в течение трех дней подряд не мог отделаться от псевдогаллюцинаторного образа ординатора отделения (это был я). Во внутреннем зрении Лашкова неотвязно установился, в весьма точном и живом виде, мой образ, во весь рост и в натуральную величину, причем, в довершение неприятного положения больного, я не оставался в покое, а постоянно взмахивал руками и ногами, совершенно на манер тех игрушек из картона, где руки и ноги раскрашенной фигурки одновременно дергаются, если потягивать за ниточку. Не будучи в состоянии отделаться от этого псевдогаллюцинаторного образа, который, по мнению больного, был умышленно «навязан» ему мною, Лашков обратился с протестом к лицам в простенке, но получил от них лишь короткий и сухой ответ: «так надо!» Тогда негодующий больной воскликнул: «так навяжите же Канд-му, в отместку за эту его шутку, мой образ!» — и остался в полной уверенности, что его распоряжение исполнено.
Из множества других зрительных псевдогаллюцинаций Лашкова упомяну о следующих: большой золотой крест и на нем, огненными буквами, надпись: «свобода»; проф. П. И. Ковалевский32 (Лашков никогда не видывал д-ра Ковалевского, тем не менее был твердо убежден, что это никто другой, как именно он) в клобуке и монашеской мантии, с архиерейским жезлом в руках, которым он совал прямо в глаза Лашкову; один из служителей отделения глотал его, Лашкова, причем псевдогаллюцинировался как образ служителя, считавшегося больным за жандарма (глотавший так и его собственный, Лашкова, образ (глотаемый). Весьма любопытно то, как этот больной объяснял самому себе свои зрительные псевдогаллюцинации: он отлично чувствовал, что видит все эти вещи не телесным зрением, но внутренне и считал этого рода субъективные явления происходящими оттого, что профессор окулистики Браун, специально для этого вызванный из Москвы, особым образом обработал (на тогдашнем языке больного — «отпрактиковал») ему зрительный нерв. Настоящие же галлюцинации зрения Лашков считал реальными явлениями в пространстве, производимыми посредством волшебных фонарей и других физических приспособлений.
Хроник Перевалов, как мы уже видели, имеет между другими псевдогаллюцинациями, весьма частые псевдогаллюцинации зрения, довольно, впрочем, однообразного содержания, как то: обнаженных женщин и мужчин, половые части обоих полов и т.п. не будучи в состоянии отделаться от этих субъективных картин, часто глубоко его возмущающих, больной относит эти явления к самым мучительным для себя шуткам «токистов».
Дм. Перевалов, 37 лет, бывший техник Обуховского сталелитейного завода, болен с 1875 г. (paranoia chronica, т. е. хронический бред преследования) и находится в нашей больнице с февраля 1879 г. Как из многократных и продолжительных личных объяснений с этим больным, так и из изучения крайне внимательно и терпеливо веденного им (с 1876 г. и по настоящее время) дневника, я убедился, что бред преследования систематизировался у Перевалова еще в 1876 г., когда он страдал лишь насильственно навязчивыми представлениями и ложными идеями; настоящие же галлюцинации слуха, продолжающиеся и поныне, присоединились лишь с начала 1878 г. Бред больного имеет в настоящее время чисто частный характер (причем больной не представляет заметного ослабления умственных способностей) и состоит, в главных чертах, в следующем. Вздумав вчинить крупный иск к Обуховскому заводу, он, Перевалов, будто бы должен был сильно затронуть интересы многих высокопоставленных в Петербурге лиц, и вследствие того стал жертвой «упражнений токистов». «Токисты» суть не что иное, как корпус тайных агентов, употребляемый нашим пресловутым 3-м отделением собственной е. и. в. канцелярии для выведывания намерений и мыслей лиц, опасных правительству, и для тайного наказания этих лиц.
Однако Перевалов не считает себя государственным преступником, а полагает, что «токисты» приставлены к нему частью для того, чтобы они могли на нем приобрести необходимый навык в своем искусстве, частью же по злоупотреблению со стороны тех высокопоставленных лиц, которым нужно, чтобы дело его с Обуховским заводом не двигалось вперед. Перевалов постоянно находится под влиянием тридцати токистов, стоящих на разных ступенях служебной иерархии и разделяющихся на несколько поочередно работающих смен. Подвергши, еще в 1876 г., голову Перевалова действию гальванического тока, они привели Перевалова в «токистическую связь» (нечто вроде магнетического rapporta) с собой, и в такой же связи они состоят и между собой во время работы над ним. В силу такой связи все мысли и чувства Перевалова передаются из его головы в головы токистов; эти же последние, действуя по определенной системе, могут по своему произволу вызывать в голове Пер… те или другие мысли, чувства, чувственные представления, а также разного рода ощущения в сфере осязания и общего чувства. Кроме того, эти невидимые преследователи, будучи скрыты поблизости от Перевалова, доезжают последнего, между прочим, и «прямым говореньем», причем произносимые ими (более или менее громко) слова и фразы прямо, т. е. обыкновенным путем, через воздух, переносятся к Перевалову и воспринимаются им через посредство внешнего органа слуха. В частности, способы действия токистов на Перевалова весьма разнообразны: сам больной различает восемь таких способов:
a) «Прямое говоренье» ругательных фраз, насмешливых замечаний, нецензурностей и пр. (галлюцинации слуха).
b) «Искусственное вызывание разного рода ощущений» в его коже, как то: ощущение зуда, царапанья, щекотанья, жжения, уколов и пр. (галлюцинации осязания). Больной полагает, что как при этом, так и при всех последующих способах токист, состоящий в данную минуту в таинственной связи с ним, должен в самом себе вызвать, посредством тех или других приемов, известное ощущение (respective — представление, чувствование и т. д.) с тем, чтобы передать последнее ему, Перевалову; для этого токист царапает себя булавкой, жжет себе руки и лицо горящей спичкой или огнем папиросы и т. п.
c) «Искусственное вызывание» у него токистами разного рода чувствований, равно как и общих ощущений, как то: чувства недомогания, неохоты работать, сладострастия, злобы, «беспричинных испугов» и пр.
d) «Искусственное вызывание» у него неприятных вкусовых и обонятельных ощущений. Например, взяв в свой рот вещество противного вкуса, действующий в данную минуту токист заставляет Перевалова испытывать ощущение этого вкуса; нюхая из склянки, наполненной загнившей мочой, или поднося к своему носу захваченный на палец кал, токисты заставляют Перевалова страдать от зловония и пр. (галлюцинации вкуса и обоняния).
e) Токисты, как говорит Перевалов, фабрикуют для него мысли, т. е. они искусственно (приемами, понятными из вышесказанного) вводят в его голову различного рода представления, по преимуществу навязчиво мучительного свойства (насильственное мышление).
f) Токисты заставляют самого Перевалова «мысленно говорить», даже в то время, когда он употребляет все усилия, чтобы удержаться от такого «внутреннего говорения»; при этом токисты усиленно иннервируют свой язык, произнося мысленно определенного содержания фразу (всего чаще тенденциозную) и «переводят» эту двигательную иннервацию на Перевалова; тогда последний не только сознает, что ему искусственно «навязана» мысль в резко определенной словесной форме, но и должен пускать в ход сознательные усилия, чтобы подавить в себе насильственную двигательную иннервацию органа речи и не сказать вслух того, что его «заставляют выговорить токисты»002 .
g) Далее, токисты, как выражается больной, насильственно приводят у него в действие воображение, причем заставляют его видеть не внешним органом зрения, а «умственно», различного рода образы, почти всегда весьма живые и ярко окрашенные. Эти образы одинаково видны как при закрытых, так и при открытых глазах. Сам больной отлично знает, что это — не что иное, как яркие продукты непроизвольной деятельности его воображения; но так как эти образы (их-то я и называю собственно псевдогаллюцинациями зрения) большей частью отвратительны и мучительны для Перевалова, так как они появляются и держатся перед его душевными очами не только независимо от его воли, но даже наперекор ей, так что при всех своих усилиях он не в состоянии от них отделаться, то больной убежден, что это явление искусственное. Он объясняет себе дело так: для пущего его мучения токисты нарочно раздражают искусственными средствами свое воображение и вызывают в себе определенные, весьма яркие зрительные образы с тем, чтобы перевести их на него.
Наконец, h) кроме «прямого говорения», токисты устраивают Перевалову «говорение посредством тока»; при этом больной должен внутренне (а не ушами, как при «прямом говорении») слышать то, что хотят его заставить слышать токисты, хотя бы в данную минуту о соответственных вещах ему совсем нежелательно было думать; весьма часто при этом Перевалов слышит внутренне повторение слов, раньше действительно слышанных им от врачей, или слов, когда-то давно произнесенных в его присутствии кем-либо из лиц, его окружавших (это внутреннее слышание есть собственно псевдогаллюцинирование слухом).
«Токистические упражнения» над Переваловым ведутся непрерывно с 1876 г. До 1878 г. «прямого говорения» (т. е. настоящих галлюцинаций слуха) не было, ибо «тогда токистам было приказано вести упражнение в молчанку». В первое время этого оперирования преобладал следующий «способ»: токисты разными приемами вызывали «натуральный испуг» у одного из своей среды, специально назначенного для этой функции; разумеется, испуг моментально сообщался Перевалову, приведенному в данную минуту в «токистическую связь» с этим специалистом. Врачи, больничная прислуга, окружающие больные не причисляются Переваловым к преследователям; но власть врачей недостаточна для того, чтобы помешать токистическим упражнениям. Последние в настоящее время ведутся постоянно, не прерываясь и по ночам. Ночью, если Перевалов спит неполным сном, то токисты продолжают действовать всеми вышеперечисленными приемами, употребляемыми ими днем, между прочим, даже «прямым говореньем», ибо в состоянии неполного сна Перевалов, по его объяснениям, может слышать ушами все раздающиеся около него звуки, и потому слышит и фразы, прямо произносимые токистами. Если же Перевалов заснет очень крепко, то токисты действуют всеми прежними способами, за исключением «прямого говоренья», в особенности же любят ему «делать сладострастные сны», «устраивать поллюции» и т. п. Различные приемы токистического оперирования идут вперемежку один с другим. Чтобы показать самый ход токистических упражнений над Переваловым, я делаю выписку из его дневника, отличающегося точностью, но вместе с тем и лаконизмом. Но так как этот дневник изобилует своеобразными техническими терминами, без знакомства с языком больного совершенно непонятными, то я прибавляю в ломаных скобках свои замечания и пояснения и притом делаю это на основании подробных и точных расспросов больного относительно того или другого акта «упражнений», происходивших в данные дни; круглые скобки принадлежат самому больному. «// декабря 1881… В ночи на 9, 10 и 11 декабря — говоренье [галлюц. слуха] с беспрестанными воображениями [зрит. псевдогалл.], недавание спать до полуночи и бужение рано утром, отчего они [токисты] спят днем и после обеда, чему уже и я должен последовать. Днем — недавание мне, как и прежде, заниматься (французским и немецким языком) подговорами [слух, галлюцинации], похабщиной [частью простые навязчивые представления, частью неотвязные псевдогаллюцинации зрения], зудом, уколами [галлюц. или иллюзии кожного чувства], а равно и чувством нежелания. Во все дни дежурства верхнего токиста (во втором этаже) напоминание, мышлением и прямым говорением, как я стоял накануне перед Дюк… [главный врач больницы] с толкованием [опять как галлюц., так и псевдогаллюц. слуха], что сам он, токист, так стоял в эту минуту и что все это было проделано для проходившего тогда с д-ром Дюк… штатского (это О., член правления Обуховского завода) [«смешение в личностях»]. Перед сном — воображение токистом, находящимся за оградой, полового члена [зрит, псевдогаллюц.]».
«12 декабря. Всю ночь — в полусне прямое говорение [слухов, галлюц.] с воображениями [псевдогаллюц. зрения], добывание моего говоренья во сне [насильственная иннервация центрального аппарата речи, не будучи подавляема полуспящим больным, в самом деле заставляет действовать голосовой аппарат: Пер…, по свидетельству его соседей по койкам, нередко действительно говорит во сне]. Разбужен около 3-х часов ночи; после того, — продолжение приставаний, совместно с говореньем [разного рода псевдогаллюц., вместе с галлюц. слуха]. Из столярной особенным током вызвано внутреннее слышание [псевдогаллюц. слуха], отчего другой токист (находящийся подо мной, в нижнем этаже) пугается и потом, когда третий токист присоединяет к сему мышление убийства и драки [насильственное мышление], раздражается на последнего, после чего между ними начинается взаимная руготня: «идиот!»… «мужик!»… [слуховые галлюцинации]. За сим последовали обращенные ко мне дерзости, похабщины, при безостановочном говорении [галлюц.] из-за ограды больницы и пр. добавления к сему такого же содержания фраз от токиста и токистки из того флигеля, где живет эконом, с поползновением смешить перефразированием раньше случившегося и комическим представлением событий («выиграл сигару»). Утром — подговоры мне матерщины. Во время чая — взаимное передразнивание токистами друг друга (ревность из-за ходивших сюда некоторое время швей) [за швей больной принял слушательниц с женских медицинских курсов, которые иногда приходили посмотреть на больных]. До обеда — шуточки и остроты [частью — просто насильственное мышление, частью псевдогаллюц. слуха] того токиста, который убежден, что приносит мне пользу деланием веселого настроения. Во время обеда — вонь испражнений (это производит идиот, помещенный в столярной, он нюхает в это время испражнения из бутылки или из бумажки) [галлюц. обоняния] и мышление о сем [навязчивые представления]. Во время занятий немецким языком — с улицы подговоры, подшучивание [слух, галлюц.], сбивание, за что токиста наверху — раздражение, а токистки из флигеля эконома — помогание… Далее, они стали действовать чувствами (заискивания их и надежды, что упражнения их надо мной скоро вознаградятся потом — взаимная их ругня, за которой я мысленно принужден был следить [слухов псевдогаллюц.]. Вечером, когда я писал записку брату, с просьбой сделать для меня некоторые покупки, токист в верхнем отделении настаивал на табаке Лаферм, а токистка из флигеля — на сигарах и словаре Рейфа [галлюц. слуха]; от сего нервный идиотик внизу млеет от предвидения какой-то их удачи. При моем занесении сего в тетрадку другой идиот оттуда же шепчет шутовским тоном: «вот тебе и словарь Рейфа!» [слух, галлюц.]. Затем, когда я принялся читать учебник французского языка Марго, начались подговоры [галлюц. слуха] в чтении (по имеющемуся у них Марго? перешедшие в задорные приставания ко мне с задорным мышлением [слух, псевдогаллюц.], что «хотя пользы мне (в смысле лечения меня) от них нет, однако они все-таки будут продолжать…» Когда я лег спать, устраивали мне сладострастное мышление, причем производили перед моими глазами воображение [псевдогаллюц. зрения] женских половых органов».
Коллега Лашков во время своей болезни был постоянно мучим галлюцинациями слуха и осязания и кроме того имел обильные псевдогаллюцинации, в особенности в сфере зрения. Однажды он вдруг услыхал между голосами своих преследователей («из застенка») довольно громкий голос, который настойчиво и медленно, с раздельностью по слогам, произнес: «пе-ре-ме-ни под-данство!» Поняв это внушение так, что у него единственное средство к спасению — перестать быть подданным русского царя, больной на минуту задумался, какое подданство лучше, и решил, что всего лучше быть английским подданным. В этот самый момент он псевдогаллюцинаторно увидал, в натуральную величину, льва, который, на секунду явившись перед ним, быстро забросил свои передние лапы ему на плечи; прикосновение этих лап живо почувствовалось больным в форме довольно болезненного местного давления (галлюцинация кожного чувства). Вслед за этим явлением «голос из простенка» сказал: «ну, вот тебе лев.. теперь ты будешь императорствовать…» Тогда больной вспомнил, что «лев есть эмблема Англии». Образ льва явился перед Пашковым весьма живо и отчетливо, однако больной очень хорошо чувствовал, что видит льва, как он сам после выразился, «не телесными, а духовными очами». Поэтому он нимало не испугался льва, несмотря на то, что ощутил прикосновение его лап. Путем соображения больной пришел к убеждению, что льва ему «нарочно показали, с целью дать понять, что с этого момента он будет под покровительством английских законов». Если бы лев явился Лашкову в настоящей галлюцинации, то больной, как он сам говорил мне по выздоровлении, сильно испугался бы и, может быть, даже закричал бы или бросился бежать. Если бы лев был простым зрительным образом, то Лашков не придал бы ему, как продукту собственной фантазии, никакого отношения к галлюцинаторным голосам, в объективном происхождении которых он в то время был твердо убежден.
Таким образом, далеко не все чувственные гипнагогические явления суть действительно галлюцинации. Собственно к псевдогаллюцинациям я отношу большую часть живо чувственных фантастических картин, являющихся у многих здоровых людей перед засыпанием или вообще в состоянии, среднем между сном и бодрствованием (грезы наяву). Это уже не отдельные фигуры в объективном поле зрения (как при гипнагогических галлюцинациях но целые сложные картины, занимающие все субъективное зрительное поле. Эти картины, как я убедился частью по собственному опыту, частью из сообщений Долинина и описаний А. Мори27, иногда достигают до высокой степени художественной законченности, представляя, например, живописные ландшафты, виды городов и т. п. панорамы («панорамические псевдогаллюцинации»). Что это не действительные галлюцинации, видно из следующего: будучи лишены характера объективности, они никогда не обманывают восприемлющего сознания. Не то бывает при панорамических галлюцинациях субъектов душевнобольных или гипнотизированных, где человек считает себя перенесенным в другую местность, так что фантастические картины здесь совершенно заменяют собой для восприемлющего сознания ту реальную обстановку, в которой находится галлюцинирующий субъект28. Если в число гипнагогических панорам, видаемых некоторыми здоровыми людьми, замешаются настоящие галлюцинации, то человек или будет принужден принять фантазму за действительность, совершенно упустив из своего сознания окружающую реальную обстановку, или же, по крайней мере, поразится ужасом, непосредственно почувствовав, насколько при галлюцинировании продукт субъективной деятельности мозга тождественен с действительностью. В самом деле, нетрудно понять, что галлюцинация, если она обманывает не только чувство, но и сознание, равнозначаща действительности; галлюцинация же, обманывающая только чувство, т. е. принимаемая сознанием именно за обман, в первые моменты действует как на людей здоровых, так и на психически больных страшно потрясающим образом и притом совершенно независимо от своего содержания одним лишь фактом своего появления: получив такого рода беспредметное восприятие, сознающий свое положение человек чувствует себя сразу очутившимся на краю пропасти, так как единственные посредники между мыслящим Я и реальным миром, внешние чувства, оказываются в данном случае коварными обманщиками, приводящими Я к невозможности непосредственно положить предел между действительностью и мечтой. Будучи лишены характера объективности, гипнагогические псевдогаллюцинации никогда не бывают смешиваемы с действительностью, а потому их появление никогда не действует потрясающе, как бы ни были они неприятны по содержанию своему.
Больной Лашков в один из тех периодов экзацербации, когда его состояние граничило с галлюцинаторной спутанностью, в течение нескольких дней был всецело порабощен следующей ложной идеей: ему казалось, что в канале, находящемся за оградой больницы, живет крокодил, пожирающий тех из несчастных узников, которые решились бы на бегство. В это время больной сильно галлюцинировал слухом и осязанием, и, кроме того, как обнаружилось для меня из его сообщений по выздоровлении, имел массу крайне живых псевдогаллюцинаций зрения («экспрессивно-пластические образы», как их назвал сам больной). Что касается до настоящих галлюцинаций зрения, то за все эти дни он испытал лишь одну (именно видел за окном своей комнаты, в некотором расстоянии от последнего, на воздухе и в натуральную величину, огненный образ своего двойника; несмотря на общую огненность образа, по оттенкам огня можно было различить красный воротник мундира, генеральские эполеты и красные лампасы). В то время, о котором теперь идет речь, больной почти вовсе не отвечал на предлагаемые ему вопросы, имел вид растерянности и урывками обнаруживал бред преследования, а также галлюцинирование слухом и осязанием.
Одна моя знакомая, старушка лет 70, недавно была больна крупозным воспалением легких. За все время болезни у нее была лишь одна (правда, комплексная) галлюцинация, однообразно повторявшаяся в течение нескольких дней, и одна, еще более однообразно повторявшаяся, зрительная псевдогаллюцинация. Больная чувствовала, что на ней катаются две бутылки из-под вина; открыв глаза, она даже видела эти две катавшиеся по ее постели бутылки, из которых одна была из темного, другая из светлого стекла; колотясь одна о другую, бутылки издавали звон и этим звоном выговаривали все одну и ту же фразу: «раздели твой капитал, раздай твои деньги»; это была галлюцинация. Но едва лишь больная закрывала глаза, как перед ней надолго устанавливался псевдогаллюцинаторный образ приглашенной для ухода за ней сестры милосердия. Эта псевдогаллюцинация стабильно повторялась в течение трех дней и неотвязность образа была крайне неприятна больной; «чего хочет от меня эта рожа, чего она ко мне привязалась!» говорила с гневом больная.
Больной Дашков одно время своей болезни (ideophrenia s. paranoia hallucinatoria subacuta) имел несколько эпизодических галлюцинаций зрения; около этого же времени у него были особенно живые и обильные зрительные псевдогаллюцинации. Находясь у нас, в больнице св. Николая чудотворца, этот больной раз сидел на койке и смотрел на противоположную стену, прислушиваясь к тому, что ему говорили «голоса из простенка». Бред больного в то время вертелся на том, что врачи больницы согласились между собой, с целью спасения его, Лашкова, от будто бы угрожавшей ему смертной казни за политические преступления, постоянно действовать на него per distantiam посредством особой хитро устроенной электрической машины и вообще производить над ним различного рода таинственные «эксперименты», от которых он, Лашков, в результате должен был прийти в состояние одурения, исключающее собой вменяемость. Вдруг он внутренне видит на недалеком от себя расстоянии весьма отчетливый зрительный образ — четырехугольный листок бледно-синеватой марморизированной бумаги, величиной в осьмушку писчего листа; на листе крупными золотыми буквами было напечатано: «Доктор Браун». В первый момент больной пришел было в недоумение, не понимая, что могло бы это значить; но «голоса из простенка» вскоре возвестили ему: «вот профессор Браун прислал тебе свою визитную карточку». Хотя бумага карточки и напечатанные на ней золотые буквы были увидены весьма отчетливо, тем не менее Лашков по выздоровлении решительно утверждал, что это была не настоящая галлюцинация, а именно то, что он, за неимением лучшего термина, назвал «экспрессивно-пластическим представлением». За первой карточкой стали получаться и другие, с разными фамилиями (исключительно врачей и профессоров медицины причем каждый раз «голоса» докладывали: «вот тебе визитная карточка доктора X…, профессора Y…» и т. д. Тогда Лашков обратился к лицам в простенке с вопросом, не может ли и он, в ответ на любезность врачей и профессоров, почтивших его своим вниманием, разослать им свои визитные карточки, на что ему было отвечено утвердительно. Надо заметить, что к этому времени Лашков настолько освоился с «голосами», что иногда (но не иначе, как оставшись один в комнате) обращался к ним с разного рода вопросами и протестами, произнося их вслух и выслушивая, галлюцинаторно, на них ответы. В течение целых двух дней Лашков, сидя один в своей комнате, только тем и занимался, что получал, путем псевдогаллюцинаций зрения, визитные карточки от разных лиц и взамен того мысленно (но не псевдогаллюцинаторно) рассылал в большом количестве свои собственные карточки, пока, наконец, не был резко остановлен голосом из простенка: «не стреляй так твоими карточками». Последняя из полученных больным карточек была напечатана уже не золотыми, а грязно-желтыми буквами, что «голоса» объяснили так: «ну, вот, ты и дождался карточки, напечатанной г…» По выздоровлении Лашков утверждал, что при этом он прежде видел, а потом уже слышал объяснение, но не наоборот.
Несколько времени спустя тот же больной в течение трех дней подряд не мог отделаться от псевдогаллюцинаторного образа ординатора отделения (это был я). Во внутреннем зрении Лашкова неотвязно установился, в весьма точном и живом виде, мой образ, во весь рост и в натуральную величину, причем, в довершение неприятного положения больного, я не оставался в покое, а постоянно взмахивал руками и ногами, совершенно на манер тех игрушек из картона, где руки и ноги раскрашенной фигурки одновременно дергаются, если потягивать за ниточку. Не будучи в состоянии отделаться от этого псевдогаллюцинаторного образа, который, по мнению больного, был умышленно «навязан» ему мною, Лашков обратился с протестом к лицам в простенке, но получил от них лишь короткий и сухой ответ: «так надо!» Тогда негодующий больной воскликнул: «так навяжите же Канд-му, в отместку за эту его шутку, мой образ!» — и остался в полной уверенности, что его распоряжение исполнено.
Из множества других зрительных псевдогаллюцинаций Лашкова упомяну о следующих: большой золотой крест и на нем, огненными буквами, надпись: «свобода»; проф. П. И. Ковалевский32 (Лашков никогда не видывал д-ра Ковалевского, тем не менее был твердо убежден, что это никто другой, как именно он) в клобуке и монашеской мантии, с архиерейским жезлом в руках, которым он совал прямо в глаза Лашкову; один из служителей отделения глотал его, Лашкова, причем псевдогаллюцинировался как образ служителя, считавшегося больным за жандарма (глотавший так и его собственный, Лашкова, образ (глотаемый). Весьма любопытно то, как этот больной объяснял самому себе свои зрительные псевдогаллюцинации: он отлично чувствовал, что видит все эти вещи не телесным зрением, но внутренне и считал этого рода субъективные явления происходящими оттого, что профессор окулистики Браун, специально для этого вызванный из Москвы, особым образом обработал (на тогдашнем языке больного — «отпрактиковал») ему зрительный нерв. Настоящие же галлюцинации зрения Лашков считал реальными явлениями в пространстве, производимыми посредством волшебных фонарей и других физических приспособлений.
Хроник Перевалов, как мы уже видели, имеет между другими псевдогаллюцинациями, весьма частые псевдогаллюцинации зрения, довольно, впрочем, однообразного содержания, как то: обнаженных женщин и мужчин, половые части обоих полов и т.п. не будучи в состоянии отделаться от этих субъективных картин, часто глубоко его возмущающих, больной относит эти явления к самым мучительным для себя шуткам «токистов».
кандинский - долинин :
Я приведу теперь часть из испытанного Долининым во время его второго (короткого) психического расстройства, быстро развившегося после 2—3 недель чрезмерного умственного напряжения. В нижеследующем изображено, по возможности в кратких и верных чертах, содержание сознания больного, за первые 5 дней псевдогаллюцинаторно-галлюцинаторного периода болезни.
…Больной вдруг стал бредить тем, что он производит государственный переворот в Китае, имеющий целью дать этому государству европейскую конституцию. Долинин был, конечно, не один; существовала целая партия, в число членов которой входило много просвещенных мандаринов из государственных людей Китая и высших начальников флота и армии. Больной чувствовал себя тем более способным на роль главного руководителя переворота, что он находился в духовном общении с народом и мог непосредственно знать нужды и потребности разных классов общества. В народе, двигавшемся по улице перед окнами квартиры его, Долинин видел представителей разных общественных фракций; эти депутаты поочередно вступали своими умами в общение с умом Долинина и таким путем выражали свои политические требования; это духовное общение было не чем иным, как слуховым псевдогаллюцинированием, на фоне которого резко выделялись настоящие галлюцинации и иллюзии слуха, являвшиеся первоначально в одиночку; от времени до времени Долинин слышал (галлюцинаторно) от людей, проходивших по улице, относившиеся к нему слова и фразы. С другой стороны, Долинин являлся духовным средоточием партии заговорщиков и его мозг служил для нее как бы центральной телеграфной станцией: больной псевдогаллюцинаторно получал частые извещения о ходе дела от своих сообщников в Пекине, так и в других главных городах Китая, и, соображаясь с этим, делал дальнейшие распоряжения, мысленно (без слов) телеграфируя лицам, им же распределенным на различные роли. Все это заключалось в том, чтобы действовать решительно и провозгласить конституцию, прежде чем противники ее успеют опомниться. Все шло бы хорошо, но дело осложнилось тем, что мысли больного сделались открытыми и для противной партии. Квартиры, смежные с квартирой Долинина, оказались занятыми шпионами, которые стали узнавать мысли Долинина, вбирая их из его головы в свои головы. Больной не только чувствовал близость шпионов (так как и от них некоторые мысли переходили в его голову но и стал слышать их голоса (отдельные фразы, которыми они иногда перекидывались между собой посреди эксплоративных занятий, реплики, делавшиеся ими иногда вслух, на открывавшиеся им мысли больного; понятно, что это были уже галлюцинации слуха). Надо было стараться перехитрить врагов. И вот больной вообразил некую машину, вроде как бы сложного токоизбирателя, дававшую возможность оперировать с совокупностью множества систем гальванических батарей, путем различнейших, более или менее сложных комбинаций действия этих систем. С внешней стороны этот аппарат (больной мысленно окрестил его «психораспределителем») являлся внутреннему зрению Долинина закрытым столом, наверху с большой квадратной доской из черного дерева, на которой устроены замыкатели, избиратели, коммутаторы для громадной массы гальванических цепей. В одних местах при втыкании металлических шпеньков в отверстия ток замыкался, при вынимании же — размыкался; в других местах вынимание шпеньков открывало для тока более длинный окольный путь, который снова можно было удлинить или разветвить, вынимая и вставляя соответствующие шпеньки. Параллельно ходу своей мысли (вернее, фантазии, так как в это время больной уже не мог мыслить иначе как в живо чувственной образной форме почти совершенно вышедший из-под контроля воли, Долинин в своем зрительном представлении оперировал обеими руками на «распределителе» и полагал при этом, что ингениозным выбором комбинаций затыкаемых и оттыкаемых отверстий достигалось то, что мысли, назначенной к «своим», преграждался обратный путь, так что в нее уже не могли проникнуть шпионы; подобными же приемами предотвращалась передача в мозги шпионов телеграмм, получавшихся со всех сторон от исполнителей замысла. При такой мудреной работе, где результат всецело зависел от вдохновения, дело не обошлось без некоторых промахов. Через своих шпионов противники узнали кое-что из планов и распоряжений Долинина, соответственно этому приняли свои меры. Надо заметить, что в это время, кроме дара, так сказать, всезнания и всеслышания (через таинственное общение с умами множества людей у Долинина был и дар всевидения. Ходя по своим комнатам из угла в угол и почти не видя предметов, находившихся у него под носом (потому что внимание было всецело занято вещами отдаленными и грандиозными больной внутренне видел все, что в те дни будто бы творилось в столице Китая, как на улицах, так в богдыханском дворце и в верховном совете мандаринов (чрезвычайное усиление деятельности зрительной фантазии, причем часто возникавшие зрительные псевдогаллюцинации служили как бы отдельными иллюстрациями; характеризуясь всеми теми чертами, которые раньше мною были выставлены в качестве существенных признаков псевдогаллюцинаций, главным же образом своей навязчивостью, эти иллюстрации в сознании больного отделялись от простых продуктов деятельности представления и потому получали особое значение: больной видел в них таинственное отражение отдаленных действительных событий). Больной внутренне видит, что, согласно с его планом, верховный совет мандаринов в своем полном составе торжественно заседает, формулируя основные законы конституции. Здание совета окружено строем пехотинцев; на площади расположена артиллерийская бригада; по окраине площади и в смежных улицах несметные массы ждущих китайцев… Тем не менее в некоторых улицах смятение: противники реформы успели увлечь за собой несколько полков крамольников. И вот перед умственным оком больного развертывается новая псевдогаллюцинаторная картина, — картина уличной схватки вооруженных отрядов. Долинин отчетливо видит (псевдогаллюцинаторно) солдат и командиров, слышит (частью внутренне, частью галлюцинаторно) звон оружия, команду, ружейные залпы, победные крики… С крепости, которая теперь уже в руках конституционалистов, раздаются пушечные выстрелы… Затем, мало-помалу, все успокаивается; очевидно, гидра открытого сопротивления задавлена: врагам остаются лишь тайные действия, ибо самых главных из них еще не удалось переловить… На улице тишина: лишь слышно со стороны народа (действительно проходящего по улице) ликование и похвалы на мудрые распоряжения Долинина, вследствие которых все обошлось без большой кутерьмы. После стольких тревожных минут Долинин испытывает теперь глубочайшее удовлетворение: он — герой дня. Его квартира окружается, частью для почета, частью для предупреждения враждебных покушений, отрядом национальной гвардии; правда, взглянув в окно, Долинин не видит солдат, так как они расположены на почтительном отдалении, зато он знает об их близости непосредственно, ибо может, когда захочет, иметь с этими людьми умственное общение. К вечеру на улице недалеко от дома располагается прекрасный военный оркестр, который значительную часть ночи услаждает слух Долинина игрой торжественных маршей и других пьес. Тут больной уже не выглядывает в окно: ему довольно, что он чувствует присутствие музыкантов, видит оркестр своими духовными очами и своим внутренним ухом слышит исполняемые им пьесы (псевдогаллюцинации)… На другой день больной с утра собирается на заседание нового законодательного корпуса… В то же утро в квартиру больного являются двое его товарищей по службе и, после короткого разговора, приглашают его прокатиться вместе с ними в карете. Долинин принимает товарищей за присланных за ним членов законодательного собрания; хотя прямого объяснения на этот счет не было, но по взволнованным лицам друзей, по их многозначительному виду и почтительному обращению, равно как и по прорвавшимся в течение разговора намекам их и даже по некоторым прямого смысла фразам (галлюцинации слуха) Долинин узнает цель визита гостей; да к чему излишние слова между единомышленниками, имеющими возможность сообщиться между собой духовно, без посредства языка… Едут; больной озабочен мыслями, что делается теперь во дворце; тем не менее он замечает, что на главных улицах города стоит торжественное затишье… От проходящих по улицам отдельных личностей Долинин временами слышит обращенные к нему лаконические фразы восхваления, одобрения, сдержанные выражения восторга, иногда остережения (слух, галлюц.)… Погрузившись в свои соображения, Долинин рассеянно смотрит по сторонам и не видит, куда его везут… Вдруг отдельные выражения враждебного к нему отношения уличной толпы поражают его слух. Долинин осматривается и видит, что приехали на край города004 ; на улице, как кажется больному, все чаще и чаще попадаются полицейские, растерзанные и пьяные отдельные солдаты, оборванные представители черни; из уст этих людей Долинин слышит уже прямые ругательства и угрозы… Тогда прибегнув к помощи интуиции, больной узнает, что шпион, переодетый кучером, нарочно завез их в часть города, враждебно настроенную мятежной партией; противники снова сплотились и делают отчаянные усилия, чтобы захватить в свои руки кормило правления, приняты уже меры, чтобы поймать Долинина и его друзей в ловушку… Замешательство и страх, написанные на лицах спутников, теперь более чем понятны. Но тем же путем интуиции больной узнает, что им в прикрытие послан отряд пешей гвардии, под командой двоих офицеров, его старых приятелей. Отряд еще далеко назади, но Долинин уже слышит (внутренне, т. е. псевдогаллюцинаторно) мерный шум шагов по мостовой и барабанный бой… Усталые извозчичьи лошади ежеминутно готовы остановиться и тогда придется застрять среди уличной толпы, становящейся все более и более враждебной… Но мужество прежде всего; пока не погас на папироске захваченный из дома огонь, неприятель не посмеет к ним подступиться, ибо он, Долинин, имеет ныне в своих руках верховную исполнительную власть в государстве (еще на дому старший из товарищей, приехавший с курящейся папиросой, предложил больному папиросу из своей папиросницы; папироса была принята больным как «символический скипетр власти»; зажегши ее еще у себя на квартире о папиросу товарища, больной всю дорогу не переставал курить, зажигая новую папиросу о докуренную и придавая большую важность тому, чтобы «не потерять огня»)… К тому же звуки марша (псевдогаллюцинации слуха) слышатся все ближе и ближе; через несколько минут карета будет нагнана эскортом. И вот, в приливе восторга, Долинин начинает в такт внутренне слышимым им шагам солдат напевать собственного сочинения марш, действуя при этом шагообразно своими ногами, так как теперь это движение ногами таинственно связано с движением кареты; если его прекратить, то и карета остановится… Но, вот, вот! передние ряды отряда уже окружили экипаж; против левого окна кареты марширует вечно серьезный капитан В., салютуя сидящим в карете обнаженной саблей; по другую сторону экипажа штабс-капитан П. широко шагает своими коротенькими ножками и восторженно что-то кричит (что именно, — в общем движении нельзя разобрать)… Эти зрительные явления — еще не галлюцинации, это лишь «видение духом»; у самого Долинина имеется в эту минуту сознание, что это еще не действительность, но только таинственное духовное предвкушение действительности; несомненная близость последней доводит восторг больного до высшей точки. Вдруг экипаж останавливается и спутники многозначительно приглашают Долинина выйти из кареты. Осмотревшись, больной видит, что подъехали к какому-то деревянному домику дачной постройки. Конечно, тут весьма удобно подождать приближающийся отряд (за поворотом дороги его еще не видно, но Долинин различными способами чувствует его близость). Долинин мысленно решает, что тут он даст людям роздых: отсюда они трое, облачившись в официальные костюмы и опоясавшись шарфами, пойдут пешком к зданию законодательного собрания, где их давно уже ждут… Но почувствовав вдруг огромную физическую усталость (немалую часть неблизкой дороги он восторженно пел и энергически работал ногами Долинин при входе в дом передает старшему из товарищей свою символическую, все еще дымящуюся папиросу, выразив ему короткую просьбу «снять на время команду» с него. В первой комнате он садится к роялю и погружается в задумчивость. Очнувшись, он замечает, что в комнате никого, кроме него, нет. Но в смежных комнатах он находит незнакомых, странного вида людей, по-видимому, не обращающих на него внимания. По отдельным их фразам [одни из этих фраз он слышал лишь внутренне (псевдогаллюцинации другие же обыкновенным путем, т. е. наружным ухом (производные галлюцинации слуха)] Долинин понял, что он окружен членами корпуса тайных палачей, которые, чередуясь между собой, стараются не прерывать с ним внутреннего общения и таким образом ловят все его мысли. Спутники его исчезли, выходная дверь на замке и, кроме того, охраняется сторожем, окна с решетками… Все погибло, Долинин попал в ловушку. Мы можем оставить больного на этих минутах буйного гнева и отчаяния, неожиданно наступивших после прежнего восторженно-воинственного настроения.
Нижеследующие два эпизода из истории моего часто упоминаемого больного Долинина могут служить примерами непроизвольного говорения при остром (или подостром) галлюцинаторном помешательстве.
Мы оставили больного Долинина в то время, когда он попал в загородное лечебное заведение. Больной решил, что он находится снова в тайном пытательном отделении по обвинению в противозаконной попытке водворить конституцию в Китае, державе, дружественной с нашей… Когда прошел первый период гнева и отчаяния, вызванных сознанием, что его заманили в ловушку, Долинин скоро научился до известной степени сдерживаться; надо было думать о том, как бы перехитрить врагов, и прежде всего нужно было стараться не высказываться, чтобы не давать материала для открытых обвинений и для открытого суда над собой. Разумеется, со стороны тайных сыщиков и палачей (больные и прислуга частного заведения) были пущены в ход всевозможные приемы, чтобы вывести Долинина из терпения, ему на каждом шагу, под благовидным предлогом лечения, устраивались насмешки и притеснения, из уст окружающих ему постоянно слышались (галлюцинации слуха) оскорбительные фразы, угрозы, предложения окончить жизнь самоубийством во избежание открытой казни и т. п. Но больной все еще не унывал и старался не терять внешнего вида спокойствия и хладнокровия, ибо, с одной стороны, рассчитывал, что друзья его непременно выручат, а с другой стороны, стал понимать, что хотя все его мысли и открыты для его врагов и палачей, последним нельзя сделать никакого открытого употребления из сведений, полученных путем таинственного выслеживания мыслей… Весьма естественно, что, несмотря на крайнюю сдержанность и осторожность больного, бред его временами прорывался наружу, выражаясь не только в его поступках, но иногда и в его речах. Однако эти словесные сообщения были не результатом насильственной иннервации аппарата речи, а обыкновенным внешним выражением внутренней деятельности представления, бывшей здесь весьма напряженной. Об этих проговариваниях больному впоследствии обыкновенно приходилось сожалеть, но тем не менее он не ставил этого на счет своим преследователям, а, напротив, сознавал, что он так поступал и так говорил не машинально, но сам собой. Но эпизодически у этого больного (обыкновенно человека молчаливого) являлось и настоящее насильственное говорение. Однажды, в дни экзацербации болезни, Долинин вдруг почувствовал, что мысли его бегут с необычайной быстротой, совершенно не подчиняются его воле и логически даже мало вяжутся между собой; для его непосредственного чувства казалось, как будто эти мысли извне, с большой быстротой, вгоняются в его голову какой-то посторонней силой. Конечно, это было принято за один из приемов таинственных врагов и сам по себе этот прием не особенно удивил больного, так как подобное случалось ему испытывать и раньше. Но тут вдруг Долинин чувствует, что язык его начинает действовать не только помимо его воли, но даже наперекор ей, вслух и притом очень быстро, выбалтывая то, что никоим образом не должно было бы высказываться. В первый момент больного поразил изумлением и страхом лишь самый факт такого необыкновенного явления: вдруг с полной осязательностью почувствовать в себе заведенную куклу — само по себе довольно неприятно. Но, разобрав смысл того, что начал болтать его язык, больной поразился еще большим ужасом, ибо оказалось, что он, Долинин, открыто признавался в тяжких государственных преступлениях, между прочим, взводя на себя замыслы, которых он никогда не имел. Тем не менее воля оказалась бессильной задержать внезапно получивший автономию язык, и так как нужно было все-таки извернуться так, чтобы окружающие естественным путем (т. е. своими наружными ушами) не могли ничего услыхать, то Долинин поспешно ушел в сортир, где, к счастью его, на то время никого не было, и там переждал пароксизм непроизвольного болтания, усиливаясь, по крайней мере болтать не громко. Это было именно не столько говорение, сколько, скорее, машинообразное болтание, нечто напоминающее трескотню будильника, внезапно начавшего трезвонить и слепо действующего, пока не разовьется пружина. При этом «Я» больного находилось как бы в положении стороннего наблюдателя, разумеется, насколько это было возможным при аффективном состоянии, обусловленном чувством необычайности и важности переживаемого явления.
Спустя несколько дней то же явление насильственного говорения повторилось, но уже не в форме длительного пароксизма, но немногих коротких насильственно сказанных фраз. Мозг больного по-прежнему плел прихотливые узоры бреда; между прочим, мысль больного, сидевшего в ту минуту в отдельной комнате перед столом, обращается к единомышленникам и друзьям. Вдруг Долинин видит псевдогаллюцинаторно одного из своих прежних друзей, флотского офицера М.; псевдогаллюцинаторный зрительный образ как бы со стороны надвигается на Долинина, чтобы слиться с телом его и непосредственно вслед за таким слиянием язык Долинина, совершенно помимо воли последнего, выговаривает две энергически ободрительные фразы как бы от постороннего лица; при этом больной, изумленно ловя неожиданный смысл этих слов, с еще большим изумлением замечает, что это совсем не его голос, а именно сиплый, отрывисто грубый и вообще весьма характерный голос сурового моряка М. Через немного мгновений больному является тоже псевдогаллюцинаторно старик тайный советник X. Совершенно тем же манером, как раньше образ М., так и теперь образ X., надвинувшись со стороны на больного, как бы сливается с телесным существом последнего: Долинин чувствует, что он в ту минуту становится как будто стариком X. (который в противоположность М. есть олицетворенная мягкость) и его язык выговаривает новую неожиданного смысла фразу, причем с большой точностью воспроизводится голос и манера говорить, действительно свойственные X. После этих явлений больной вполне уверовал, что друзья его бодрствуют над ним и найдут средства освободить его, так как раз они имеют возможность таинственно вселяться в него, то их телесное существование несомненно должно быть тесно связано с существованием его. Во избежание недоразумений я должен прибавить, что в этом втором эпизоде положительно не было слуховой иллюзии: уши Долинина слышали слова, действительно выговаривавшиеся его же языком и к этому объективному слуховому восприятию ничего не было прибавлено слуховой сферой субъективно. Здесь больной непроизвольно скопировал своим голосом голос и манеру говорить своих знакомых и притом с таким сходством, что сознательно скопировать с такой ловкостью он никак бы не мог. В здоровом состоянии Долинин совсем не отличается талантом подражательности.
Я приведу теперь часть из испытанного Долининым во время его второго (короткого) психического расстройства, быстро развившегося после 2—3 недель чрезмерного умственного напряжения. В нижеследующем изображено, по возможности в кратких и верных чертах, содержание сознания больного, за первые 5 дней псевдогаллюцинаторно-галлюцинаторного периода болезни.
…Больной вдруг стал бредить тем, что он производит государственный переворот в Китае, имеющий целью дать этому государству европейскую конституцию. Долинин был, конечно, не один; существовала целая партия, в число членов которой входило много просвещенных мандаринов из государственных людей Китая и высших начальников флота и армии. Больной чувствовал себя тем более способным на роль главного руководителя переворота, что он находился в духовном общении с народом и мог непосредственно знать нужды и потребности разных классов общества. В народе, двигавшемся по улице перед окнами квартиры его, Долинин видел представителей разных общественных фракций; эти депутаты поочередно вступали своими умами в общение с умом Долинина и таким путем выражали свои политические требования; это духовное общение было не чем иным, как слуховым псевдогаллюцинированием, на фоне которого резко выделялись настоящие галлюцинации и иллюзии слуха, являвшиеся первоначально в одиночку; от времени до времени Долинин слышал (галлюцинаторно) от людей, проходивших по улице, относившиеся к нему слова и фразы. С другой стороны, Долинин являлся духовным средоточием партии заговорщиков и его мозг служил для нее как бы центральной телеграфной станцией: больной псевдогаллюцинаторно получал частые извещения о ходе дела от своих сообщников в Пекине, так и в других главных городах Китая, и, соображаясь с этим, делал дальнейшие распоряжения, мысленно (без слов) телеграфируя лицам, им же распределенным на различные роли. Все это заключалось в том, чтобы действовать решительно и провозгласить конституцию, прежде чем противники ее успеют опомниться. Все шло бы хорошо, но дело осложнилось тем, что мысли больного сделались открытыми и для противной партии. Квартиры, смежные с квартирой Долинина, оказались занятыми шпионами, которые стали узнавать мысли Долинина, вбирая их из его головы в свои головы. Больной не только чувствовал близость шпионов (так как и от них некоторые мысли переходили в его голову но и стал слышать их голоса (отдельные фразы, которыми они иногда перекидывались между собой посреди эксплоративных занятий, реплики, делавшиеся ими иногда вслух, на открывавшиеся им мысли больного; понятно, что это были уже галлюцинации слуха). Надо было стараться перехитрить врагов. И вот больной вообразил некую машину, вроде как бы сложного токоизбирателя, дававшую возможность оперировать с совокупностью множества систем гальванических батарей, путем различнейших, более или менее сложных комбинаций действия этих систем. С внешней стороны этот аппарат (больной мысленно окрестил его «психораспределителем») являлся внутреннему зрению Долинина закрытым столом, наверху с большой квадратной доской из черного дерева, на которой устроены замыкатели, избиратели, коммутаторы для громадной массы гальванических цепей. В одних местах при втыкании металлических шпеньков в отверстия ток замыкался, при вынимании же — размыкался; в других местах вынимание шпеньков открывало для тока более длинный окольный путь, который снова можно было удлинить или разветвить, вынимая и вставляя соответствующие шпеньки. Параллельно ходу своей мысли (вернее, фантазии, так как в это время больной уже не мог мыслить иначе как в живо чувственной образной форме почти совершенно вышедший из-под контроля воли, Долинин в своем зрительном представлении оперировал обеими руками на «распределителе» и полагал при этом, что ингениозным выбором комбинаций затыкаемых и оттыкаемых отверстий достигалось то, что мысли, назначенной к «своим», преграждался обратный путь, так что в нее уже не могли проникнуть шпионы; подобными же приемами предотвращалась передача в мозги шпионов телеграмм, получавшихся со всех сторон от исполнителей замысла. При такой мудреной работе, где результат всецело зависел от вдохновения, дело не обошлось без некоторых промахов. Через своих шпионов противники узнали кое-что из планов и распоряжений Долинина, соответственно этому приняли свои меры. Надо заметить, что в это время, кроме дара, так сказать, всезнания и всеслышания (через таинственное общение с умами множества людей у Долинина был и дар всевидения. Ходя по своим комнатам из угла в угол и почти не видя предметов, находившихся у него под носом (потому что внимание было всецело занято вещами отдаленными и грандиозными больной внутренне видел все, что в те дни будто бы творилось в столице Китая, как на улицах, так в богдыханском дворце и в верховном совете мандаринов (чрезвычайное усиление деятельности зрительной фантазии, причем часто возникавшие зрительные псевдогаллюцинации служили как бы отдельными иллюстрациями; характеризуясь всеми теми чертами, которые раньше мною были выставлены в качестве существенных признаков псевдогаллюцинаций, главным же образом своей навязчивостью, эти иллюстрации в сознании больного отделялись от простых продуктов деятельности представления и потому получали особое значение: больной видел в них таинственное отражение отдаленных действительных событий). Больной внутренне видит, что, согласно с его планом, верховный совет мандаринов в своем полном составе торжественно заседает, формулируя основные законы конституции. Здание совета окружено строем пехотинцев; на площади расположена артиллерийская бригада; по окраине площади и в смежных улицах несметные массы ждущих китайцев… Тем не менее в некоторых улицах смятение: противники реформы успели увлечь за собой несколько полков крамольников. И вот перед умственным оком больного развертывается новая псевдогаллюцинаторная картина, — картина уличной схватки вооруженных отрядов. Долинин отчетливо видит (псевдогаллюцинаторно) солдат и командиров, слышит (частью внутренне, частью галлюцинаторно) звон оружия, команду, ружейные залпы, победные крики… С крепости, которая теперь уже в руках конституционалистов, раздаются пушечные выстрелы… Затем, мало-помалу, все успокаивается; очевидно, гидра открытого сопротивления задавлена: врагам остаются лишь тайные действия, ибо самых главных из них еще не удалось переловить… На улице тишина: лишь слышно со стороны народа (действительно проходящего по улице) ликование и похвалы на мудрые распоряжения Долинина, вследствие которых все обошлось без большой кутерьмы. После стольких тревожных минут Долинин испытывает теперь глубочайшее удовлетворение: он — герой дня. Его квартира окружается, частью для почета, частью для предупреждения враждебных покушений, отрядом национальной гвардии; правда, взглянув в окно, Долинин не видит солдат, так как они расположены на почтительном отдалении, зато он знает об их близости непосредственно, ибо может, когда захочет, иметь с этими людьми умственное общение. К вечеру на улице недалеко от дома располагается прекрасный военный оркестр, который значительную часть ночи услаждает слух Долинина игрой торжественных маршей и других пьес. Тут больной уже не выглядывает в окно: ему довольно, что он чувствует присутствие музыкантов, видит оркестр своими духовными очами и своим внутренним ухом слышит исполняемые им пьесы (псевдогаллюцинации)… На другой день больной с утра собирается на заседание нового законодательного корпуса… В то же утро в квартиру больного являются двое его товарищей по службе и, после короткого разговора, приглашают его прокатиться вместе с ними в карете. Долинин принимает товарищей за присланных за ним членов законодательного собрания; хотя прямого объяснения на этот счет не было, но по взволнованным лицам друзей, по их многозначительному виду и почтительному обращению, равно как и по прорвавшимся в течение разговора намекам их и даже по некоторым прямого смысла фразам (галлюцинации слуха) Долинин узнает цель визита гостей; да к чему излишние слова между единомышленниками, имеющими возможность сообщиться между собой духовно, без посредства языка… Едут; больной озабочен мыслями, что делается теперь во дворце; тем не менее он замечает, что на главных улицах города стоит торжественное затишье… От проходящих по улицам отдельных личностей Долинин временами слышит обращенные к нему лаконические фразы восхваления, одобрения, сдержанные выражения восторга, иногда остережения (слух, галлюц.)… Погрузившись в свои соображения, Долинин рассеянно смотрит по сторонам и не видит, куда его везут… Вдруг отдельные выражения враждебного к нему отношения уличной толпы поражают его слух. Долинин осматривается и видит, что приехали на край города004 ; на улице, как кажется больному, все чаще и чаще попадаются полицейские, растерзанные и пьяные отдельные солдаты, оборванные представители черни; из уст этих людей Долинин слышит уже прямые ругательства и угрозы… Тогда прибегнув к помощи интуиции, больной узнает, что шпион, переодетый кучером, нарочно завез их в часть города, враждебно настроенную мятежной партией; противники снова сплотились и делают отчаянные усилия, чтобы захватить в свои руки кормило правления, приняты уже меры, чтобы поймать Долинина и его друзей в ловушку… Замешательство и страх, написанные на лицах спутников, теперь более чем понятны. Но тем же путем интуиции больной узнает, что им в прикрытие послан отряд пешей гвардии, под командой двоих офицеров, его старых приятелей. Отряд еще далеко назади, но Долинин уже слышит (внутренне, т. е. псевдогаллюцинаторно) мерный шум шагов по мостовой и барабанный бой… Усталые извозчичьи лошади ежеминутно готовы остановиться и тогда придется застрять среди уличной толпы, становящейся все более и более враждебной… Но мужество прежде всего; пока не погас на папироске захваченный из дома огонь, неприятель не посмеет к ним подступиться, ибо он, Долинин, имеет ныне в своих руках верховную исполнительную власть в государстве (еще на дому старший из товарищей, приехавший с курящейся папиросой, предложил больному папиросу из своей папиросницы; папироса была принята больным как «символический скипетр власти»; зажегши ее еще у себя на квартире о папиросу товарища, больной всю дорогу не переставал курить, зажигая новую папиросу о докуренную и придавая большую важность тому, чтобы «не потерять огня»)… К тому же звуки марша (псевдогаллюцинации слуха) слышатся все ближе и ближе; через несколько минут карета будет нагнана эскортом. И вот, в приливе восторга, Долинин начинает в такт внутренне слышимым им шагам солдат напевать собственного сочинения марш, действуя при этом шагообразно своими ногами, так как теперь это движение ногами таинственно связано с движением кареты; если его прекратить, то и карета остановится… Но, вот, вот! передние ряды отряда уже окружили экипаж; против левого окна кареты марширует вечно серьезный капитан В., салютуя сидящим в карете обнаженной саблей; по другую сторону экипажа штабс-капитан П. широко шагает своими коротенькими ножками и восторженно что-то кричит (что именно, — в общем движении нельзя разобрать)… Эти зрительные явления — еще не галлюцинации, это лишь «видение духом»; у самого Долинина имеется в эту минуту сознание, что это еще не действительность, но только таинственное духовное предвкушение действительности; несомненная близость последней доводит восторг больного до высшей точки. Вдруг экипаж останавливается и спутники многозначительно приглашают Долинина выйти из кареты. Осмотревшись, больной видит, что подъехали к какому-то деревянному домику дачной постройки. Конечно, тут весьма удобно подождать приближающийся отряд (за поворотом дороги его еще не видно, но Долинин различными способами чувствует его близость). Долинин мысленно решает, что тут он даст людям роздых: отсюда они трое, облачившись в официальные костюмы и опоясавшись шарфами, пойдут пешком к зданию законодательного собрания, где их давно уже ждут… Но почувствовав вдруг огромную физическую усталость (немалую часть неблизкой дороги он восторженно пел и энергически работал ногами Долинин при входе в дом передает старшему из товарищей свою символическую, все еще дымящуюся папиросу, выразив ему короткую просьбу «снять на время команду» с него. В первой комнате он садится к роялю и погружается в задумчивость. Очнувшись, он замечает, что в комнате никого, кроме него, нет. Но в смежных комнатах он находит незнакомых, странного вида людей, по-видимому, не обращающих на него внимания. По отдельным их фразам [одни из этих фраз он слышал лишь внутренне (псевдогаллюцинации другие же обыкновенным путем, т. е. наружным ухом (производные галлюцинации слуха)] Долинин понял, что он окружен членами корпуса тайных палачей, которые, чередуясь между собой, стараются не прерывать с ним внутреннего общения и таким образом ловят все его мысли. Спутники его исчезли, выходная дверь на замке и, кроме того, охраняется сторожем, окна с решетками… Все погибло, Долинин попал в ловушку. Мы можем оставить больного на этих минутах буйного гнева и отчаяния, неожиданно наступивших после прежнего восторженно-воинственного настроения.
Нижеследующие два эпизода из истории моего часто упоминаемого больного Долинина могут служить примерами непроизвольного говорения при остром (или подостром) галлюцинаторном помешательстве.
Мы оставили больного Долинина в то время, когда он попал в загородное лечебное заведение. Больной решил, что он находится снова в тайном пытательном отделении по обвинению в противозаконной попытке водворить конституцию в Китае, державе, дружественной с нашей… Когда прошел первый период гнева и отчаяния, вызванных сознанием, что его заманили в ловушку, Долинин скоро научился до известной степени сдерживаться; надо было думать о том, как бы перехитрить врагов, и прежде всего нужно было стараться не высказываться, чтобы не давать материала для открытых обвинений и для открытого суда над собой. Разумеется, со стороны тайных сыщиков и палачей (больные и прислуга частного заведения) были пущены в ход всевозможные приемы, чтобы вывести Долинина из терпения, ему на каждом шагу, под благовидным предлогом лечения, устраивались насмешки и притеснения, из уст окружающих ему постоянно слышались (галлюцинации слуха) оскорбительные фразы, угрозы, предложения окончить жизнь самоубийством во избежание открытой казни и т. п. Но больной все еще не унывал и старался не терять внешнего вида спокойствия и хладнокровия, ибо, с одной стороны, рассчитывал, что друзья его непременно выручат, а с другой стороны, стал понимать, что хотя все его мысли и открыты для его врагов и палачей, последним нельзя сделать никакого открытого употребления из сведений, полученных путем таинственного выслеживания мыслей… Весьма естественно, что, несмотря на крайнюю сдержанность и осторожность больного, бред его временами прорывался наружу, выражаясь не только в его поступках, но иногда и в его речах. Однако эти словесные сообщения были не результатом насильственной иннервации аппарата речи, а обыкновенным внешним выражением внутренней деятельности представления, бывшей здесь весьма напряженной. Об этих проговариваниях больному впоследствии обыкновенно приходилось сожалеть, но тем не менее он не ставил этого на счет своим преследователям, а, напротив, сознавал, что он так поступал и так говорил не машинально, но сам собой. Но эпизодически у этого больного (обыкновенно человека молчаливого) являлось и настоящее насильственное говорение. Однажды, в дни экзацербации болезни, Долинин вдруг почувствовал, что мысли его бегут с необычайной быстротой, совершенно не подчиняются его воле и логически даже мало вяжутся между собой; для его непосредственного чувства казалось, как будто эти мысли извне, с большой быстротой, вгоняются в его голову какой-то посторонней силой. Конечно, это было принято за один из приемов таинственных врагов и сам по себе этот прием не особенно удивил больного, так как подобное случалось ему испытывать и раньше. Но тут вдруг Долинин чувствует, что язык его начинает действовать не только помимо его воли, но даже наперекор ей, вслух и притом очень быстро, выбалтывая то, что никоим образом не должно было бы высказываться. В первый момент больного поразил изумлением и страхом лишь самый факт такого необыкновенного явления: вдруг с полной осязательностью почувствовать в себе заведенную куклу — само по себе довольно неприятно. Но, разобрав смысл того, что начал болтать его язык, больной поразился еще большим ужасом, ибо оказалось, что он, Долинин, открыто признавался в тяжких государственных преступлениях, между прочим, взводя на себя замыслы, которых он никогда не имел. Тем не менее воля оказалась бессильной задержать внезапно получивший автономию язык, и так как нужно было все-таки извернуться так, чтобы окружающие естественным путем (т. е. своими наружными ушами) не могли ничего услыхать, то Долинин поспешно ушел в сортир, где, к счастью его, на то время никого не было, и там переждал пароксизм непроизвольного болтания, усиливаясь, по крайней мере болтать не громко. Это было именно не столько говорение, сколько, скорее, машинообразное болтание, нечто напоминающее трескотню будильника, внезапно начавшего трезвонить и слепо действующего, пока не разовьется пружина. При этом «Я» больного находилось как бы в положении стороннего наблюдателя, разумеется, насколько это было возможным при аффективном состоянии, обусловленном чувством необычайности и важности переживаемого явления.
Спустя несколько дней то же явление насильственного говорения повторилось, но уже не в форме длительного пароксизма, но немногих коротких насильственно сказанных фраз. Мозг больного по-прежнему плел прихотливые узоры бреда; между прочим, мысль больного, сидевшего в ту минуту в отдельной комнате перед столом, обращается к единомышленникам и друзьям. Вдруг Долинин видит псевдогаллюцинаторно одного из своих прежних друзей, флотского офицера М.; псевдогаллюцинаторный зрительный образ как бы со стороны надвигается на Долинина, чтобы слиться с телом его и непосредственно вслед за таким слиянием язык Долинина, совершенно помимо воли последнего, выговаривает две энергически ободрительные фразы как бы от постороннего лица; при этом больной, изумленно ловя неожиданный смысл этих слов, с еще большим изумлением замечает, что это совсем не его голос, а именно сиплый, отрывисто грубый и вообще весьма характерный голос сурового моряка М. Через немного мгновений больному является тоже псевдогаллюцинаторно старик тайный советник X. Совершенно тем же манером, как раньше образ М., так и теперь образ X., надвинувшись со стороны на больного, как бы сливается с телесным существом последнего: Долинин чувствует, что он в ту минуту становится как будто стариком X. (который в противоположность М. есть олицетворенная мягкость) и его язык выговаривает новую неожиданного смысла фразу, причем с большой точностью воспроизводится голос и манера говорить, действительно свойственные X. После этих явлений больной вполне уверовал, что друзья его бодрствуют над ним и найдут средства освободить его, так как раз они имеют возможность таинственно вселяться в него, то их телесное существование несомненно должно быть тесно связано с существованием его. Во избежание недоразумений я должен прибавить, что в этом втором эпизоде положительно не было слуховой иллюзии: уши Долинина слышали слова, действительно выговаривавшиеся его же языком и к этому объективному слуховому восприятию ничего не было прибавлено слуховой сферой субъективно. Здесь больной непроизвольно скопировал своим голосом голос и манеру говорить своих знакомых и притом с таким сходством, что сознательно скопировать с такой ловкостью он никак бы не мог. В здоровом состоянии Долинин совсем не отличается талантом подражательности.
кандинский 3 :
У моего больного Соломонова сознательная рефлексия и усердное обдумывание связи и смысла всего, им переживаемого, дало в результате стройное, весьма сложное и вычурное здание бреда, которого, впрочем, нет надобности здесь подробно описывать Больному нужно было связать в одно логическое целое следующие главные факты: открытость его мыслей для окружающих, муку от субъективных ощущений осязания и общего чувства, разнородный и, частью, странный смысл прямых фраз, будто бы обращаемых к нему окружающими, разнообразные изречения «голосов» (называвших его иногда то «демоном» и «Люцифером», то «богом» и «Христом»). В постепенном развитии бреда различного рода псевдогаллюцинации тоже играли весьма значительную роль; в частности, значение псевдогаллюцинаторных воспоминаний в развитии и укреплении бреда будет видно из нижеприводимых двух эпизодов субъективной истории больного (с объективной стороны больной в то время являлся безучастным к окружающему, был, очевидно, погружен в свои мысли, мало ел, почти совсем не говорил, но, несмотря на свою тихость, требовал усиленного надзора, ибо обнаруживал наклонность к самотерзанию и стремлению к самоубийству).
Больной отлично помнил, с какого момента начался мистериозный период его существования; это был день начала сплошного галлюцинирования слухом, день, в который он впервые почувствовал, что все его мысли открыты для окружающих. До этой минуты больной считал себя таким же человеком, как и все люди, после нее он должен был признать себя лицом исключительным. Но тогда невозможно, рассудил больной, чтобы и в его прежней жизни не нашлось никаких намеков на будущий, таинственный второй период. И вот больной начал в своем воспоминании внимательно перебирать всю свою жизнь, начиная с того времени, как он стал себя помнить. В воспроизводившихся в памяти сценах и событиях сначала не оказывалось ничего необыкновенного (потому что в ряде сменявшихся чувственных, почти исключительно зрительных, образов воспоминания вставало лишь действительно пережитое)… Но… вот, ему припоминается, сначала смутно… что-то такое странное и таинственное… Вот, вот… о, боже, и как он только мог позабыть это!.. Ведь именно так, до мельчайших подробностей так было в действительности, как это теперь сразу ожило с такой необычайной яркостью и странной неотступностью. В своем внутреннем видении Соломонов вдруг видит большую залу старого отцовского дома; он сам, тогда девятилетний мальчик, сидит за желтым ясеневым угловым столом, держа перед собой раскрытую большую книгу в старинном кожаном переплете с медными застежками; недалеко от стола сидит, у окна, мать, нагнувшись над вышиванием; на заднем плане картины стоит отец, опершись рукой на спинку кресла… Но как странна та книга, которую читал тогда Соломонов; она напечатана какими-то особенными литерами и украшена разными символическими рисунками… На той странице, на которой тогда эта книга была раскрыта перед Соломоновым, речь шла об «антихристе», о том, что на нем с детства должна лежать «печать», заключающаяся в трех знаках (помимо описания в тексте, эти знаки — скошенный глаз, оконечность копья, лучистая звезда — были изображены в книге, каждый в отдельности, в виде рисунков и эти псевдовспомненные рисунки с особенной живостью видны теперь больному в его внутреннем зрении): антихрист должен иметь правый глаз косым, на средине лба он должен носить образ копья, а на левой стороне груди — образ звезды… Однако он, Соломонов, плохо тогда понимал читаемое и потому, повернувшись к отцу, хотел попросить у него разъяснения, но в этот момент заметил, что последний смотрит на него с выражением напряженного любопытства на лице… Но тут мать, встав с места, подошла к нему, и закрыв перед ним книгу, обняла со словами «бедный, ты со временем поймешь все, что тут писано!»… О какое болезненное выражение было на лице матери в эту минуту!.. Дальше все заволакивается туманом забвения… правда, снова встают в воспоминании отдельные картины детства, но уже не такие, в них нет ничего необыкновенного… Но как можно было Соломонову до этой минуты во всю свою жизнь ни разу не вспомнить о таинственной книге (должно быть, я стащил ее из библиотеки дедушки, думает больной; у него была масса старинных книг, в том числе и церковных)… Как она называлась? Трудно вспомнить… Понятно, что изображенная сцена была ничем иным как продуктом бессознательного творчества фантазии больного; это однако же не исключает возможности того, что псевдогаллюцинаторная фантазия имела своим основанием какое-нибудь действительное воспоминание. Со времени этого псевдогаллюцинаторного псевдовоспоминания больной решительно стал видеть в себе лицо, с детства обреченное на мистериозную роль «антихриста». Непоколебимость такого убеждения обусловливалась тем обстоятельством, что Соломонов нашел на себе три вышеупомянутых знака «антихристовой печати»: действительно, правый глаз у Соломонова несколько косит (strabismus convergens на лбу Соломонова находится косвенно расположенный линейный рубец, длиной около 1 сантиметра (вероятно от падения в детстве, впрочем, происхождение этого рубца Соломонов не помнит а соответственно середине левого m. pectoralis majoris находится рубец неправильной формы, величиной в 15-копеечную монету (от бывшего здесь на 12 году жизни Соломонова холодного абсцесса).
Но больной вел дальше ряд своих воспоминаний; он провел в своей памяти годы корпусного учения, армейской службы и не нашел ничего необычайного в своих воспоминаниях вплоть до 23-летнего возраста, т. е. до того времени, когда он, оставив военную службу, собирался уехать из Р. в Харьков, чтобы поступить там в университет. В один прекрасный день. он, с веселым духом и блестящими надеждами на будущее, делал в Р. прощальные визиты и уже поздним вечером столкнулся на улице с своим приятелем Тр… Недалеко был трактир под вывеской «Берлин», где им неоднократно случалось заканчивать вечер, поэтому и в этот раз приятели направились туда, чтобы распить там бутылку, две Бордо и вдоволь наговориться перед разлукой… За дружеской беседой они засиделись в «Берлине» далеко за полночь; было много говорено, достаточно выпито, по крайней мере, Тр… видимо охмелел… Казалось бы ничего особенного не случилось: приятели разошлись в прекраснейшем расположении духа; больной даже отлично припоминает, как, возвращаясь домой по опустевшим улицам пешком, он превесело насвистывал мотив из «Madame Angot». Тем не менее, в «Берлине», как теперь только вспомнилось Соломонову, произошел маленький пассаж, странность которого тогда же удивила его.., но он тогда оставил без внимания этот случай, вероятно, приписав его нетрезвому состоянию своего собеседника, и потом забыл и до сей минуты ни разу не вспоминал. Среди разговора о самых разнообразных и нимало не таинственных вещах Тр… вдруг замолк и, опустив голову на скрещенные на столе руки, как бы задремал. Через несколько секунд он поднял голову: лицо его, как теперь с поразительной ясностью видит Соломонов (здесь начинается псевдогаллюцинаторное псевдовоспоминание совершенно преобразилось, получив печать какой-то вдохновенности; неожиданно Тр… трагично произносит знаменательные слова: «Соломонов, ты вспомнишь обо мне. когда будешь всенародно проклинаем на Исаакиевской площади» — и снова опускает голову… Удивительно, как он, Соломонов, не потребовал тогда Тр… объяснения. И что всего страннее, ведь предсказание Тр… сбылось: он, Соломонов, слышал (галлюцинаторно) от народа себе проклятия и ругательства не только на Исаакиевской площади, но и в других местах города, слышит их в настоящую минуту и здесь, в этой тюрьме, относительно которой его уверяли, что это больница св. Николая чудотворца… Описанный пассаж, как само собой разумеется, никогда не имел места в действительности; это было не что иное, как псевдогаллюцинаторный продукт бессознательного творчества больного, внезапно вмешавшийся в ряд его объективных воспоминаний. В какой степени был интенсивен обманный характер этого мнимого воспоминания, видно из следующего. Будучи выписан из больницы как здоровый, вполне сознав нелепость прежних ложных идей, которые значительнейшей своей частью уже успели позабыться, вполне перестав галлюцинировать слухом, Соломонов долгое время чувствовал себя еще неловко, потому что ему часто вспоминался трактир «Берлин» и Тр… с его тогдашним «вдохновенным» выражением лица и странной фразой; Соломонов (все это больной мне после объяснил, потому что не прошло и двух лет, как он, заболев вновь, опять попал в больницу св. Николая чудотворца) не ощущал в своей душе уверенности, что ничего подобного не было в действительности, несмотря на все свои старания убедить себя, что этот пассаж — не что иное, как его же собственная больная выдумка…
Псевдогаллюцинаторных псевдовоспоминаний Соломонов, во время своей первой болезни, имел несколько, но я не буду всех их приводить здесь, иначе пришлось бы занять ими слишком много места. Рассказывая мне о них, выздоравливавший больной пояснил мне возникновение псевдогаллюцинаторных воспоминаний следующим сравнением: «это — как в театре; когда на сцене темно, то зрителю не видно, что представляет собой задний план ее, разве только в общих чертах можно об этом догадываться; но вот пускают яркий огонь в люстрах зрительной залы, в рампе и в кулисах, — и тогда моментально является перед очами зрителя живописная местность, замок на скале и проч. со всеми мельчайшими подробностями». На вопросы, поставленные мною для уяснения состояния сознания за это время, Соломонов объяснил, что он тогда совсем не был отрешен от своей реальной обстановки, хотя, разумеется, будучи занят своими воспоминаниями, не обращал на нее внимания. Что это не были настоящие галлюцинации, видно из того, что чувственные представления здесь не имели характера объективности и для сознания больного являлись ничем иным, как именно воспоминанием из прошлого. Тем не менее, больной тогда же заметил, что по живости и отчетливости, а отчасти (как видно из дальнейших его объяснений) и по отношению к ним сознания, это были воспоминания совсем особенные и необыкновенные. Так как все подобного рода субъективные восприятия крепко запечатлелись в памяти больного, то многократно вспоминая их впоследствии, Соломонов, еще будучи больным, объяснял себе отличие этих странных воспоминаний от воспоминаний обыкновенных так: события таинственные при обыкновенном состоянии человека не находят в последнем полного себе понимания, а потому тотчас же забываются; для того чтобы потом живо их вспомнить и надлежащим образом понять, необходимо прийти в известную степень экстаза, так как при этом, вместе со способностью усиленного внутреннего видения, приобретается способность понимать необычайное.
У моего больного Соломонова сознательная рефлексия и усердное обдумывание связи и смысла всего, им переживаемого, дало в результате стройное, весьма сложное и вычурное здание бреда, которого, впрочем, нет надобности здесь подробно описывать Больному нужно было связать в одно логическое целое следующие главные факты: открытость его мыслей для окружающих, муку от субъективных ощущений осязания и общего чувства, разнородный и, частью, странный смысл прямых фраз, будто бы обращаемых к нему окружающими, разнообразные изречения «голосов» (называвших его иногда то «демоном» и «Люцифером», то «богом» и «Христом»). В постепенном развитии бреда различного рода псевдогаллюцинации тоже играли весьма значительную роль; в частности, значение псевдогаллюцинаторных воспоминаний в развитии и укреплении бреда будет видно из нижеприводимых двух эпизодов субъективной истории больного (с объективной стороны больной в то время являлся безучастным к окружающему, был, очевидно, погружен в свои мысли, мало ел, почти совсем не говорил, но, несмотря на свою тихость, требовал усиленного надзора, ибо обнаруживал наклонность к самотерзанию и стремлению к самоубийству).
Больной отлично помнил, с какого момента начался мистериозный период его существования; это был день начала сплошного галлюцинирования слухом, день, в который он впервые почувствовал, что все его мысли открыты для окружающих. До этой минуты больной считал себя таким же человеком, как и все люди, после нее он должен был признать себя лицом исключительным. Но тогда невозможно, рассудил больной, чтобы и в его прежней жизни не нашлось никаких намеков на будущий, таинственный второй период. И вот больной начал в своем воспоминании внимательно перебирать всю свою жизнь, начиная с того времени, как он стал себя помнить. В воспроизводившихся в памяти сценах и событиях сначала не оказывалось ничего необыкновенного (потому что в ряде сменявшихся чувственных, почти исключительно зрительных, образов воспоминания вставало лишь действительно пережитое)… Но… вот, ему припоминается, сначала смутно… что-то такое странное и таинственное… Вот, вот… о, боже, и как он только мог позабыть это!.. Ведь именно так, до мельчайших подробностей так было в действительности, как это теперь сразу ожило с такой необычайной яркостью и странной неотступностью. В своем внутреннем видении Соломонов вдруг видит большую залу старого отцовского дома; он сам, тогда девятилетний мальчик, сидит за желтым ясеневым угловым столом, держа перед собой раскрытую большую книгу в старинном кожаном переплете с медными застежками; недалеко от стола сидит, у окна, мать, нагнувшись над вышиванием; на заднем плане картины стоит отец, опершись рукой на спинку кресла… Но как странна та книга, которую читал тогда Соломонов; она напечатана какими-то особенными литерами и украшена разными символическими рисунками… На той странице, на которой тогда эта книга была раскрыта перед Соломоновым, речь шла об «антихристе», о том, что на нем с детства должна лежать «печать», заключающаяся в трех знаках (помимо описания в тексте, эти знаки — скошенный глаз, оконечность копья, лучистая звезда — были изображены в книге, каждый в отдельности, в виде рисунков и эти псевдовспомненные рисунки с особенной живостью видны теперь больному в его внутреннем зрении): антихрист должен иметь правый глаз косым, на средине лба он должен носить образ копья, а на левой стороне груди — образ звезды… Однако он, Соломонов, плохо тогда понимал читаемое и потому, повернувшись к отцу, хотел попросить у него разъяснения, но в этот момент заметил, что последний смотрит на него с выражением напряженного любопытства на лице… Но тут мать, встав с места, подошла к нему, и закрыв перед ним книгу, обняла со словами «бедный, ты со временем поймешь все, что тут писано!»… О какое болезненное выражение было на лице матери в эту минуту!.. Дальше все заволакивается туманом забвения… правда, снова встают в воспоминании отдельные картины детства, но уже не такие, в них нет ничего необыкновенного… Но как можно было Соломонову до этой минуты во всю свою жизнь ни разу не вспомнить о таинственной книге (должно быть, я стащил ее из библиотеки дедушки, думает больной; у него была масса старинных книг, в том числе и церковных)… Как она называлась? Трудно вспомнить… Понятно, что изображенная сцена была ничем иным как продуктом бессознательного творчества фантазии больного; это однако же не исключает возможности того, что псевдогаллюцинаторная фантазия имела своим основанием какое-нибудь действительное воспоминание. Со времени этого псевдогаллюцинаторного псевдовоспоминания больной решительно стал видеть в себе лицо, с детства обреченное на мистериозную роль «антихриста». Непоколебимость такого убеждения обусловливалась тем обстоятельством, что Соломонов нашел на себе три вышеупомянутых знака «антихристовой печати»: действительно, правый глаз у Соломонова несколько косит (strabismus convergens на лбу Соломонова находится косвенно расположенный линейный рубец, длиной около 1 сантиметра (вероятно от падения в детстве, впрочем, происхождение этого рубца Соломонов не помнит а соответственно середине левого m. pectoralis majoris находится рубец неправильной формы, величиной в 15-копеечную монету (от бывшего здесь на 12 году жизни Соломонова холодного абсцесса).
Но больной вел дальше ряд своих воспоминаний; он провел в своей памяти годы корпусного учения, армейской службы и не нашел ничего необычайного в своих воспоминаниях вплоть до 23-летнего возраста, т. е. до того времени, когда он, оставив военную службу, собирался уехать из Р. в Харьков, чтобы поступить там в университет. В один прекрасный день. он, с веселым духом и блестящими надеждами на будущее, делал в Р. прощальные визиты и уже поздним вечером столкнулся на улице с своим приятелем Тр… Недалеко был трактир под вывеской «Берлин», где им неоднократно случалось заканчивать вечер, поэтому и в этот раз приятели направились туда, чтобы распить там бутылку, две Бордо и вдоволь наговориться перед разлукой… За дружеской беседой они засиделись в «Берлине» далеко за полночь; было много говорено, достаточно выпито, по крайней мере, Тр… видимо охмелел… Казалось бы ничего особенного не случилось: приятели разошлись в прекраснейшем расположении духа; больной даже отлично припоминает, как, возвращаясь домой по опустевшим улицам пешком, он превесело насвистывал мотив из «Madame Angot». Тем не менее, в «Берлине», как теперь только вспомнилось Соломонову, произошел маленький пассаж, странность которого тогда же удивила его.., но он тогда оставил без внимания этот случай, вероятно, приписав его нетрезвому состоянию своего собеседника, и потом забыл и до сей минуты ни разу не вспоминал. Среди разговора о самых разнообразных и нимало не таинственных вещах Тр… вдруг замолк и, опустив голову на скрещенные на столе руки, как бы задремал. Через несколько секунд он поднял голову: лицо его, как теперь с поразительной ясностью видит Соломонов (здесь начинается псевдогаллюцинаторное псевдовоспоминание совершенно преобразилось, получив печать какой-то вдохновенности; неожиданно Тр… трагично произносит знаменательные слова: «Соломонов, ты вспомнишь обо мне. когда будешь всенародно проклинаем на Исаакиевской площади» — и снова опускает голову… Удивительно, как он, Соломонов, не потребовал тогда Тр… объяснения. И что всего страннее, ведь предсказание Тр… сбылось: он, Соломонов, слышал (галлюцинаторно) от народа себе проклятия и ругательства не только на Исаакиевской площади, но и в других местах города, слышит их в настоящую минуту и здесь, в этой тюрьме, относительно которой его уверяли, что это больница св. Николая чудотворца… Описанный пассаж, как само собой разумеется, никогда не имел места в действительности; это было не что иное, как псевдогаллюцинаторный продукт бессознательного творчества больного, внезапно вмешавшийся в ряд его объективных воспоминаний. В какой степени был интенсивен обманный характер этого мнимого воспоминания, видно из следующего. Будучи выписан из больницы как здоровый, вполне сознав нелепость прежних ложных идей, которые значительнейшей своей частью уже успели позабыться, вполне перестав галлюцинировать слухом, Соломонов долгое время чувствовал себя еще неловко, потому что ему часто вспоминался трактир «Берлин» и Тр… с его тогдашним «вдохновенным» выражением лица и странной фразой; Соломонов (все это больной мне после объяснил, потому что не прошло и двух лет, как он, заболев вновь, опять попал в больницу св. Николая чудотворца) не ощущал в своей душе уверенности, что ничего подобного не было в действительности, несмотря на все свои старания убедить себя, что этот пассаж — не что иное, как его же собственная больная выдумка…
Псевдогаллюцинаторных псевдовоспоминаний Соломонов, во время своей первой болезни, имел несколько, но я не буду всех их приводить здесь, иначе пришлось бы занять ими слишком много места. Рассказывая мне о них, выздоравливавший больной пояснил мне возникновение псевдогаллюцинаторных воспоминаний следующим сравнением: «это — как в театре; когда на сцене темно, то зрителю не видно, что представляет собой задний план ее, разве только в общих чертах можно об этом догадываться; но вот пускают яркий огонь в люстрах зрительной залы, в рампе и в кулисах, — и тогда моментально является перед очами зрителя живописная местность, замок на скале и проч. со всеми мельчайшими подробностями». На вопросы, поставленные мною для уяснения состояния сознания за это время, Соломонов объяснил, что он тогда совсем не был отрешен от своей реальной обстановки, хотя, разумеется, будучи занят своими воспоминаниями, не обращал на нее внимания. Что это не были настоящие галлюцинации, видно из того, что чувственные представления здесь не имели характера объективности и для сознания больного являлись ничем иным, как именно воспоминанием из прошлого. Тем не менее, больной тогда же заметил, что по живости и отчетливости, а отчасти (как видно из дальнейших его объяснений) и по отношению к ним сознания, это были воспоминания совсем особенные и необыкновенные. Так как все подобного рода субъективные восприятия крепко запечатлелись в памяти больного, то многократно вспоминая их впоследствии, Соломонов, еще будучи больным, объяснял себе отличие этих странных воспоминаний от воспоминаний обыкновенных так: события таинственные при обыкновенном состоянии человека не находят в последнем полного себе понимания, а потому тотчас же забываются; для того чтобы потом живо их вспомнить и надлежащим образом понять, необходимо прийти в известную степень экстаза, так как при этом, вместе со способностью усиленного внутреннего видения, приобретается способность понимать необычайное.
более мрачное . случай вагнера :
В качестве примера паранойи мы приведем возбудивший в свое время очень большой и бытовой, и психопатологический интерес-случай учителя Вагнера, подробно описанный Гауппом.
Около 5 часов утра 4 сентября 1913 года, когда только что занимался рассвет, старший учитель в деревне Дегерлох Эрнст Вагнер убил свою жену и четырех детей, заколов их всех в сонном виде кинжалом. Прикрыв трупы одеялами, Вагнер умылся, оделся, захватил с собой 3 револьвера и свыше 500 патронов и отправился по железной дороге в место своей прежней службы — деревню Мюльхаузен. Там он поджог несколько зданий, а затем выбежал на улицу и, держа в каждой руке по револьверу, начал стрелять во всех встречавшихся ему жителей. В результате 8 человек были им убиты, а 12 — тяжело ранены. Только когда он расстрелял все бывшие у него наготове патроны, и оба револьвера оказались пустыми, удалось в тяжелой борьбе его обезоружить, при чем он получил столь тяжкие повреждения, что первое время после конца борьбы казался мертвым. В виду странности мотивов, выдвинутых им в объяснение этого кровавого преступления, было произведено психиатрическое его испытание, которое дало такие результаты.
Вагнер оказался чрезвычайно тяжело отягощенным наследственно, как со стороны отца, так и со стороны матери. В детстве он был очень чувствительным, обидчивым и самолюбивым мальчиком. Крайняя правдивость не оставляла его даже тогда, если за правду ему грозило наказание. Он был щепетильно верен своему слову. Очень рано появились у него тяготение к женскому полу, богатая и неукротимая Фантазия и страсть к чтению. В учительской семинарии, где он учился, его отличали духовная самостоятельность, повышенное чувство собственного достоинства, любовь к литературе и крайняя добросовестность в отношении к своим обязанностям. Рано приобрел он безнадежный взгляд на жизнь: «Самое лучшее в этой жизни — никогда не родиться,— 17-летним юношей записывает он в альбом одному своему товарищу, — но, если родился, надо упорно стремиться к цели». 18-ти лет Вагнер попал во власть порока, который оказался роковым для его судьбы, — под влиянием повышенной половой возбудимости он начал заниматься онанизмом. Упорная борьба, которую он повел против своей слабости, оказалась безуспешной. С этого времени его чувство собственного достоинства и его откровенная правдивость получили сильнейший удар, а пессимизм и наклонность к ипохондрическим мыслям — благоприятную почву для развития. Впервые личность его испытала глубокий внутренний разлад между приобревшим отныне господство в его душе чувством вины и самопрезрения и прежним эстетизмом, влечением к женщинам и высоким мнением о себе. Он начал подозревать, что товарищи замечают его тайный порок и насмехаются над ним. Однако, этот душевный конфликт не оказал заметного влияния на его успехи и внешние отношения с людьми. Он прекрасно сдал первый учительский экзамен и поступил на службу помощником учителя. Отношения с товарищами по службе у него установились хорошие: они считали его за добродушного, хотя несколько заносчивого и слишком обидчивого молодого человека. Однако, благодаря своему самомнению он скоро столкнулся со старшим учителем, вследствие чего был переведен в другое место,— деревню Мюльхаузен. Связи с женщинами у него начали возникать довольно рано, тем не менее онанизма, несмотря на всю свою борьбу с этим пороком и попытки лечиться, он не мог бросить даже в 26-летнем возрасте. 27 лет, больше чем за 10 дет до преступления, под влиянием винных паров, — а в это время, чтобы заглушить укоры совести, он стал порядочно пить, — он, возвращаясь из трактира домой, несколько раз совершил содомистические акты (т. е. половые сношения с животными). С тех пор главным содержанием его мыслей и чувств стали угрызения совести по поводу этих отвратительных поступков. Как, он, человек художественного вкуса, с высокими нравственными стремлениями, с его честолюбием и презрением ко всему неблагородному, поддался такому дикому, противоестественному животному влечению! Страх, что его преступление будет открыто, снова сделал его чрезвычайно подозрительным, заставив боязливо, недоверчиво присматриваться и прислушиваться к лицам и разговорам окружающих. Уже имея на своей совести этот грех, Вагнер сдал свой второй учительский экзамен, при чем, опасаясь быть арестованным, все время носил в кармане револьвер, — при аресте он собирался застрелиться. Чем дальше, тем его подозрительность росла все сильнее и сильнее. Мысль, что его сношения с животными подглядели, начала неотвязно его преследовать. Ему стало казаться, что уже все известно, и что за ним установлено специальное наблюдение. Если при нем разговаривали или смеялись, то у него сразу возникал опасливый вопрос, не об нем ли разговор и не над ним ли смеются. Проверяя свои ежедневные наблюдения и обдумывая их мельчайшие детали, он все более укреплялся в основательности таких мыслей. И это — несмотря на то, что, по его собственным словам, ему ни разу не удалось услыхать ни одной фразы, которая бы вполне доказывала его подозрения. Только сопоставляя взгляды, мимику и отдельные движения сограждан или толкуя в особом смысле их слова, он приходил к убеждению в несомненности отношения всего этого к себе. Ужаснее всего казалось ему то, что, тогда как он сам мучился жестокими самообвинениями, проклинал и казнил себя, окружающие безжалостно обратили его исключительно в предмет всеобщих насмешек. С этого времени вся картина жизни стала представляться ему в совершенно извращенном виде: поведение мирных обывателей Мюльхаузена, вовсе не подозревавших душевной драмы Вагнера, в его представлении приобретает характер намеренного над ним издевательства. Дальнейшее развитие бреда прерывается переводом Вагнера в другое место. Приняв перевод, как наказание, он все-таки, оставляя место, где совершилось его преступление, первоначально почувствовал облегчение от мысли, что его на новом месте никто не будет знать. Действительно, хотя и там в душе его господствовали глубокий мрак и тоска, однако, в течение 5-ти лет он не замечал никаких насмешек над собой. За это время он женился на девушке, с которой случайно сошелся, женился исключительно потому, что считал невозможным отказаться от брака с забеременевшей от него женщиной. Несмотря на то, что теперь Вагнер жил уже вполне нормальной половой жизнью, подозрительность его все-таки требовала пищи, и постепенно прежние опасения снова пробудились. Сопоставляя невинные замечания друзей и знакомых, он стал приходить к убеждению, что слухи об его пороках достигли и сюда. Конечно, виновниками этого были мюльхаузенцы, которым мало было самим издеваться над несчастным, а понадобилось его сделать предметом посмешищ и в новом месте. Чувство глубокого негодования и гнева стало расти в его душе. Бывали моменты, когда он доходил до крайних степеней гневного возбуждения, и только начавшая с этого времени зреть у него мысль о мести удерживала его от непосредственной расправы. Любимым предметом его мечтаний сделалось теперь детальное обсуждение задуманного дела. План преступления в мельчайших подробностях был им разработан уже за 4 года до приведения его в исполнение. Двух целей хотел одновременно добиться Вагнер. Первой из них было полное уничтожение его рода, — рода дегенератов, отягощенного позором отвратительнейших пороков: «Все, что носит Фамилию Вагнер, рождено для несчастия. Все Вагнеры подлежат уничтожению, всех их надо освободить от тяготеющего над ними рока», так говорил он потом следователю. Отсюда — мысль убить всех своих детей, семью своего брата и самого себя. Второй целью была месть: он собирался сжечь всю деревню Мюльхаузен и перестрелять всех ее жителей мужчин за их жестокое издевательство над ним. Задуманное Вагнером кровавое дело сначала пугало его самого. Чтобы подбодрить себя, он разжигал свою Фантазию и мечтал о величии стоящей перед ним задачи, которая теперь обратилась для него в великую миссию; в «дело всей его жизни». Он вооружился надежным оружием, в лесу научился стрелять, приготовил кинжал для убийства жены и детей, и, однако, всякий раз, как думал приступить к выполнению своего плана, непреодолимый ужас охватывал его и парализовывал его волю. После убийства он рассказал, как часто он ночью стоял у постели детей, стремясь преодолеть внутреннее сопротивление, и как моральная невозможность этого дела всякий раз отпугивала его. Постепенно жизнь сделалась для него совершенно непереносимым мученьем,— страдания Христа кажутся ему совершенно ничтожными по сравнению с его Собственными. Но чем глубже становятся тоска и отчаяние в душе Вагнера, тем больше кажется ему число его врагов и тем величественнее поставленная им себе задача. По его собственным позднейшим объяснениям, как контраст к испытываемым им страданиям, все сильнее укреплялась у него мысль, что он — необыкновенный человек, стоящий гораздо выше своего времени. И сначала в Фантазиях, как бы полуиронически, появляется у него представление о себе, как о великом поэте (он, действительно, писал стихи психологе, политике (он был социалист) и т. д.; он Ставит себя рядом с Шекспиром, Г?те и Шиллером, как одного из величайших людей мировой истории. С течением времени эти представления делаются определеннее, кажутся сами собой разумеющимися, хотя, кроме состояний опьянения, никому не высказываются, оставляя следы только в записях дневника или в стихотворениях.
Как в действительности сложились отношения Вагнера с окружающей средой?
Он был сыном женщины, после смерти мужа впавшей в разврат и бедность, и в детстве пережил много тяжелых для его самолюбия моментов из-за пренебрежения, встречавшегося им у состоятельных соседей, а также из-за неодобрительных отзывов последних о поведении его матери. В школьные годы учителя выдвигали его, как способного и добросовестного ученика, а товарищи любили за его честность и прямолинейность. Однако, перейдя в практическую жизнь, Вагнер, повидимому, с самого начала занял такое положение, что многие стали сторониться его, — несомненно в этом направлении должно было действовать его самомнение, да к тому же в мелкомещанской среде немецкой деревни он открыто объявил себя атеистом и крайне-левым социалистом. У него было несколько столкновений по службе, но в общем начальство ценило его, как хорошего учителя. Профессия его, в которой так контрастировали высокое призвание распространителя знаний с недостаточным общественным признанием, конечно, уже сама по себе предрасполагала его к напряженно-тревожному ожиданию со стороны окружающих людей поступков, могущих ранить его повышенное чувство собственного достоинства. Женился он против своего внутреннего желания к жене был холоден, хотя внешне и ласков. Таким образом, в жизни он был одинок и в полном смысле слова непонимаем: за все 12 лет, протекшие с момента его падения до совершения преступления, ни один из знавших его людей ни на минуту не заподозрил его ни в каких половых извращениях, и никто не мог догадаться, какие-страсти бушуют в его душе.
Медицинское исследование не обнаружило у Вагнера никаких следов процесса в смысле, напр., схизофрении: он оказался человеком с довольно высоким и, повидимому, не пострадавшим интеллектом; живая активность, полное отсутствие даже намеков на обманы чувств и нисколько не нарушенная работоспособность дают нам полное право говорить, что в случае Вагнера мы имеем дело с извращенной, но не разрушенной психикой. Он написал трехтомную горячую и убедительную автобиографию, в которой подробно изложил последовательность переживаний, приведших его к преступлению. Впечатление, которое он произвел на суде, лучше всего передает один из судей: «Мы ожидали увидеть тяжелого преступника, а вместо того нашли согбенного скорбью человека… предупредительного, застенчивого, почти детски наивного». Вагнер был освобожден от наказания, но помещен в психиатрическую больницу. За 7 лет его пребывания там он пришел к убеждению, что во многом, однако не во всем, ошибался. Подозрительность его сохранилась, и при ничтожном поводе он начинал думать, что другие больные и служителя высмеивают его. В больнице он вел деятельную, рабочую жизнь и много писал. Оттуда он между прочим прислал своему биографу Гауппу недурное стихотворение, посвященное восхвалению душевно-больного баварского короля Людвига II.
В качестве примера паранойи мы приведем возбудивший в свое время очень большой и бытовой, и психопатологический интерес-случай учителя Вагнера, подробно описанный Гауппом.
Около 5 часов утра 4 сентября 1913 года, когда только что занимался рассвет, старший учитель в деревне Дегерлох Эрнст Вагнер убил свою жену и четырех детей, заколов их всех в сонном виде кинжалом. Прикрыв трупы одеялами, Вагнер умылся, оделся, захватил с собой 3 револьвера и свыше 500 патронов и отправился по железной дороге в место своей прежней службы — деревню Мюльхаузен. Там он поджог несколько зданий, а затем выбежал на улицу и, держа в каждой руке по револьверу, начал стрелять во всех встречавшихся ему жителей. В результате 8 человек были им убиты, а 12 — тяжело ранены. Только когда он расстрелял все бывшие у него наготове патроны, и оба револьвера оказались пустыми, удалось в тяжелой борьбе его обезоружить, при чем он получил столь тяжкие повреждения, что первое время после конца борьбы казался мертвым. В виду странности мотивов, выдвинутых им в объяснение этого кровавого преступления, было произведено психиатрическое его испытание, которое дало такие результаты.
Вагнер оказался чрезвычайно тяжело отягощенным наследственно, как со стороны отца, так и со стороны матери. В детстве он был очень чувствительным, обидчивым и самолюбивым мальчиком. Крайняя правдивость не оставляла его даже тогда, если за правду ему грозило наказание. Он был щепетильно верен своему слову. Очень рано появились у него тяготение к женскому полу, богатая и неукротимая Фантазия и страсть к чтению. В учительской семинарии, где он учился, его отличали духовная самостоятельность, повышенное чувство собственного достоинства, любовь к литературе и крайняя добросовестность в отношении к своим обязанностям. Рано приобрел он безнадежный взгляд на жизнь: «Самое лучшее в этой жизни — никогда не родиться,— 17-летним юношей записывает он в альбом одному своему товарищу, — но, если родился, надо упорно стремиться к цели». 18-ти лет Вагнер попал во власть порока, который оказался роковым для его судьбы, — под влиянием повышенной половой возбудимости он начал заниматься онанизмом. Упорная борьба, которую он повел против своей слабости, оказалась безуспешной. С этого времени его чувство собственного достоинства и его откровенная правдивость получили сильнейший удар, а пессимизм и наклонность к ипохондрическим мыслям — благоприятную почву для развития. Впервые личность его испытала глубокий внутренний разлад между приобревшим отныне господство в его душе чувством вины и самопрезрения и прежним эстетизмом, влечением к женщинам и высоким мнением о себе. Он начал подозревать, что товарищи замечают его тайный порок и насмехаются над ним. Однако, этот душевный конфликт не оказал заметного влияния на его успехи и внешние отношения с людьми. Он прекрасно сдал первый учительский экзамен и поступил на службу помощником учителя. Отношения с товарищами по службе у него установились хорошие: они считали его за добродушного, хотя несколько заносчивого и слишком обидчивого молодого человека. Однако, благодаря своему самомнению он скоро столкнулся со старшим учителем, вследствие чего был переведен в другое место,— деревню Мюльхаузен. Связи с женщинами у него начали возникать довольно рано, тем не менее онанизма, несмотря на всю свою борьбу с этим пороком и попытки лечиться, он не мог бросить даже в 26-летнем возрасте. 27 лет, больше чем за 10 дет до преступления, под влиянием винных паров, — а в это время, чтобы заглушить укоры совести, он стал порядочно пить, — он, возвращаясь из трактира домой, несколько раз совершил содомистические акты (т. е. половые сношения с животными). С тех пор главным содержанием его мыслей и чувств стали угрызения совести по поводу этих отвратительных поступков. Как, он, человек художественного вкуса, с высокими нравственными стремлениями, с его честолюбием и презрением ко всему неблагородному, поддался такому дикому, противоестественному животному влечению! Страх, что его преступление будет открыто, снова сделал его чрезвычайно подозрительным, заставив боязливо, недоверчиво присматриваться и прислушиваться к лицам и разговорам окружающих. Уже имея на своей совести этот грех, Вагнер сдал свой второй учительский экзамен, при чем, опасаясь быть арестованным, все время носил в кармане револьвер, — при аресте он собирался застрелиться. Чем дальше, тем его подозрительность росла все сильнее и сильнее. Мысль, что его сношения с животными подглядели, начала неотвязно его преследовать. Ему стало казаться, что уже все известно, и что за ним установлено специальное наблюдение. Если при нем разговаривали или смеялись, то у него сразу возникал опасливый вопрос, не об нем ли разговор и не над ним ли смеются. Проверяя свои ежедневные наблюдения и обдумывая их мельчайшие детали, он все более укреплялся в основательности таких мыслей. И это — несмотря на то, что, по его собственным словам, ему ни разу не удалось услыхать ни одной фразы, которая бы вполне доказывала его подозрения. Только сопоставляя взгляды, мимику и отдельные движения сограждан или толкуя в особом смысле их слова, он приходил к убеждению в несомненности отношения всего этого к себе. Ужаснее всего казалось ему то, что, тогда как он сам мучился жестокими самообвинениями, проклинал и казнил себя, окружающие безжалостно обратили его исключительно в предмет всеобщих насмешек. С этого времени вся картина жизни стала представляться ему в совершенно извращенном виде: поведение мирных обывателей Мюльхаузена, вовсе не подозревавших душевной драмы Вагнера, в его представлении приобретает характер намеренного над ним издевательства. Дальнейшее развитие бреда прерывается переводом Вагнера в другое место. Приняв перевод, как наказание, он все-таки, оставляя место, где совершилось его преступление, первоначально почувствовал облегчение от мысли, что его на новом месте никто не будет знать. Действительно, хотя и там в душе его господствовали глубокий мрак и тоска, однако, в течение 5-ти лет он не замечал никаких насмешек над собой. За это время он женился на девушке, с которой случайно сошелся, женился исключительно потому, что считал невозможным отказаться от брака с забеременевшей от него женщиной. Несмотря на то, что теперь Вагнер жил уже вполне нормальной половой жизнью, подозрительность его все-таки требовала пищи, и постепенно прежние опасения снова пробудились. Сопоставляя невинные замечания друзей и знакомых, он стал приходить к убеждению, что слухи об его пороках достигли и сюда. Конечно, виновниками этого были мюльхаузенцы, которым мало было самим издеваться над несчастным, а понадобилось его сделать предметом посмешищ и в новом месте. Чувство глубокого негодования и гнева стало расти в его душе. Бывали моменты, когда он доходил до крайних степеней гневного возбуждения, и только начавшая с этого времени зреть у него мысль о мести удерживала его от непосредственной расправы. Любимым предметом его мечтаний сделалось теперь детальное обсуждение задуманного дела. План преступления в мельчайших подробностях был им разработан уже за 4 года до приведения его в исполнение. Двух целей хотел одновременно добиться Вагнер. Первой из них было полное уничтожение его рода, — рода дегенератов, отягощенного позором отвратительнейших пороков: «Все, что носит Фамилию Вагнер, рождено для несчастия. Все Вагнеры подлежат уничтожению, всех их надо освободить от тяготеющего над ними рока», так говорил он потом следователю. Отсюда — мысль убить всех своих детей, семью своего брата и самого себя. Второй целью была месть: он собирался сжечь всю деревню Мюльхаузен и перестрелять всех ее жителей мужчин за их жестокое издевательство над ним. Задуманное Вагнером кровавое дело сначала пугало его самого. Чтобы подбодрить себя, он разжигал свою Фантазию и мечтал о величии стоящей перед ним задачи, которая теперь обратилась для него в великую миссию; в «дело всей его жизни». Он вооружился надежным оружием, в лесу научился стрелять, приготовил кинжал для убийства жены и детей, и, однако, всякий раз, как думал приступить к выполнению своего плана, непреодолимый ужас охватывал его и парализовывал его волю. После убийства он рассказал, как часто он ночью стоял у постели детей, стремясь преодолеть внутреннее сопротивление, и как моральная невозможность этого дела всякий раз отпугивала его. Постепенно жизнь сделалась для него совершенно непереносимым мученьем,— страдания Христа кажутся ему совершенно ничтожными по сравнению с его Собственными. Но чем глубже становятся тоска и отчаяние в душе Вагнера, тем больше кажется ему число его врагов и тем величественнее поставленная им себе задача. По его собственным позднейшим объяснениям, как контраст к испытываемым им страданиям, все сильнее укреплялась у него мысль, что он — необыкновенный человек, стоящий гораздо выше своего времени. И сначала в Фантазиях, как бы полуиронически, появляется у него представление о себе, как о великом поэте (он, действительно, писал стихи психологе, политике (он был социалист) и т. д.; он Ставит себя рядом с Шекспиром, Г?те и Шиллером, как одного из величайших людей мировой истории. С течением времени эти представления делаются определеннее, кажутся сами собой разумеющимися, хотя, кроме состояний опьянения, никому не высказываются, оставляя следы только в записях дневника или в стихотворениях.
Как в действительности сложились отношения Вагнера с окружающей средой?
Он был сыном женщины, после смерти мужа впавшей в разврат и бедность, и в детстве пережил много тяжелых для его самолюбия моментов из-за пренебрежения, встречавшегося им у состоятельных соседей, а также из-за неодобрительных отзывов последних о поведении его матери. В школьные годы учителя выдвигали его, как способного и добросовестного ученика, а товарищи любили за его честность и прямолинейность. Однако, перейдя в практическую жизнь, Вагнер, повидимому, с самого начала занял такое положение, что многие стали сторониться его, — несомненно в этом направлении должно было действовать его самомнение, да к тому же в мелкомещанской среде немецкой деревни он открыто объявил себя атеистом и крайне-левым социалистом. У него было несколько столкновений по службе, но в общем начальство ценило его, как хорошего учителя. Профессия его, в которой так контрастировали высокое призвание распространителя знаний с недостаточным общественным признанием, конечно, уже сама по себе предрасполагала его к напряженно-тревожному ожиданию со стороны окружающих людей поступков, могущих ранить его повышенное чувство собственного достоинства. Женился он против своего внутреннего желания к жене был холоден, хотя внешне и ласков. Таким образом, в жизни он был одинок и в полном смысле слова непонимаем: за все 12 лет, протекшие с момента его падения до совершения преступления, ни один из знавших его людей ни на минуту не заподозрил его ни в каких половых извращениях, и никто не мог догадаться, какие-страсти бушуют в его душе.
Медицинское исследование не обнаружило у Вагнера никаких следов процесса в смысле, напр., схизофрении: он оказался человеком с довольно высоким и, повидимому, не пострадавшим интеллектом; живая активность, полное отсутствие даже намеков на обманы чувств и нисколько не нарушенная работоспособность дают нам полное право говорить, что в случае Вагнера мы имеем дело с извращенной, но не разрушенной психикой. Он написал трехтомную горячую и убедительную автобиографию, в которой подробно изложил последовательность переживаний, приведших его к преступлению. Впечатление, которое он произвел на суде, лучше всего передает один из судей: «Мы ожидали увидеть тяжелого преступника, а вместо того нашли согбенного скорбью человека… предупредительного, застенчивого, почти детски наивного». Вагнер был освобожден от наказания, но помещен в психиатрическую больницу. За 7 лет его пребывания там он пришел к убеждению, что во многом, однако не во всем, ошибался. Подозрительность его сохранилась, и при ничтожном поводе он начинал думать, что другие больные и служителя высмеивают его. В больнице он вел деятельную, рабочую жизнь и много писал. Оттуда он между прочим прислал своему биографу Гауппу недурное стихотворение, посвященное восхвалению душевно-больного баварского короля Людвига II.
Просто супер!
А есть ли электронные варианты книг по данному направлению?
А есть ли электронные варианты книг по данному направлению?
экстракт из кандинского :
Больной Дашков, по натуре большой резонер, напротив, сравнительно скоро перестал стыдиться перед «штукарями в простенке», особенно, когда заметил, что они охотно говорят скабрезности. Свыкнувшись с «голосами», он нередко вступал с ними в разговоры о медицине, о разных житейских предметах и т. д., делая вопросы как мысленно, так и вслух и получая на них (галлюцинаторно) ответы. Иногда он устраивал «штукарям» экзамен: «а, нуте, скажите мне, что я в настоящую минуту думаю?» Те отвечали большей частью верно, хотя случалось им и ошибаться. «А докажите-ка теперь, что именно это, а не что-нибудь другое я сейчас подумал», — догадался однажды вопросить больной, и с этой минуты понял, что хотя «там» знают его мысли, однако не имеют никаких улик против него, никаких доказательств, что такие-то мысли именно его. Поэтому, впоследствии, поймав себя на какой-нибудь, по его мнению, «дурацкой» или чересчур игривой мысли, больной непременно ставил эти мысли на счет «штукарям»; «это не мое, это ваше», говорил он.
Отставной солдат Максимов (paranoia hallucinatoria chronica, впоследствии осложнившаяся старческим слабоумием находящийся в нашей больнице около 11/2 лет, постоянно высказывает вечно одинаковый частный бред и обнаруживает довольно однообразные галлюцинации слуха и общего чувства, вместе с псевдогаллюцинациями зрения. Он считает себя преследуемой некой г-жой Кукшиной (в действительности надзирательница в больнице «Всех скорбящих», откуда этот больной переведен к нам которая в сообществе с беглым каторжником Быковым умышляет его погубить с целью завладеть 300 рублей пенсии, назначенной ему царем. Раньше больной слышал голос своей преследовательницы вблизи себя, теперь же он слышит е? не иначе, как из-за стен больницы: будучи ведьмой, Кукшина весьма удобно может действовать на него издали. Например, сидя вместе с Быковым на извозчичьих дрожках на Выборгской стороне, эта «проклятая царем ведьма» стреляет в Максимова из трех ружей или жжет его «анамитом» (динамитом вбирая это вещество в медную трубку из вечно находящейся при ней большой бутыли и «стреляя» им Максимову в лицо, или еще чаще, в пупок или половой член (галлюцинация осязания и общего чувства). Стреляя, ведьма приговаривает: «вот тебе, вот тебе, старый хрыч! Мы тебе череп собьем и тебя в покойницкую сволочем!», на что е? любовник Быков отзывается радостным ржанием: «ффррр!» (слуховые галлюцинации). Галлюцинаций зрения у больного не бывает; он видит ведьму со всеми е? атрибутами (три ружья, бутыль с анамитом, медная труба) лишь внутренне, но так ясно и отчетливо, что может со всеми подробностями рассказать, в каком положении находилась она в данную минуту, какое у нее выражение лица и т.д. Что это не настоящая галлюцинация зрения, видно из того, что Максимов обыкновенно видит свою ведьму с очень больших расстояний и притом сквозь стены зданий. Впрочем, иногда она является ему и вблизи, «скрестившеюся (т.е. in coitu) со своим каторжным любовником». Больной ничуть не думает, чтобы ведьма показалась ему телесно, напротив, он прямо выражается, что видит ее «духом» своим, так как Кукшина, благодаря своему волшебству, во всякое время «владеет нутром» его, даже будучи фактически в месте, относительно отдаленном. Стараясь отделаться от псевдогаллюцинаторного образа «ведьмы», Максимов постоянно бранится и отплевывается или же становится в угол, как бы на молитву, и начинает читать вслух самим же им сочиненное заклинание от чертовщины, обращаясь к
«Свистящим, пищащим,
На йод и на яд богу молящим» и т. д.
Бывший студент Брамсон (paranoia chronica уже более 4 лет находящийся в нашей больнице, раньше страдавший постоянными галлюцинациями слуха и осязания, недавно за убийство переведенный в мое отделение, рассказал мне на днях: «Иногда я вижу то, чего в действительности нет, и не знаю, как объяснить себе это.., однако это не такие видения, какие нередко бывали у меня года три тому назад; тогда я точно лишался чувств, впадал в состояние «летаргии» и тогда видел разные вещи подобно тому, как видят во сне; я знаю, что это называется галлюцинациями… Теперь же совсем не то: все чувства мои остаются при мне, я не перестаю видеть и слышать все то, что меня окружает, и тем не менее иногда чувствую и вижу странные вещи. Правда, я вижу это не так, как вижу теперь, например, вас, не глазами, а как-то иначе… это не действительность и все-таки не мечта… Вот вам пример: вчера после обеда, страдая по обыкновению зубной болью, я сидел в своей комнате у окна; вдруг передо мною появляется незнакомый мне высокий господин во фраке, с черными бакенбардами, запускает свои пальцы мне в рот, вынимает целый ряд зубов из обеих челюстей (вынимание я чувствовал особенно живо) и затем вставляет мне на место старых новые зубы. Это вставление сопровождалось таким болезненным чувством, что я, вскочив с места, убежал из комнаты и больше уже не видал «дантиста». Я думаю, что это не галлюцинация, а что-то другое; но во всяком случае подобные вещи очень неприятны». Здесь мы имеем псевдогаллюцинацию зрения (и осязания? вызванную действительной болью зубов.
Студент-филолог Б. Козловский (ideophrenia katatonica постоянно галлюцинирующий слухом и осязанием, в состоянии, переходном от атоничности к кататонической экзальтации, вдруг прервал свое молчание и (не прекращая, однако, лежания в постели) стал жаловаться, что «они» (т. е. невидимые преследователи) устраивают ему самые непозволительные штуки, сажают ему на лицо обнаженных женщин, прикладывают последних к его половому члену и т. п. На вопрос, ясно ли он видит этих женщин, больной отвечал утвердительно, но, когда я выставил на вид невозможность для каких бы то ни было женщин забраться в его комнату, Козловский объяснил: «Я и не полагаю, что они на самом деле сюда входят; да и не так я их вижу, как если бы они здесь были в действительности. Я их вижу только потому, что мне нарочно показывают их «они»; для этого им приходится подвергать мою голову действию электрического тока».
К больному Григорьеву (учитель городского училища) одно время привязался псевдогаллюцинаторный образ другого больного, В.., комната которого находилась на противоположном конце коридора. Когда В. выходил в сад, расположенный за зданием больницы так, что Григорьев из окна своей комнаты никак не мог видеть своего, как он его называл, «мучителя», Григорьев все-таки жаловался, что не перестает его видеть. — Вы видите сквозь стены? — спросил ч однажды этого больного. — «Да, сквозь стены; можно видеть и сквозь стены, если они известным образом обработаны..» Когда я пожелал узнать подробнее о такой способности видеть сквозь стены или на очень далекие расстояния, больной ответил мне так: «Вы ни за что этого не поймете, если вы ничего не читали об ясновидении».
Один из пациентов Шюле38 прекрасно охарактеризовал навязчивость мыслей, приводящую больных к умозаключению, что их мысли фабрикуются для них другими. «Мои собственные мысли идут равномерным ходом; мысли же других входят в мою голову как бы давлением, они насильно вталкиваются в мой мозг. Я должен думать этими мыслями против своей воли и как бы я ни старался, я не в состоянии от них освободиться, потому что против такого давления нельзя ничего поделать»
Один из больных Кальбаума39, жалуясь на то, что его мысли мастерятся для него другими лицами, делал при этом такие жесты, как будто бы его мысли были вгоняемы ему через ухо или как будто бы они из его головы были, через ухо, вытягиваемы наружу. Одна пациентка Кальбаума говорила, что ей «преподносят язык» или ей «преподносят тоны и. слова»018 . Но всего чаще больные прямо жалуются на «внутренние голоса», на «духовное слышание», на «слуховые внушения». «Я слышу чужие мысли» (Лере, Байарже «мне мысленно говорят» (Байарже)019 . Некоторые из моих больных (Перевалов, Долинин, Сокорев) прекрасно различают «слуховое внушение» от простого «мысленного внушения» и даже дают различное объяснение для этих двух явлений.
Некто, бывший нотариус, сначала слышал своих невидимых преследователей посредством интуиции и ясно толковал, что слышать инспиративно — значит слышать мысль без посредства звука. Позже он приобрел «способность вейламбулизма», заключавшуюся в том, что стал весьма отчетливо слышать мысли тех лиц, с которыми он приводился в магнетическую связь; при этом как его мысли, так и мысли его собеседников, иногда очень отдаленных, «etaient formulees en paroles veillambuliques, avec le son de la voix villambuliquen»020 . Отсюда видно, что этот больной различал простые навязчивые представления (la faculte dentendre par inspiration) от слуховых псевдогаллюцинаций (la fasculte dentendre le son de la voix veillambulique). Кроме того, этот больной замечателен еще во многих других отношениях. Он, по его словам, мог по своему произволу изменять свои обыкновенные мысли в мысли вейламбулические, т. е. он мог произвольно псевдогаллюцинировать слухом. Затем, другие люди, по его мнению, могли узнавать не все его мысли, а только мысли вейламбулические; таким образом, его ложная идея, что его мысли будто бы могут передаваться другим лицам, а от этих последних, обратно, ему, была результатом не галлюцинаций слуха (как это обыкновенно бывает а слуховых псевдогаллюцинаций.
«Я слышу, — рассказывал один больной, — как по моему адресу мысленно высказываются разные упреки: будто бы я повинен в таком-то и таком-то грехе, и мне необходимо наложить на себя пост и покаяние, а так как я этого не делаю, то мои друзья должны отречься от меня. Я слышу, как не перестают мне мысленно повторять следующие слова: «Бди над собой, если ты хочешь избегнуть вечной погибели!»… в карете, на дороге между Верденом и Парижем, всю ночь мне кажется, будто мне говорят: «Тебе немного времени остается жить, если тебя не убьют дорогой, то ты не избежишь смерти по прибытии в Париж» и т. п. По моем приезде в Париж некоторое время мне кажется, будто двое духов спорят между собой из-за обладания моей душой. Один из них возводит в величайшие прегрешения все мелкие ошибки моей молодости; другой же поддерживает и утешает меня; с одной стороны, я слышу лишь упреки и угрозы, с другой — только ободрения… Несмотря на то, что со мной говорят лишь мысленно, я слышу чрезвычайно явственно. Эти идеальные голоса указывают мне: «Прежде чем ты оставишь тот дом, где ты теперь находишься (больница для умалишенных ты, подобно Орфею, введешь там цивилизацию…» Впоследствии я стал слышать мыслью лишь голоса, изрекавшие угрозы и скабрезности…»
В своих субъективных слуховых восприятиях мой больной Перевалов различал следующее: 1) «прямое говоренье» (галлюцинации слуха которое бывает двоякого рода: а) очень громкое, причем, однако, не всегда легко разобрать слова (здесь обыкновенно сливающиеся между собой); при этом выкрикиваются «токистами» отдельные, большей частью короткие, фразы и ругательные слова; б) «тихая речь» с шипящим тембром, похожая на напряженно-усиленный шепот, в котором резко различаются голоса различных лиц; больной полагает, что при этом способе воздействия (как при а, так и при б) звуки и слова естественным образом производятся голосовыми аппаратами «токистов» и передаются его уху, как и всякий другой объективный звук (например, через отверстия в полу и стенах, через нарочно устроенные говорные трубы); 2) «говоренье посредством тока», причем этот ток, будучи направлен на его голову, заставляет его слышать, по воле токистов, те или другие слова и фразы; здесь слуховое восприятие лишено характера объективности, не локализируется во внешнее пространство и бывает всегда одного и того же свойства, так что различий в тембре здесь для больного не представляется; 3) насильственное мышление без всякого внутреннего слышания; при этом «токисты» устраивают ему искусственные мысли, переводя мысли из своей в его голову (больной убежден, что невидимые преследователи постоянно держат и его и вместе с ним самих себя, чередуясь между собой, под влиянием электричества, в силу чего устанавливается своего рода rapport, дозволяющий передачу мыслей из одной головы в другую).
Долинин во время своей первой душевной болезни имел постоянные галлюцинации слуха, причем слова, фразы, диалоги, целые стихотворные куплеты доносились до его уха из определенных точек внешнего пространства, слышались, например, из стен, из соседних помещений, из уст людей, находившихся с ним в одной комнате. Больной, под влиянием слуховых галлюцинаций, пришел к убеждению, что он находится в руках целого корпуса тайных мучителей, которые окружают его (в заведении для умалишенных) под видом больных, прислуги и врачей. Каждое из этих лиц, приведя себя в магнетический rapport с ним (больной был знаком со старой французской литературой животного магнетизма с одной стороны, непосредственно узнавало все его мысли, чувства и ощущения, до самых мельчайших внутренних движений, с другой стороны, могло передавать в его мозг из своего какую угодно мысль или какое угодно ощущение. Больной различал два рода таковых передач или «внутренних внушений», основанных на двух способах «психической индукции»: а) «мысленное внушение» — лицо, находящееся в данную минуту в магнетической связи с ним, искусственно фиксировало в своем мозгу ту или другую мучительную для него, Долинина, мысль, чем и причиняло ему «так называемое психиатрами навязчивое представление»; Ь) «слуховое внушение» — лицо, в настоящую минуту с ним, Долининым, магнетически связанное, усиленно слушало какой-нибудь искусственно производимый реальный звук или шум, например, действительную речь другого лица, находящегося в той же комнате, или даже свою собственную речь (громко говоря или крича и своим же слухом воспринимая говоримое) и этим путем переводило в его, Долинина, мозг свои слуховые восприятия. При этом явлении искусственно вызванного внутреннего слышания Долинин различал тот или другой тембр, ту или другую манеру говорить (невидимые мучители нередко старались подделываться под голоса знакомых Долинину лиц).
Во время своей второй, непродолжительной болезни Долинин тоже имел массу псевдогаллюцинаций слуха и притом как в словесной форме, так и в форме слышания разных звуков и шумов (шум шагов марширующих войск, выстрелы и пр.) или в форме музыкальных псевдогаллюцинаций (барабанный бой, военная музыка).
«Императоры Франции, Австрии и король Пруссии, с которыми больной вел разговоры, находились под домом, где помещался больной, в преддверии ада, недавно открытом со стороны Рима. Преддверие ада состоит из двух отделений; одно из них высотой в человеческий рост, другое столь же высокое, как большой дом; это второе отделение наполняется со стороны Рима морской водой. Там помещены души умерших; души имеют весьма нежную конструкцию; они состоят из корпуса и двух крыльев; падая на пол, они легко разбиваются. Там же находится Аммон, имеющий вид громадного зверя с толстым туловищем и большущими глазами; напереди у него лапы с когтями, назади — ноги с копытами… У преддверия ада два входа: через один из них, находящийся близ М., больной однажды и проник туда… Проштрафившимся душам залепляют крылья расплавленным железом, причем они начинают дрожать от боли. Находясь в В., больной видел много тысяч душ, летающих по преддверию ада; тогда больной стал бегать по улицам и бегал до тех пор, пока в мыслях своих не высвободил всех этих душ. По отяжелеванию своих ног больной узнает, что под ним пролетает чья-нибудь душа…»
«Однажды, рассказывал больной, я, чтобы рассеяться, отправился бродить по городу. Дойдя до церкви св. Павла, я остановился у окон магазинов Каррингтона и Броульса, чтобы посмотреть гравюры. Вскоре возле меня остановился, тоже смотря гравюры, господин небольшого роста, пожилой и с видом довольно важным. Завязав со мной разговор, он стал восторгаться видом, открывавшимся с колокольни церкви св. Павла. Так как я туда никогда не всходил, то он мне предложил пообедать вместе с ним в трактире, а потом подняться на колокольню. Наскоро пообедав, мы пошли на колокольню и взобрались в тот самый шар (яблоко в котором утверждается венчающий колокольню крест. Несколько минут мы восторгались прелестной панорамой, представившейся нашему взору; затем мой спутник вынул из кармана инструмент, на котором были выгравированы странные фигуры, видом похожий на компас. Поместив инструмент в центре яблока, он предложил мне смотреть туда, сказав, что я могу увидеть любого из своих далеких друзей и узнать, что каждый из них в данную минуту делает. Сперва я содрогнулся, но желание увидеть моего больного отца взяло верх над моим страхом. Не успев выразить своего желания словами, я уже увидал в инструменте, как в зеркале, моего отца, отдыхающего, сидя в своем кресле. Факт видения поразил меня ужасом, и я стал приглашать сойти вниз. Мы сошли и расстались под северным портиком церкви. На прощанье мой странный спутник сказал мне: «помните, что с этой минуты вы в моей власти». С этой минуты «некромантик» всецело завладел мною; при помощи своего зеркала он видит меня во всякое время и постоянно читает мои мысли».
Больной Дашков, находясь в нашей больнице, раз рассердился на надзирателя моего отделения и приготовился энергически ругнуть его; дождавшись прихода к себе в комнату надзирателя, он открывает рот, чтобы произнесть вперед заготовленную бранную фразу… но, к немалому его удивлению, его язык вдруг выговорил: «господин Щербаков» (фамилия надзирателя) и больше ничего. После двух, трех подобного рода случаев больной решил, что его язык уже не находится в его власти ибо невидимые экспериментаторы могут, с одной стороны, не дать ему сказать то, что он собрался сказать, с другой стороны, могут заставить его произнесть то, что он вовсе не думал. Раньше того этот же больной во время наступавших у него иногда периодов отупления и молчаливости нередко вместо ответа механически повторял предлагавшиеся ему вопросы, очевидно, в силу рефлекса с органа слуха…
Кстати сказать, эта насильственность вербигерационного импульса обыкновенно живо чувствуется самими больными. В нашей больнице есть больной Куприянов, у которого в его теперешнем состоянии вторичного слабоумия осталась от несколько лет тому назад протекшей кататонии наклонность вербигерировать; он прекрасно характеризует непроизвольность своего говорения, называя его «самопарлятина» или «самоговорение». Язык его постоянно повторяет одни и те же, большей частью бессмысленные фразы или вставляет во фразы со смыслом стереотипные слова, к делу вовсе не идущие. Даже желая попросить чего-нибудь, больной выражается не иначе, как в такой форме: «самоговорение, самоговорю, пожалуйте… самоговорение, самоговорю, пожалуйте… самоговорение… пожалуйте папиросу… Не для самокурения… я сам хочу курить… но самоговорением… самовыговариванием… я вам самоговорю… пожалуйте покурить…» и т. д
Я уже имел случай говорить о нашем больном Перевалове, что этот хроник днем, между другими явлениями психической принужденности (навязчивые представления, псевдогаллюцинации зрения и слуха) испытывает иногда независимую от его воли или даже прямо насильственную речевую иннервацию, для подавления которой он должен пускать в дело произвольные, иной раз довольно значительные усилия. Но когда больной находится в состоянии полусна и его воля перестает быть деятельной, эта насильственная речевая иннервация в самом деле приводит в действие мышечный голосовой аппарат, так что больной действительно говорит во сне, сам при этом, по причине неполности сна, это чувствуя.
Больной приписывает это явление проделкам своих преследователей и называет этот прием «добывание моего говоренья».
Мой больной Лашков одно время своей болезни был убежден, что невидимые шпионы узнают его мысли именно тем, что посредством особой машины регистрируют те «почти незаметные движения языка», которые он, как ему казалось, невольно производил при думании в словах; поэтому больной стал стараться думать так, чтобы не делать при этом соответственных движений языком, т. е. старался думать без чувства двигательной иннервации в языке (которое в данном случае было, очевидно, повышенным что, однако, плохо ему удавалось. Можно бы сказать, что в этом случае больной имел галлюцинацию (или, если угодно, псевдогаллюцинацию) мышечного чувства в языке и губах, если бы усиленная голосовая иннервация не оказывалась в основании нередко наблюдающегося у больных непроизвольного говорения вслух.
Больной Пузин… (выписан из больницы здоровым ощутив, что все его мысли и чувствования, до самых мельчайших, открыты окружающим, был настолько подавлен мучительным стыдом, что в продолжение нескольких недель безмолвно лежал на кровати с устремленными в потолок или в стену глазами и напрягал все силы, чтобы подавлять в себе всякое внутреннее движение, мысленное и чувствовательное, стараясь, таким образом, превратить свое сознание в tabula rasa. Понятно, что окружающим ничего не сообщалось из сознания больного в те минуты, когда там в самом деле ничего не было. Несколько месяцев спустя, уже на дороге к выздоровлению, когда путем рефлексии он вполне убедился в субъективном происхождении «голосов», он еще не мог отделяться от непосредственного чувства, говорившего ему, что мысли его передаются окружающим лицам (галлюцинаторно слышимые фразы в этот период болезни чаще всего срывались, как казалось больному, с уст окружающих его людей). В особенности сильно ему приходилось стыдиться всякий раз, когда у него случайно возникала какая-нибудь банальная идея или мимолетное нехорошее чувство, и это тем более, что тогда с уст окружающих лиц неизбежно срывались (галлюцинации слуха) по адресу больного нелестный эпитет, саркастическое замечание и т. п. По выздоровлении Пуз… говорил, что чувство внутренней раскрытости было главной причиной того, что значительную часть своей болезни он имел вид совершенной пришибленности.
Хроник Сокорев (и по сие время в нашей больнице уже много лет страдающий галлюцинациями и псевдогаллюцинациями слуха, в периоды ремиссий производит на первый взгляд впечатление здравомыслящего человека. Чувство внутренней открытости до сих пор не оставляет его, однако он теперь, по-видимому, не очень тяготится им и даже не без некоторого удовольствия рассказывает, что он «в известном смысле так же прозрачен, как будто бы был из стекла», или что он «в нравственном отношении — то же, что в физическом отношении та сказочная царевна, у которой со стороны было видно, как у ней из жилочки в жилочку кровь, из косточки в косточку мозг переливаются». Постоянно питая в себе (обыкновенно им скрываемый) бред величия, этот больной считает себя занимающим исключительное положение в человечестве, причем точкой отправления у него служит именно факт его внутренней для всех открытости.
. Одна больная Кальбаума, по-видимому, отождествляла себя с шитьем или пряжей ("что ты меня прядешь?" другая с разливаемым супом ("что вы меня разливаете?" а мой больной Соломонов (как я узнал после его выздоровления находясь в нашей больнице, одно время своей болезни мысленно отождествлял себя с половиком, тянувшимся во всю длину больничного коридора. Получилось это так. На ночь служители каждый раз привязывали больного к кушетке, привинченной к полу посредине комнаты, и, оставив открытой дверь в коридор для наблюдения за больным, тотчас же после того начинали закатывать с другого конца коридора половик, всегда оставляя образовавшийся сверток как раз против двери в комнату больного. Сначала больной понимал это так: ему хотят показать, что он для людей теперь уже не человек, а все равно, что этот половик; и в самом деле, приходит вечер, - служители должны раздеть Соломонова и связать его, а половик закатать; приходит утро - половик надо выколотить и растянуть, а Соломонова развязать и одеть. Впоследствии больной невольно стал чувствовать, что между ним и половиком существует какое-то странное соотношение. От служителей и больных, расхаживавших днем по коридору, больной постоянно слышал (галлюцинаторно) бранные слова и оскорбительные замечания, так что, по тогдашнему языку больного, "топча половик, они одновременно затаптывали в грязь его лучшие чувства" ("что вы меня топчете?" - мог бы воскликнуть этот больной). К подобного рода мысленным сближениям иногда подавали повод галлюцинаторные голоса, иногда же просто созвучия слов; такой половик называют в казармах "мат", а голоса иногда грозили больному: "вот погоди, уж зададим мы тебе мат!"...
"Один из моих больных, Петр, в первом периоде острой идеофрении, горько жаловался мне, что он боится "совсем сойти с ума", потому что против своей воли он принужден "образить", последним словом больной хотел выразить, что у него всякое абстрактное представление, наперекор его воле, тотчас же принимает конкретную, резко чувственную форму, т. е. превращается в весьма живые и отчетливые образы воспоминания и фантазии. В это время зрительных галлюцинаций у него не было, но вскоре появились и они. При лечении большими дозами опия в этом случае весьма скоро наступило выздоровление; впрочем, этот больной впадал в острую идеофрению уже в четвертый раз, с промежутками в несколько лет, и приступы, равно как и продолжительность болезни, были каждый раз приблизительно одинаковы (ideophrenia periodica).
Больной Дашков, по натуре большой резонер, напротив, сравнительно скоро перестал стыдиться перед «штукарями в простенке», особенно, когда заметил, что они охотно говорят скабрезности. Свыкнувшись с «голосами», он нередко вступал с ними в разговоры о медицине, о разных житейских предметах и т. д., делая вопросы как мысленно, так и вслух и получая на них (галлюцинаторно) ответы. Иногда он устраивал «штукарям» экзамен: «а, нуте, скажите мне, что я в настоящую минуту думаю?» Те отвечали большей частью верно, хотя случалось им и ошибаться. «А докажите-ка теперь, что именно это, а не что-нибудь другое я сейчас подумал», — догадался однажды вопросить больной, и с этой минуты понял, что хотя «там» знают его мысли, однако не имеют никаких улик против него, никаких доказательств, что такие-то мысли именно его. Поэтому, впоследствии, поймав себя на какой-нибудь, по его мнению, «дурацкой» или чересчур игривой мысли, больной непременно ставил эти мысли на счет «штукарям»; «это не мое, это ваше», говорил он.
Отставной солдат Максимов (paranoia hallucinatoria chronica, впоследствии осложнившаяся старческим слабоумием находящийся в нашей больнице около 11/2 лет, постоянно высказывает вечно одинаковый частный бред и обнаруживает довольно однообразные галлюцинации слуха и общего чувства, вместе с псевдогаллюцинациями зрения. Он считает себя преследуемой некой г-жой Кукшиной (в действительности надзирательница в больнице «Всех скорбящих», откуда этот больной переведен к нам которая в сообществе с беглым каторжником Быковым умышляет его погубить с целью завладеть 300 рублей пенсии, назначенной ему царем. Раньше больной слышал голос своей преследовательницы вблизи себя, теперь же он слышит е? не иначе, как из-за стен больницы: будучи ведьмой, Кукшина весьма удобно может действовать на него издали. Например, сидя вместе с Быковым на извозчичьих дрожках на Выборгской стороне, эта «проклятая царем ведьма» стреляет в Максимова из трех ружей или жжет его «анамитом» (динамитом вбирая это вещество в медную трубку из вечно находящейся при ней большой бутыли и «стреляя» им Максимову в лицо, или еще чаще, в пупок или половой член (галлюцинация осязания и общего чувства). Стреляя, ведьма приговаривает: «вот тебе, вот тебе, старый хрыч! Мы тебе череп собьем и тебя в покойницкую сволочем!», на что е? любовник Быков отзывается радостным ржанием: «ффррр!» (слуховые галлюцинации). Галлюцинаций зрения у больного не бывает; он видит ведьму со всеми е? атрибутами (три ружья, бутыль с анамитом, медная труба) лишь внутренне, но так ясно и отчетливо, что может со всеми подробностями рассказать, в каком положении находилась она в данную минуту, какое у нее выражение лица и т.д. Что это не настоящая галлюцинация зрения, видно из того, что Максимов обыкновенно видит свою ведьму с очень больших расстояний и притом сквозь стены зданий. Впрочем, иногда она является ему и вблизи, «скрестившеюся (т.е. in coitu) со своим каторжным любовником». Больной ничуть не думает, чтобы ведьма показалась ему телесно, напротив, он прямо выражается, что видит ее «духом» своим, так как Кукшина, благодаря своему волшебству, во всякое время «владеет нутром» его, даже будучи фактически в месте, относительно отдаленном. Стараясь отделаться от псевдогаллюцинаторного образа «ведьмы», Максимов постоянно бранится и отплевывается или же становится в угол, как бы на молитву, и начинает читать вслух самим же им сочиненное заклинание от чертовщины, обращаясь к
«Свистящим, пищащим,
На йод и на яд богу молящим» и т. д.
Бывший студент Брамсон (paranoia chronica уже более 4 лет находящийся в нашей больнице, раньше страдавший постоянными галлюцинациями слуха и осязания, недавно за убийство переведенный в мое отделение, рассказал мне на днях: «Иногда я вижу то, чего в действительности нет, и не знаю, как объяснить себе это.., однако это не такие видения, какие нередко бывали у меня года три тому назад; тогда я точно лишался чувств, впадал в состояние «летаргии» и тогда видел разные вещи подобно тому, как видят во сне; я знаю, что это называется галлюцинациями… Теперь же совсем не то: все чувства мои остаются при мне, я не перестаю видеть и слышать все то, что меня окружает, и тем не менее иногда чувствую и вижу странные вещи. Правда, я вижу это не так, как вижу теперь, например, вас, не глазами, а как-то иначе… это не действительность и все-таки не мечта… Вот вам пример: вчера после обеда, страдая по обыкновению зубной болью, я сидел в своей комнате у окна; вдруг передо мною появляется незнакомый мне высокий господин во фраке, с черными бакенбардами, запускает свои пальцы мне в рот, вынимает целый ряд зубов из обеих челюстей (вынимание я чувствовал особенно живо) и затем вставляет мне на место старых новые зубы. Это вставление сопровождалось таким болезненным чувством, что я, вскочив с места, убежал из комнаты и больше уже не видал «дантиста». Я думаю, что это не галлюцинация, а что-то другое; но во всяком случае подобные вещи очень неприятны». Здесь мы имеем псевдогаллюцинацию зрения (и осязания? вызванную действительной болью зубов.
Студент-филолог Б. Козловский (ideophrenia katatonica постоянно галлюцинирующий слухом и осязанием, в состоянии, переходном от атоничности к кататонической экзальтации, вдруг прервал свое молчание и (не прекращая, однако, лежания в постели) стал жаловаться, что «они» (т. е. невидимые преследователи) устраивают ему самые непозволительные штуки, сажают ему на лицо обнаженных женщин, прикладывают последних к его половому члену и т. п. На вопрос, ясно ли он видит этих женщин, больной отвечал утвердительно, но, когда я выставил на вид невозможность для каких бы то ни было женщин забраться в его комнату, Козловский объяснил: «Я и не полагаю, что они на самом деле сюда входят; да и не так я их вижу, как если бы они здесь были в действительности. Я их вижу только потому, что мне нарочно показывают их «они»; для этого им приходится подвергать мою голову действию электрического тока».
К больному Григорьеву (учитель городского училища) одно время привязался псевдогаллюцинаторный образ другого больного, В.., комната которого находилась на противоположном конце коридора. Когда В. выходил в сад, расположенный за зданием больницы так, что Григорьев из окна своей комнаты никак не мог видеть своего, как он его называл, «мучителя», Григорьев все-таки жаловался, что не перестает его видеть. — Вы видите сквозь стены? — спросил ч однажды этого больного. — «Да, сквозь стены; можно видеть и сквозь стены, если они известным образом обработаны..» Когда я пожелал узнать подробнее о такой способности видеть сквозь стены или на очень далекие расстояния, больной ответил мне так: «Вы ни за что этого не поймете, если вы ничего не читали об ясновидении».
Один из пациентов Шюле38 прекрасно охарактеризовал навязчивость мыслей, приводящую больных к умозаключению, что их мысли фабрикуются для них другими. «Мои собственные мысли идут равномерным ходом; мысли же других входят в мою голову как бы давлением, они насильно вталкиваются в мой мозг. Я должен думать этими мыслями против своей воли и как бы я ни старался, я не в состоянии от них освободиться, потому что против такого давления нельзя ничего поделать»
Один из больных Кальбаума39, жалуясь на то, что его мысли мастерятся для него другими лицами, делал при этом такие жесты, как будто бы его мысли были вгоняемы ему через ухо или как будто бы они из его головы были, через ухо, вытягиваемы наружу. Одна пациентка Кальбаума говорила, что ей «преподносят язык» или ей «преподносят тоны и. слова»018 . Но всего чаще больные прямо жалуются на «внутренние голоса», на «духовное слышание», на «слуховые внушения». «Я слышу чужие мысли» (Лере, Байарже «мне мысленно говорят» (Байарже)019 . Некоторые из моих больных (Перевалов, Долинин, Сокорев) прекрасно различают «слуховое внушение» от простого «мысленного внушения» и даже дают различное объяснение для этих двух явлений.
Некто, бывший нотариус, сначала слышал своих невидимых преследователей посредством интуиции и ясно толковал, что слышать инспиративно — значит слышать мысль без посредства звука. Позже он приобрел «способность вейламбулизма», заключавшуюся в том, что стал весьма отчетливо слышать мысли тех лиц, с которыми он приводился в магнетическую связь; при этом как его мысли, так и мысли его собеседников, иногда очень отдаленных, «etaient formulees en paroles veillambuliques, avec le son de la voix villambuliquen»020 . Отсюда видно, что этот больной различал простые навязчивые представления (la faculte dentendre par inspiration) от слуховых псевдогаллюцинаций (la fasculte dentendre le son de la voix veillambulique). Кроме того, этот больной замечателен еще во многих других отношениях. Он, по его словам, мог по своему произволу изменять свои обыкновенные мысли в мысли вейламбулические, т. е. он мог произвольно псевдогаллюцинировать слухом. Затем, другие люди, по его мнению, могли узнавать не все его мысли, а только мысли вейламбулические; таким образом, его ложная идея, что его мысли будто бы могут передаваться другим лицам, а от этих последних, обратно, ему, была результатом не галлюцинаций слуха (как это обыкновенно бывает а слуховых псевдогаллюцинаций.
«Я слышу, — рассказывал один больной, — как по моему адресу мысленно высказываются разные упреки: будто бы я повинен в таком-то и таком-то грехе, и мне необходимо наложить на себя пост и покаяние, а так как я этого не делаю, то мои друзья должны отречься от меня. Я слышу, как не перестают мне мысленно повторять следующие слова: «Бди над собой, если ты хочешь избегнуть вечной погибели!»… в карете, на дороге между Верденом и Парижем, всю ночь мне кажется, будто мне говорят: «Тебе немного времени остается жить, если тебя не убьют дорогой, то ты не избежишь смерти по прибытии в Париж» и т. п. По моем приезде в Париж некоторое время мне кажется, будто двое духов спорят между собой из-за обладания моей душой. Один из них возводит в величайшие прегрешения все мелкие ошибки моей молодости; другой же поддерживает и утешает меня; с одной стороны, я слышу лишь упреки и угрозы, с другой — только ободрения… Несмотря на то, что со мной говорят лишь мысленно, я слышу чрезвычайно явственно. Эти идеальные голоса указывают мне: «Прежде чем ты оставишь тот дом, где ты теперь находишься (больница для умалишенных ты, подобно Орфею, введешь там цивилизацию…» Впоследствии я стал слышать мыслью лишь голоса, изрекавшие угрозы и скабрезности…»
В своих субъективных слуховых восприятиях мой больной Перевалов различал следующее: 1) «прямое говоренье» (галлюцинации слуха которое бывает двоякого рода: а) очень громкое, причем, однако, не всегда легко разобрать слова (здесь обыкновенно сливающиеся между собой); при этом выкрикиваются «токистами» отдельные, большей частью короткие, фразы и ругательные слова; б) «тихая речь» с шипящим тембром, похожая на напряженно-усиленный шепот, в котором резко различаются голоса различных лиц; больной полагает, что при этом способе воздействия (как при а, так и при б) звуки и слова естественным образом производятся голосовыми аппаратами «токистов» и передаются его уху, как и всякий другой объективный звук (например, через отверстия в полу и стенах, через нарочно устроенные говорные трубы); 2) «говоренье посредством тока», причем этот ток, будучи направлен на его голову, заставляет его слышать, по воле токистов, те или другие слова и фразы; здесь слуховое восприятие лишено характера объективности, не локализируется во внешнее пространство и бывает всегда одного и того же свойства, так что различий в тембре здесь для больного не представляется; 3) насильственное мышление без всякого внутреннего слышания; при этом «токисты» устраивают ему искусственные мысли, переводя мысли из своей в его голову (больной убежден, что невидимые преследователи постоянно держат и его и вместе с ним самих себя, чередуясь между собой, под влиянием электричества, в силу чего устанавливается своего рода rapport, дозволяющий передачу мыслей из одной головы в другую).
Долинин во время своей первой душевной болезни имел постоянные галлюцинации слуха, причем слова, фразы, диалоги, целые стихотворные куплеты доносились до его уха из определенных точек внешнего пространства, слышались, например, из стен, из соседних помещений, из уст людей, находившихся с ним в одной комнате. Больной, под влиянием слуховых галлюцинаций, пришел к убеждению, что он находится в руках целого корпуса тайных мучителей, которые окружают его (в заведении для умалишенных) под видом больных, прислуги и врачей. Каждое из этих лиц, приведя себя в магнетический rapport с ним (больной был знаком со старой французской литературой животного магнетизма с одной стороны, непосредственно узнавало все его мысли, чувства и ощущения, до самых мельчайших внутренних движений, с другой стороны, могло передавать в его мозг из своего какую угодно мысль или какое угодно ощущение. Больной различал два рода таковых передач или «внутренних внушений», основанных на двух способах «психической индукции»: а) «мысленное внушение» — лицо, находящееся в данную минуту в магнетической связи с ним, искусственно фиксировало в своем мозгу ту или другую мучительную для него, Долинина, мысль, чем и причиняло ему «так называемое психиатрами навязчивое представление»; Ь) «слуховое внушение» — лицо, в настоящую минуту с ним, Долининым, магнетически связанное, усиленно слушало какой-нибудь искусственно производимый реальный звук или шум, например, действительную речь другого лица, находящегося в той же комнате, или даже свою собственную речь (громко говоря или крича и своим же слухом воспринимая говоримое) и этим путем переводило в его, Долинина, мозг свои слуховые восприятия. При этом явлении искусственно вызванного внутреннего слышания Долинин различал тот или другой тембр, ту или другую манеру говорить (невидимые мучители нередко старались подделываться под голоса знакомых Долинину лиц).
Во время своей второй, непродолжительной болезни Долинин тоже имел массу псевдогаллюцинаций слуха и притом как в словесной форме, так и в форме слышания разных звуков и шумов (шум шагов марширующих войск, выстрелы и пр.) или в форме музыкальных псевдогаллюцинаций (барабанный бой, военная музыка).
«Императоры Франции, Австрии и король Пруссии, с которыми больной вел разговоры, находились под домом, где помещался больной, в преддверии ада, недавно открытом со стороны Рима. Преддверие ада состоит из двух отделений; одно из них высотой в человеческий рост, другое столь же высокое, как большой дом; это второе отделение наполняется со стороны Рима морской водой. Там помещены души умерших; души имеют весьма нежную конструкцию; они состоят из корпуса и двух крыльев; падая на пол, они легко разбиваются. Там же находится Аммон, имеющий вид громадного зверя с толстым туловищем и большущими глазами; напереди у него лапы с когтями, назади — ноги с копытами… У преддверия ада два входа: через один из них, находящийся близ М., больной однажды и проник туда… Проштрафившимся душам залепляют крылья расплавленным железом, причем они начинают дрожать от боли. Находясь в В., больной видел много тысяч душ, летающих по преддверию ада; тогда больной стал бегать по улицам и бегал до тех пор, пока в мыслях своих не высвободил всех этих душ. По отяжелеванию своих ног больной узнает, что под ним пролетает чья-нибудь душа…»
«Однажды, рассказывал больной, я, чтобы рассеяться, отправился бродить по городу. Дойдя до церкви св. Павла, я остановился у окон магазинов Каррингтона и Броульса, чтобы посмотреть гравюры. Вскоре возле меня остановился, тоже смотря гравюры, господин небольшого роста, пожилой и с видом довольно важным. Завязав со мной разговор, он стал восторгаться видом, открывавшимся с колокольни церкви св. Павла. Так как я туда никогда не всходил, то он мне предложил пообедать вместе с ним в трактире, а потом подняться на колокольню. Наскоро пообедав, мы пошли на колокольню и взобрались в тот самый шар (яблоко в котором утверждается венчающий колокольню крест. Несколько минут мы восторгались прелестной панорамой, представившейся нашему взору; затем мой спутник вынул из кармана инструмент, на котором были выгравированы странные фигуры, видом похожий на компас. Поместив инструмент в центре яблока, он предложил мне смотреть туда, сказав, что я могу увидеть любого из своих далеких друзей и узнать, что каждый из них в данную минуту делает. Сперва я содрогнулся, но желание увидеть моего больного отца взяло верх над моим страхом. Не успев выразить своего желания словами, я уже увидал в инструменте, как в зеркале, моего отца, отдыхающего, сидя в своем кресле. Факт видения поразил меня ужасом, и я стал приглашать сойти вниз. Мы сошли и расстались под северным портиком церкви. На прощанье мой странный спутник сказал мне: «помните, что с этой минуты вы в моей власти». С этой минуты «некромантик» всецело завладел мною; при помощи своего зеркала он видит меня во всякое время и постоянно читает мои мысли».
Больной Дашков, находясь в нашей больнице, раз рассердился на надзирателя моего отделения и приготовился энергически ругнуть его; дождавшись прихода к себе в комнату надзирателя, он открывает рот, чтобы произнесть вперед заготовленную бранную фразу… но, к немалому его удивлению, его язык вдруг выговорил: «господин Щербаков» (фамилия надзирателя) и больше ничего. После двух, трех подобного рода случаев больной решил, что его язык уже не находится в его власти ибо невидимые экспериментаторы могут, с одной стороны, не дать ему сказать то, что он собрался сказать, с другой стороны, могут заставить его произнесть то, что он вовсе не думал. Раньше того этот же больной во время наступавших у него иногда периодов отупления и молчаливости нередко вместо ответа механически повторял предлагавшиеся ему вопросы, очевидно, в силу рефлекса с органа слуха…
Кстати сказать, эта насильственность вербигерационного импульса обыкновенно живо чувствуется самими больными. В нашей больнице есть больной Куприянов, у которого в его теперешнем состоянии вторичного слабоумия осталась от несколько лет тому назад протекшей кататонии наклонность вербигерировать; он прекрасно характеризует непроизвольность своего говорения, называя его «самопарлятина» или «самоговорение». Язык его постоянно повторяет одни и те же, большей частью бессмысленные фразы или вставляет во фразы со смыслом стереотипные слова, к делу вовсе не идущие. Даже желая попросить чего-нибудь, больной выражается не иначе, как в такой форме: «самоговорение, самоговорю, пожалуйте… самоговорение, самоговорю, пожалуйте… самоговорение… пожалуйте папиросу… Не для самокурения… я сам хочу курить… но самоговорением… самовыговариванием… я вам самоговорю… пожалуйте покурить…» и т. д
Я уже имел случай говорить о нашем больном Перевалове, что этот хроник днем, между другими явлениями психической принужденности (навязчивые представления, псевдогаллюцинации зрения и слуха) испытывает иногда независимую от его воли или даже прямо насильственную речевую иннервацию, для подавления которой он должен пускать в дело произвольные, иной раз довольно значительные усилия. Но когда больной находится в состоянии полусна и его воля перестает быть деятельной, эта насильственная речевая иннервация в самом деле приводит в действие мышечный голосовой аппарат, так что больной действительно говорит во сне, сам при этом, по причине неполности сна, это чувствуя.
Больной приписывает это явление проделкам своих преследователей и называет этот прием «добывание моего говоренья».
Мой больной Лашков одно время своей болезни был убежден, что невидимые шпионы узнают его мысли именно тем, что посредством особой машины регистрируют те «почти незаметные движения языка», которые он, как ему казалось, невольно производил при думании в словах; поэтому больной стал стараться думать так, чтобы не делать при этом соответственных движений языком, т. е. старался думать без чувства двигательной иннервации в языке (которое в данном случае было, очевидно, повышенным что, однако, плохо ему удавалось. Можно бы сказать, что в этом случае больной имел галлюцинацию (или, если угодно, псевдогаллюцинацию) мышечного чувства в языке и губах, если бы усиленная голосовая иннервация не оказывалась в основании нередко наблюдающегося у больных непроизвольного говорения вслух.
Больной Пузин… (выписан из больницы здоровым ощутив, что все его мысли и чувствования, до самых мельчайших, открыты окружающим, был настолько подавлен мучительным стыдом, что в продолжение нескольких недель безмолвно лежал на кровати с устремленными в потолок или в стену глазами и напрягал все силы, чтобы подавлять в себе всякое внутреннее движение, мысленное и чувствовательное, стараясь, таким образом, превратить свое сознание в tabula rasa. Понятно, что окружающим ничего не сообщалось из сознания больного в те минуты, когда там в самом деле ничего не было. Несколько месяцев спустя, уже на дороге к выздоровлению, когда путем рефлексии он вполне убедился в субъективном происхождении «голосов», он еще не мог отделяться от непосредственного чувства, говорившего ему, что мысли его передаются окружающим лицам (галлюцинаторно слышимые фразы в этот период болезни чаще всего срывались, как казалось больному, с уст окружающих его людей). В особенности сильно ему приходилось стыдиться всякий раз, когда у него случайно возникала какая-нибудь банальная идея или мимолетное нехорошее чувство, и это тем более, что тогда с уст окружающих лиц неизбежно срывались (галлюцинации слуха) по адресу больного нелестный эпитет, саркастическое замечание и т. п. По выздоровлении Пуз… говорил, что чувство внутренней раскрытости было главной причиной того, что значительную часть своей болезни он имел вид совершенной пришибленности.
Хроник Сокорев (и по сие время в нашей больнице уже много лет страдающий галлюцинациями и псевдогаллюцинациями слуха, в периоды ремиссий производит на первый взгляд впечатление здравомыслящего человека. Чувство внутренней открытости до сих пор не оставляет его, однако он теперь, по-видимому, не очень тяготится им и даже не без некоторого удовольствия рассказывает, что он «в известном смысле так же прозрачен, как будто бы был из стекла», или что он «в нравственном отношении — то же, что в физическом отношении та сказочная царевна, у которой со стороны было видно, как у ней из жилочки в жилочку кровь, из косточки в косточку мозг переливаются». Постоянно питая в себе (обыкновенно им скрываемый) бред величия, этот больной считает себя занимающим исключительное положение в человечестве, причем точкой отправления у него служит именно факт его внутренней для всех открытости.
. Одна больная Кальбаума, по-видимому, отождествляла себя с шитьем или пряжей ("что ты меня прядешь?" другая с разливаемым супом ("что вы меня разливаете?" а мой больной Соломонов (как я узнал после его выздоровления находясь в нашей больнице, одно время своей болезни мысленно отождествлял себя с половиком, тянувшимся во всю длину больничного коридора. Получилось это так. На ночь служители каждый раз привязывали больного к кушетке, привинченной к полу посредине комнаты, и, оставив открытой дверь в коридор для наблюдения за больным, тотчас же после того начинали закатывать с другого конца коридора половик, всегда оставляя образовавшийся сверток как раз против двери в комнату больного. Сначала больной понимал это так: ему хотят показать, что он для людей теперь уже не человек, а все равно, что этот половик; и в самом деле, приходит вечер, - служители должны раздеть Соломонова и связать его, а половик закатать; приходит утро - половик надо выколотить и растянуть, а Соломонова развязать и одеть. Впоследствии больной невольно стал чувствовать, что между ним и половиком существует какое-то странное соотношение. От служителей и больных, расхаживавших днем по коридору, больной постоянно слышал (галлюцинаторно) бранные слова и оскорбительные замечания, так что, по тогдашнему языку больного, "топча половик, они одновременно затаптывали в грязь его лучшие чувства" ("что вы меня топчете?" - мог бы воскликнуть этот больной). К подобного рода мысленным сближениям иногда подавали повод галлюцинаторные голоса, иногда же просто созвучия слов; такой половик называют в казармах "мат", а голоса иногда грозили больному: "вот погоди, уж зададим мы тебе мат!"...
"Один из моих больных, Петр, в первом периоде острой идеофрении, горько жаловался мне, что он боится "совсем сойти с ума", потому что против своей воли он принужден "образить", последним словом больной хотел выразить, что у него всякое абстрактное представление, наперекор его воле, тотчас же принимает конкретную, резко чувственную форму, т. е. превращается в весьма живые и отчетливые образы воспоминания и фантазии. В это время зрительных галлюцинаций у него не было, но вскоре появились и они. При лечении большими дозами опия в этом случае весьма скоро наступило выздоровление; впрочем, этот больной впадал в острую идеофрению уже в четвертый раз, с промежутками в несколько лет, и приступы, равно как и продолжительность болезни, были каждый раз приблизительно одинаковы (ideophrenia periodica).
Одного не следует забывать при оценке рассказа автора «Аврелии », это того, что рассказ составлялся значительно позднее событий, которые в нем описываются, в состоянии промежутка между острыми вспышками болезни, и эти оба обстоятельства, конечно, отразились на нем, и именно в том смысле, что пережитому, наверное, придан больший порядок, чем было на самом деле, в частности, между переживаниями установлена первоначально в них отсутствовавшая логическая связь. Чтобы дать более точное представление, что эти сноподобные состояния схизофреников представляют в действительности, мы возьмем описание, сделанное больным, хотя и начавшим поправляться, но еще не вышедшим из под власти своих болезненных видений, и приводимое проф. Корсаковым:
«Конечно, чрезвычайно неприятное положение… и видишь, и не видишь… видишь так, а выходит иначе… Лежишь как будто на постели… а выходит, что нет… что в каком-то люке корабля… да и корабль-дао воздушный с приспособлениями… То поднимаешься, то опускаешься… и говорят: от тебя — спасение мира… Вот эта комната — как будто это и клиника… а в сущности здесь есть проход в Задонск… в одно время и Задонск, и Москва… Москва, да не та, а искусственная: настоящая то, может быть, давно уже провалилась, потому что города и столицы и все проваливалось постоянно… А стоило только повернуться и шевельнуть ногой или рукой, чтобы провалы прекратились… Ну, и стараешься, встаешь, бежишь, а эти — их называют служителя — удерживают, происходит, очевидно, борьба…, потому что они, впрочем « так называемые » служителя. Они тоже искусственные… искусственных людей много сделалось… настоящие-то провалились, так нужно же мир населить… вот искусственные… вроде говорящих кукол. У меня ведь тоже горло совсем не мое, а искусственное… вроде машины, заряженной электричеством, которая все должна двигать… ужасную чувствуешь силу… и вот при этом-то внушают: пляши… и пляшешь — против желания пляшешь… Священник входит — ну, мне таких, говорит, не надо… здесь мне дела нет… Все какие-то Франкмассоны, да жиды — соберутся… тут у них все, и знаки, и говорят мы боги «Иеговы»… и начинается итальянское путешествие… а чувствуешь: у самого вместо глаза репей, — как в сказке про сатану: дал понюхать дроби, а вместо глаза репей и вырос… Превращения ужасные. Представьте: я отец кошки… сажусь на трон славы, испускаю дух и двух копов…..
Следующий случай познакомит нас несколько ближе с теми особенностями болезни, которые в предыдущих примерах были мало выражены, или на которые мы до сих пор не обращали достаточного внимания.
Мальчик, в детстве бывший живым, смышленым, но несколько ленивым ребенком, с начала периода полового созревания изменился: появились вялость, апатия, недоверчивость к людям. С возрастом он делается все более замкнутым, угрюмым и подозрительным. 25 лет, будучи на военной службе, во время одной командировки он стал замечать, что все кругом имеет особое значение, носит необыкновенный характер: посторонние люди посредством внушения заставляли его нюхать кокаин, дорогой в поезде пассажиры читали его мысли: стоило ему что-нибудь подумать, как они тотчас произносили это вслух. Какая-то неведомая посторонняя сила заставила ею бросить в окно картуз, кольцо и деньги. Двое пассажиров, ехавших в том же вагоне, хотели его расстрелять: он видел, как на него были направлены револьверы, как раздавались угрожающие голоса. Электрическая лампочка, горевшая в вагоне, была нарочно поставлена так, что свет ее образовывал правильный круг прямо у него на лбу; появившийся в это время агент В. Ч. К. делал руками какие-то странные движения, как будто стараясь его загипнотизировать, для этой же цели он поводил в воздухе то карандашом, то ручкой с пером. Приехав к месту назначения, больной стал замечать, что все как-то особо к нему относятся, что какой-то человек все время идет сбоку от него и толкается. Стали слышаться голоса незнакомых ему людей, которые то ругали его, то предупреждали, что в город ворвались поляки (дело было во время польской войны). Он увидел, что вокзальное здание и окружающие дома изрешечены пулями, что по улицам везут убитых, среди последних его отца и мать. В ужасе он хотел поскорее уехать, случайную неудачу попытки немедленно получить проездной билет истолковал, как намеренное задержание, решил искать спасения в церкви, прибежал к священнику и просил исповедать и причастить его; получив отказ, решил, что священник тоже в заговоре и бросился обратно на вокзал. Здесь его волнение обратило на себя общее внимание, он был задержан и помещен в госпиталь. В последнем ему все время слышались голоса, которые ругали его, грозили, насмехались и т. д. Он часто пытался отвечать им и вступал в перебранку. Временами все эти голоса начинали кричать одновременно, и их было так много, что он уже ничего не мог разобрать. Выписался он из госпиталя не вполне поправившимся: работа не клеилась, больной стал небрежен, рассеян, все к чему-то прислушивался: по его словам — к голосам, которые глумились над ним. Чтобы не слышать их, он стал много пить. Бывали периоды, когда ему становилось совсем плохо: он видел зверей, змей, выкрикивал отдельные бессмысленные по содержанию фразы, непрерывно жаловался, что голоса его очень мучают. Иногда случалось, что он совершал действия, которых совсем не имел в виду; например, однажды, когда он шел в клуб, где ему очень хотелось провести вечер, какая-то сила против его желания как будто повернула его, и он пошел в обратную сторону. Наконец, он «тал переживать совсем странные вещи: раз ему показалось, что голова его отделилась от туловища, одновременно с этим все предметы как-то стали менять свою Форму, то исчезали, то появлялись вновь. Было несомненно, что это все есть результат какого-то издевательства над ним, стало уже невмоготу это переносить. К тому же голоса стали сначала советовать, а потом и приказывать ему покончить с собой, — и вот он достал бритву, изрезал себе шею и грудь, но довести самоубийства до конца не смог и, пораненныйг был помещен в психиатрическую больницу. Здесь он больным себя, однако, не признавал, наоборот, находил, что у него в голове — громадная сила, поэтому он должен поехать к Ленину или к кому-нибудь другому из вождей пролетариата, чтобы открыть им путь, указать особенное средство, «как устроить все прекрасно и уничтожить поножовщину». Вряд ли после этого Ленин отпустит больного обратно домой, скорее же всего оставит его своим помощником. Больной не сделал, однако, ни одной попытки на деле осуществить свои намерения; наоборот, он все больше и больше делался безразличным, ничем не интересовался и почти все время проводил в постели. Занять его какой-нибудь работой не удалось, речь его делалась все более бессвязной и стереотипной, а временами он на продолжительное время застывал в одной и той же позе и иногда дня по три ничего не ел.
В большинстве случаев схизофрении бред, то есть ряд находящихся в противоречии с истиной мыслей, возникших особым внелогическим путем и неподдающихся исправлению посредством логических доводов, связан с галлюцинациями, и чаще всего с голосами. Однако, в его возникновении обыкновенно принимает большое участие также своеобразное перетолкование действительности. Те Формы схизофрении, в которых это перетолкование играет значительную роль, характеризуются обыкновенно более связным бредом, представляющим тогда самое яркое явление болезни, и называются параноидными. Мы не можем отказать себе в удовольствии привести прекрасно рисующие развитие схизофренического бреда преследования выдержки из дневника шведского писателя А. Стриндберга, относящиеся к периоду наибольшей остроты его болезни (1895—1896 гг. в Париже).
«… Я опускаюсь на кресло, необычная тяжесть угнетает мой дух, мне кажется, что какая-то магнетическая сила струится из стены, сон сковывает мои члены. Я собираюсь с силами и встаю, чтобы выйти. Когда я прохожу через коридор, то слышу голоса, шепчущиеся в комнате рядом с моим столом.
Почему они шепчутся? Они хотят скрыться от меня.
Я иду по улице и вхожу в Люксембургский сад. Я едва волочу мои ноги, они отнялись от самых бедер, до пяток, приходится сесть на скамью.
Я отравлен. Это — первая мысль, которая мне приходит в голову. И как раз сюда прибыл Поповский, который убил свою жену и ребенка ядовитыми газами. Это он, согласно знаменитому эксперименту Петтенгофера, провел ток газа сквозь стену.
Вечером из страха перед новым покушением на меня я не осмеливаюсь более оставаться за моим столом. Я ложусь в постель, не решаясь, однако, заснуть.
Тут в мою голову заползает беспокойное чувство: я жертва электрическою тока, который проведен между обеими соседними комнатами. Напряжение растет, и после некоторого сопротивления я покидаю постель, одержимый одной мыслью:
Меня убивают. Я не позволю меня убить.
Я выхожу, чтобы отыскать слугу в его комнате в конце кори-дара. Но — его там нет. Итак, он нарочно удален, услан, он — тайный участник, он куплен.
Откидывая занавеси алькова, я слышу над собой, как мой враг встает с постели и бросает какой-то тяжелый предмет в сундук, крышку которого он после этого запирает на ключ.
Значит, он что-то скрывает; может быть, электрическую машину…»
В приведенном отрывке ясно видно, как бредовые толкования следуют непосредственно за обманами чувств, усиливаясь в то же время наклонностью придавать особое значение незначительным случайным обстоятельствам. В нижеследующих строчках это стремление к установлению несуществующих отношений между больным и окружающими его становится еще рельефнее (бред отношения):
«В отеле происходят вещи, которые меня беспокоят.
На следующий день после моего прибытия я нахожу на доске в вестибюле, на которой висят ключи от дверей, письмо, адресованное г-ну X., студенту, носящему то же имя, как и семья моей жены.
За этим письмом, которое было таким вызывающим образом выложено, как будто имелось намерение показать ею нарочно, следуют другие.
Второе адресовано г-ну Биттеру и имеет венский штемпель, на третьем упоминается польский псевдоним Шмухаловский.
И тут вмешивается дьявол. Ибо это имя — подставное, и я понимаю, о ком оно должно мне напоминать: о моем смертельном враге, который живет в Берлине.
Другой раз оказалось шведское имя, которое напомнило мне о враге на родине.
Наконец, письмо с венским штемпелем оказалось снабженным печатной надписью: Бюро химических анализов д-ра Эдера. Это значит, что ведется шпионаж за моим синтезом золота.
Больше нет никакого сомнения, что здесь плетется интрига; но чорт смешал карты этим шулерам…»
В Люксембургском саду Стриндберг находит на земле две сухие веточки, сломанные ветром. «Они представляют две греческие буквы: П и и. Я поднял их, и соединение П—и, сокращение слова Поповский? — возникло в моем мозгу. Такая образом, это он преследует меня; небесные силы хотели предостеречь меня против опасности…»
Нижеследующие строки намечают уже другой вид бреда отношения: больной открывает систему сигналов, которыми добрые силы, наблюдающие за больным, указывают ему, что он должен делать:
«… Между тем образовалась целая система сигналов, которую я начинаю понимать, и правильность которой я уже испытал.
Так, я уже шесть недель не занимался химией, и в комнате совсем не было дыма. Однажды утром я вынул для пробы мой аппарат для приготовления золота и заправил ванны. Тотчас комната наполнилась дымом. Следовательно: я не должен заниматься изготовлением золота.
Деревянная гармоника, о которой я упоминал раньше, означает мир; это я заметил по тому, что, если ее нет, возникает беспокойство.
Протяжный детский голос, который часто слышится в дымовой трубе, и который никак нельзя объяснить естественно, означает: ты должен быть прилежен; и вместе с тем: ты должен писать эту книгу и не заниматься другими вещами…»
Ученик последнего класса средней школы, Линднер, однажды не пошел на занятия. Когда его спросили о причине, он ответил: «сегодня хорошая погода». Между тем до того Линднер был образцовым учеником, и никто не мог объяснить, что это на него теперь «нашло». Скоро об этом забыли, и все пошло обычным порядком дальше, Через некоторое время его подруга по школе получила анонимное письмо, полное угроз и сквернословия. Произведенное расследование установило авторство Линднера. Как мотив он выставил, что не может выносить отвратительного смеха девочки, за который и хотел ей отомстить. Случай замяли, Линднер с отличием выдержал выпускные экзамены, поступил в университет и — через 2 месяца застрелился. В прощальном письме к родителям имелось только коротенькое замечание, что людей на свете достаточно. Его деловые отношения оказались поразительно аккуратно урегулированными, в комнате господствовал строжайший порядок, и только поражала наличность большого собрания газетных вырезок о меннонитскомL движении, интереса к которому у него до того никто не замечал.
Мы представляем себе описываемую болезнь кик процесс, то есть, прогрессирующий ход разрушительных явлений в мозгу, обусловливаемый определенными Физическими причинами (отравлением). Соответственно этому, мы говорим, что развитию болезни свойственна прогредиенптость. Однако, теоретически мыслима и на практике неоднократно наблюдается остановка этого процесса. Болезнь прекращает свое течение так же, как это бывает, например, в некоторых случаях туберкулеза. Однако, как там после излечения обыкновенно остаются рубцы, так и в психике при остановившемся процессе остаются всегда более или менее глубокие изъяны. Частично мы уже описали, в чем они заключаются. Для наглядности приведем два примера таких исходных состояний с остановившимся (или почти остановившимся) процессом. Первый из них мы возьмем из «Очерка психиатрии» покойного немецкого психиатра Вернике:
Больной Ротер, садовник, 61 года, уже несколько десятков лет находится в психиатрическом учреждении. Он ведет деятельную жизнь и за исключением кратковременных состояний возбуждения, случающихся раз в несколько лет и большею частью присоединяющихся к внешним нарушениям его привычной деятельности, обнаруживает спокойное и осмысленное поведение и нормальное телесное состояние. Он ходит свободно и имеет ключ от сада и от своего отделения. Его манера держать себя вполне соответствует обстановке. Он вежлив и обязателен, но не рабски покорен; больничных врачей он дарит своим очевидным доверием, своим пребывание» в заведении и своей деятельностью доволен и, хотя выражает желание быть отпущенным, позволяет легко успокоить себя соображением, что здесь он ведет более беззаботное существование. Ответы он дает быстро, и они по содержанию соответствуют его образованию. Ему известны важнейшие политические даты и новости дняг он читает газеты. Внимание и способность запоминания — нормальны. Как будто кажется, что ми имеем дело с душевно здоровым… Однако, кажется поразительным, что он ничего не знает о-перенесенной им душевной болезни; по его словам, он попал в госпиталь только вследствие острого лихорадочного заболевания и считает правонарушением шли недосмотром, что его задерживают так долго, хотя и соглашается, что врачи всегда хорошо к нему относились. Тут же он рассказывает о конфликте с подчиненным ему садовым работником, бывшем незадолго до поступления больного в заведение. Этот человек в «поре вырвал у него из-под ног лестницу, так что он разбил себе затылок. — Вопрос: Кто? — Конечно, я.— Вопрос: Но вы же живы и сидите здесь. — Да, но другой лежит, вероятно, там. — Вопрос: Кто другой? — Кто? Ротер—. Вопрос: Но как это возможно, что вы в то же время умерли? — Конечно, ведь каждый имеет свой двойник.
Кроме того, больной рассказывает, что он пережил еще другие вещи, которым никак нельзя поверить: так, он был некогда быком и, будучи лишен человеческого образа, подвергался тогда мучениям и побоям. Он описывает, как ему при этом продевали кольцо через нос и тащили его при помощи этого кольца. Он же был когда-то распят вместе с двумя разбойниками. — Вопрос: Как Иисус Христос?— Да, именно так.—Вопрос: Тогда Вы и есть Иисус Христос?— Да, я также и Иисус Христос.
Больной рассказывает, что он был и Готтфридом Бульонским, описывает при этом стальное вооружение, которое носил; он был и большой мухой и в этом виде летал.
Относительно внешнего мира больной питает не менее превратные представления. Из сада, где он служил последний раз, вниз, в обширные подземные пространства, ведет лестница. Там можно встретиться со всевозможными сказочными чудовищами, змеями, драконами и другими хищными зверями. Подземное пространство простирается под всем Бреславлем и еще дальше в неизвестные области.
В своих путешествиях больной, по его словам, побывал в очень многих местах. Он ходил пешком и все-таки в три дня прошел из Европы в Америку по дамбе, которая была так же широка, как обыкновенное шоссе. От времени до времени попадался постоялый двор, где он мог переночевать. Справа и слева он видел голубое море и прекраснейшие суда. Затем он раз обошел все Черное море и всего в несколько часов.
Других больных Ротер оценивает большею частью неверно, признавая душевно-больными только тех из них, которые явно мешают или возбуждены.
Несколько другой характер носило исходное состояние интересующей нас бо1езни у талантливого немецкого поэта Хельдерлина.
Болезнь Хельдерлина была окрашена сильнее всего кататоническими, отчасти гебефреническими чертами. Первые признаки ее появились в 1800 году, когда ему было 30 лет. Умер Хельдерлин в 1843 году— 73 лет от роду. Один из друзей его, Вайблингер, описывает состояние больного в двадцатых годах прошлого столетия, то есть после того, как болезнь тянулась уже много лет.
«Войдя в дом, где живет несчастливец, пишет Вайблингер, надо спросить комнату господина библиотекаря — так ему нравится до сих пор себя титуловать — и итти к маленькой двери, туда ведущей… Дверь отворяется, и взору открывается худая Фигура, стоящая посередине комнаты, отвешивающая глубокие поклоны, не переставая при этом произносить приветствия, и обнаруживающая манеры, которые могли бы казаться полными грации, если бы в них не было чего-то судорожною. На нем надета простая куртка, в боковых карманах которой он охотно держит руки. Вы произносите несколько вступительных слов, которые принимаются с глубокими обязательными поклонами и набором слов, не имеющим никакого смысла, но запутывающим непривычного посетителя. Любезный, каким он всегда был, и каким по внешности остался и теперь, Хельдерлин чувствует теперь необходимость сказать гостю что-нибудь дружеское, обратиться к нему с вопросом. Он это и делает: вы слышите несколько слов, которые понятны, но на которые большею частью невозможно ничего ответить. Да сам Хельдерлин нисколько и не ждет ответа, наоборот, он приходит в крайнее замешательство, если гость действительно начнет развивать какую-нибудь мысль. Он начинает титуловать посетителя «ваше высочество, ваша светлость, — милостивый отец». Все время посещения Хельдерлин находится в крайнем беспокойстве, он очень неохотно принимает посетителей и после их ухода всегда бывает более спутан. Скоро он начинает благодарить за визит, усиленно кланяется, и хорошо будет, если вы больше не будете у него задерживаться.»
О последних десятилетиях его жизни рассказывают следующее. Он вставал с восходом солнца, шел гулять в сад и проводил там 4—5 часов. При этом он то ударял непрерывно носовым платком по кольям забора, то выдергивал траву. Все, что находил, он прятал в карман или за пазуху. При этом он непрерывно говорил сам с собой. В комнате Хельдерлин непрерывно бегал из одного конца в другой. Он ел с большим аппетитом и охотно пил вино — сколько бы ему ни давали. Кончив еду, он тотчас собственноручно выставлял посуду за порог на землю, как вообще все, что не было его собственностью. Себя он не называл более Хельдерлином, а давал себе самые странные имена. «Я, милостивый государь, более не ношу этого имени, я называюсь теперь «Киллалузимено». Необходимо было некоторое насилие, чтобы добиться возможности вымыть его или постричь его запущенные, длинные ногти. Часто можно было наблюдать у больного выражение страха. Все необычное, например, новые книги, которые ему приносили, возбуждало в нем недовольное чувство. О предметах, которые ему были некогда близки, нельзя было теперь добиться у него ни одного слова. По отношению к окружающему у больного совершенно отсутствовал всякий сколько-нибудь глубокий интерес, всякое теплое внутреннее участие. В его речах, помимо спутанности, часто отмечалась наклонность одновременно и утверждать, и отрицать одно и то же положение, например, если в разговоре его с самим собой встречалась Фраза: «люди счастливы», то сейчас же появлялась противоположная: «люди несчастливы». Когда он был в дурном настроении, то почти на все вопросы он обыкновенно давал отрицательные ответы, часто он отвечал также как бы умышленно не то, о чем ею спрашивали. Иногда речь его делалась разумной, чтобы внезапно превратиться в «поток бессмыслицы». Он охотно играл на Фортепиано, однако, игра его была в высшей степени странной. Сев за инструмент, он мог играть целый день, все время повторяя какую-нибудь детски простую мелодию. После некоторого вступительного промежутка, когда он играл молча, начиналось пение, состоявшее из непонятных звуков на неизвестно каком языке; все это — и игру, и пение,— больной проводил с необыкновенным пафосом, настолько несоответствующим положению, что случайно присутствующий человек с трудом мог выдержать это зрелище распада человеческой психики.
Патологическому изменению подвергается и мир влечений больных. В рассказах их больше всего поражает описание чувства какой-то внутренней несвободы и зависимости от посторонней ^больному силы (напр., нахождения под гипнозом чувства, придающего переживаниям и поступкам схизофреника особый характер: первым — пассивности, а вторым — автоматизма. Последняя особенность наиболее яркое свое выражение находит в так наз. импульсивных поступках. Читатель, вероятно, помнит больного, который под влиянием какой-то непреодолимой силы выбросил в окно вагона шапку, кольцо и деньги. Еще более яркий и убедительный пример приводит Кронфельд, рассказывающий о бот* том, которого по дороге с одного собрания домой неожиданно, как гром с ясного неба, охватила мысль, раньше никогда не приходившая ему в голову: ты должен одетый переплыть через реку. «В этом побуждении, говорит больной, не было никакого сознаваемою мною насилия, а просто колоссальный острый импульс, так что не осталось ни минуты для размышления, и я прямо вскочил в воду. Только увидав себя в ней, я понял, что сделал несуразицу, и выскочил снова. Это происшествие заставило меня серьезно задуматься. В первый раз со мной случилось что-то непонятное, неожиданное и совершенно мне чуждое». Нет необходимости пояснять, что эта склонность больных к неожиданным и непонятным поступкам придает их поведению тот же характер разорванности, который свойственен их мышлению и их эмоциям.
«Конечно, чрезвычайно неприятное положение… и видишь, и не видишь… видишь так, а выходит иначе… Лежишь как будто на постели… а выходит, что нет… что в каком-то люке корабля… да и корабль-дао воздушный с приспособлениями… То поднимаешься, то опускаешься… и говорят: от тебя — спасение мира… Вот эта комната — как будто это и клиника… а в сущности здесь есть проход в Задонск… в одно время и Задонск, и Москва… Москва, да не та, а искусственная: настоящая то, может быть, давно уже провалилась, потому что города и столицы и все проваливалось постоянно… А стоило только повернуться и шевельнуть ногой или рукой, чтобы провалы прекратились… Ну, и стараешься, встаешь, бежишь, а эти — их называют служителя — удерживают, происходит, очевидно, борьба…, потому что они, впрочем « так называемые » служителя. Они тоже искусственные… искусственных людей много сделалось… настоящие-то провалились, так нужно же мир населить… вот искусственные… вроде говорящих кукол. У меня ведь тоже горло совсем не мое, а искусственное… вроде машины, заряженной электричеством, которая все должна двигать… ужасную чувствуешь силу… и вот при этом-то внушают: пляши… и пляшешь — против желания пляшешь… Священник входит — ну, мне таких, говорит, не надо… здесь мне дела нет… Все какие-то Франкмассоны, да жиды — соберутся… тут у них все, и знаки, и говорят мы боги «Иеговы»… и начинается итальянское путешествие… а чувствуешь: у самого вместо глаза репей, — как в сказке про сатану: дал понюхать дроби, а вместо глаза репей и вырос… Превращения ужасные. Представьте: я отец кошки… сажусь на трон славы, испускаю дух и двух копов…..
Следующий случай познакомит нас несколько ближе с теми особенностями болезни, которые в предыдущих примерах были мало выражены, или на которые мы до сих пор не обращали достаточного внимания.
Мальчик, в детстве бывший живым, смышленым, но несколько ленивым ребенком, с начала периода полового созревания изменился: появились вялость, апатия, недоверчивость к людям. С возрастом он делается все более замкнутым, угрюмым и подозрительным. 25 лет, будучи на военной службе, во время одной командировки он стал замечать, что все кругом имеет особое значение, носит необыкновенный характер: посторонние люди посредством внушения заставляли его нюхать кокаин, дорогой в поезде пассажиры читали его мысли: стоило ему что-нибудь подумать, как они тотчас произносили это вслух. Какая-то неведомая посторонняя сила заставила ею бросить в окно картуз, кольцо и деньги. Двое пассажиров, ехавших в том же вагоне, хотели его расстрелять: он видел, как на него были направлены револьверы, как раздавались угрожающие голоса. Электрическая лампочка, горевшая в вагоне, была нарочно поставлена так, что свет ее образовывал правильный круг прямо у него на лбу; появившийся в это время агент В. Ч. К. делал руками какие-то странные движения, как будто стараясь его загипнотизировать, для этой же цели он поводил в воздухе то карандашом, то ручкой с пером. Приехав к месту назначения, больной стал замечать, что все как-то особо к нему относятся, что какой-то человек все время идет сбоку от него и толкается. Стали слышаться голоса незнакомых ему людей, которые то ругали его, то предупреждали, что в город ворвались поляки (дело было во время польской войны). Он увидел, что вокзальное здание и окружающие дома изрешечены пулями, что по улицам везут убитых, среди последних его отца и мать. В ужасе он хотел поскорее уехать, случайную неудачу попытки немедленно получить проездной билет истолковал, как намеренное задержание, решил искать спасения в церкви, прибежал к священнику и просил исповедать и причастить его; получив отказ, решил, что священник тоже в заговоре и бросился обратно на вокзал. Здесь его волнение обратило на себя общее внимание, он был задержан и помещен в госпиталь. В последнем ему все время слышались голоса, которые ругали его, грозили, насмехались и т. д. Он часто пытался отвечать им и вступал в перебранку. Временами все эти голоса начинали кричать одновременно, и их было так много, что он уже ничего не мог разобрать. Выписался он из госпиталя не вполне поправившимся: работа не клеилась, больной стал небрежен, рассеян, все к чему-то прислушивался: по его словам — к голосам, которые глумились над ним. Чтобы не слышать их, он стал много пить. Бывали периоды, когда ему становилось совсем плохо: он видел зверей, змей, выкрикивал отдельные бессмысленные по содержанию фразы, непрерывно жаловался, что голоса его очень мучают. Иногда случалось, что он совершал действия, которых совсем не имел в виду; например, однажды, когда он шел в клуб, где ему очень хотелось провести вечер, какая-то сила против его желания как будто повернула его, и он пошел в обратную сторону. Наконец, он «тал переживать совсем странные вещи: раз ему показалось, что голова его отделилась от туловища, одновременно с этим все предметы как-то стали менять свою Форму, то исчезали, то появлялись вновь. Было несомненно, что это все есть результат какого-то издевательства над ним, стало уже невмоготу это переносить. К тому же голоса стали сначала советовать, а потом и приказывать ему покончить с собой, — и вот он достал бритву, изрезал себе шею и грудь, но довести самоубийства до конца не смог и, пораненныйг был помещен в психиатрическую больницу. Здесь он больным себя, однако, не признавал, наоборот, находил, что у него в голове — громадная сила, поэтому он должен поехать к Ленину или к кому-нибудь другому из вождей пролетариата, чтобы открыть им путь, указать особенное средство, «как устроить все прекрасно и уничтожить поножовщину». Вряд ли после этого Ленин отпустит больного обратно домой, скорее же всего оставит его своим помощником. Больной не сделал, однако, ни одной попытки на деле осуществить свои намерения; наоборот, он все больше и больше делался безразличным, ничем не интересовался и почти все время проводил в постели. Занять его какой-нибудь работой не удалось, речь его делалась все более бессвязной и стереотипной, а временами он на продолжительное время застывал в одной и той же позе и иногда дня по три ничего не ел.
В большинстве случаев схизофрении бред, то есть ряд находящихся в противоречии с истиной мыслей, возникших особым внелогическим путем и неподдающихся исправлению посредством логических доводов, связан с галлюцинациями, и чаще всего с голосами. Однако, в его возникновении обыкновенно принимает большое участие также своеобразное перетолкование действительности. Те Формы схизофрении, в которых это перетолкование играет значительную роль, характеризуются обыкновенно более связным бредом, представляющим тогда самое яркое явление болезни, и называются параноидными. Мы не можем отказать себе в удовольствии привести прекрасно рисующие развитие схизофренического бреда преследования выдержки из дневника шведского писателя А. Стриндберга, относящиеся к периоду наибольшей остроты его болезни (1895—1896 гг. в Париже).
«… Я опускаюсь на кресло, необычная тяжесть угнетает мой дух, мне кажется, что какая-то магнетическая сила струится из стены, сон сковывает мои члены. Я собираюсь с силами и встаю, чтобы выйти. Когда я прохожу через коридор, то слышу голоса, шепчущиеся в комнате рядом с моим столом.
Почему они шепчутся? Они хотят скрыться от меня.
Я иду по улице и вхожу в Люксембургский сад. Я едва волочу мои ноги, они отнялись от самых бедер, до пяток, приходится сесть на скамью.
Я отравлен. Это — первая мысль, которая мне приходит в голову. И как раз сюда прибыл Поповский, который убил свою жену и ребенка ядовитыми газами. Это он, согласно знаменитому эксперименту Петтенгофера, провел ток газа сквозь стену.
Вечером из страха перед новым покушением на меня я не осмеливаюсь более оставаться за моим столом. Я ложусь в постель, не решаясь, однако, заснуть.
Тут в мою голову заползает беспокойное чувство: я жертва электрическою тока, который проведен между обеими соседними комнатами. Напряжение растет, и после некоторого сопротивления я покидаю постель, одержимый одной мыслью:
Меня убивают. Я не позволю меня убить.
Я выхожу, чтобы отыскать слугу в его комнате в конце кори-дара. Но — его там нет. Итак, он нарочно удален, услан, он — тайный участник, он куплен.
Откидывая занавеси алькова, я слышу над собой, как мой враг встает с постели и бросает какой-то тяжелый предмет в сундук, крышку которого он после этого запирает на ключ.
Значит, он что-то скрывает; может быть, электрическую машину…»
В приведенном отрывке ясно видно, как бредовые толкования следуют непосредственно за обманами чувств, усиливаясь в то же время наклонностью придавать особое значение незначительным случайным обстоятельствам. В нижеследующих строчках это стремление к установлению несуществующих отношений между больным и окружающими его становится еще рельефнее (бред отношения):
«В отеле происходят вещи, которые меня беспокоят.
На следующий день после моего прибытия я нахожу на доске в вестибюле, на которой висят ключи от дверей, письмо, адресованное г-ну X., студенту, носящему то же имя, как и семья моей жены.
За этим письмом, которое было таким вызывающим образом выложено, как будто имелось намерение показать ею нарочно, следуют другие.
Второе адресовано г-ну Биттеру и имеет венский штемпель, на третьем упоминается польский псевдоним Шмухаловский.
И тут вмешивается дьявол. Ибо это имя — подставное, и я понимаю, о ком оно должно мне напоминать: о моем смертельном враге, который живет в Берлине.
Другой раз оказалось шведское имя, которое напомнило мне о враге на родине.
Наконец, письмо с венским штемпелем оказалось снабженным печатной надписью: Бюро химических анализов д-ра Эдера. Это значит, что ведется шпионаж за моим синтезом золота.
Больше нет никакого сомнения, что здесь плетется интрига; но чорт смешал карты этим шулерам…»
В Люксембургском саду Стриндберг находит на земле две сухие веточки, сломанные ветром. «Они представляют две греческие буквы: П и и. Я поднял их, и соединение П—и, сокращение слова Поповский? — возникло в моем мозгу. Такая образом, это он преследует меня; небесные силы хотели предостеречь меня против опасности…»
Нижеследующие строки намечают уже другой вид бреда отношения: больной открывает систему сигналов, которыми добрые силы, наблюдающие за больным, указывают ему, что он должен делать:
«… Между тем образовалась целая система сигналов, которую я начинаю понимать, и правильность которой я уже испытал.
Так, я уже шесть недель не занимался химией, и в комнате совсем не было дыма. Однажды утром я вынул для пробы мой аппарат для приготовления золота и заправил ванны. Тотчас комната наполнилась дымом. Следовательно: я не должен заниматься изготовлением золота.
Деревянная гармоника, о которой я упоминал раньше, означает мир; это я заметил по тому, что, если ее нет, возникает беспокойство.
Протяжный детский голос, который часто слышится в дымовой трубе, и который никак нельзя объяснить естественно, означает: ты должен быть прилежен; и вместе с тем: ты должен писать эту книгу и не заниматься другими вещами…»
Ученик последнего класса средней школы, Линднер, однажды не пошел на занятия. Когда его спросили о причине, он ответил: «сегодня хорошая погода». Между тем до того Линднер был образцовым учеником, и никто не мог объяснить, что это на него теперь «нашло». Скоро об этом забыли, и все пошло обычным порядком дальше, Через некоторое время его подруга по школе получила анонимное письмо, полное угроз и сквернословия. Произведенное расследование установило авторство Линднера. Как мотив он выставил, что не может выносить отвратительного смеха девочки, за который и хотел ей отомстить. Случай замяли, Линднер с отличием выдержал выпускные экзамены, поступил в университет и — через 2 месяца застрелился. В прощальном письме к родителям имелось только коротенькое замечание, что людей на свете достаточно. Его деловые отношения оказались поразительно аккуратно урегулированными, в комнате господствовал строжайший порядок, и только поражала наличность большого собрания газетных вырезок о меннонитскомL движении, интереса к которому у него до того никто не замечал.
Мы представляем себе описываемую болезнь кик процесс, то есть, прогрессирующий ход разрушительных явлений в мозгу, обусловливаемый определенными Физическими причинами (отравлением). Соответственно этому, мы говорим, что развитию болезни свойственна прогредиенптость. Однако, теоретически мыслима и на практике неоднократно наблюдается остановка этого процесса. Болезнь прекращает свое течение так же, как это бывает, например, в некоторых случаях туберкулеза. Однако, как там после излечения обыкновенно остаются рубцы, так и в психике при остановившемся процессе остаются всегда более или менее глубокие изъяны. Частично мы уже описали, в чем они заключаются. Для наглядности приведем два примера таких исходных состояний с остановившимся (или почти остановившимся) процессом. Первый из них мы возьмем из «Очерка психиатрии» покойного немецкого психиатра Вернике:
Больной Ротер, садовник, 61 года, уже несколько десятков лет находится в психиатрическом учреждении. Он ведет деятельную жизнь и за исключением кратковременных состояний возбуждения, случающихся раз в несколько лет и большею частью присоединяющихся к внешним нарушениям его привычной деятельности, обнаруживает спокойное и осмысленное поведение и нормальное телесное состояние. Он ходит свободно и имеет ключ от сада и от своего отделения. Его манера держать себя вполне соответствует обстановке. Он вежлив и обязателен, но не рабски покорен; больничных врачей он дарит своим очевидным доверием, своим пребывание» в заведении и своей деятельностью доволен и, хотя выражает желание быть отпущенным, позволяет легко успокоить себя соображением, что здесь он ведет более беззаботное существование. Ответы он дает быстро, и они по содержанию соответствуют его образованию. Ему известны важнейшие политические даты и новости дняг он читает газеты. Внимание и способность запоминания — нормальны. Как будто кажется, что ми имеем дело с душевно здоровым… Однако, кажется поразительным, что он ничего не знает о-перенесенной им душевной болезни; по его словам, он попал в госпиталь только вследствие острого лихорадочного заболевания и считает правонарушением шли недосмотром, что его задерживают так долго, хотя и соглашается, что врачи всегда хорошо к нему относились. Тут же он рассказывает о конфликте с подчиненным ему садовым работником, бывшем незадолго до поступления больного в заведение. Этот человек в «поре вырвал у него из-под ног лестницу, так что он разбил себе затылок. — Вопрос: Кто? — Конечно, я.— Вопрос: Но вы же живы и сидите здесь. — Да, но другой лежит, вероятно, там. — Вопрос: Кто другой? — Кто? Ротер—. Вопрос: Но как это возможно, что вы в то же время умерли? — Конечно, ведь каждый имеет свой двойник.
Кроме того, больной рассказывает, что он пережил еще другие вещи, которым никак нельзя поверить: так, он был некогда быком и, будучи лишен человеческого образа, подвергался тогда мучениям и побоям. Он описывает, как ему при этом продевали кольцо через нос и тащили его при помощи этого кольца. Он же был когда-то распят вместе с двумя разбойниками. — Вопрос: Как Иисус Христос?— Да, именно так.—Вопрос: Тогда Вы и есть Иисус Христос?— Да, я также и Иисус Христос.
Больной рассказывает, что он был и Готтфридом Бульонским, описывает при этом стальное вооружение, которое носил; он был и большой мухой и в этом виде летал.
Относительно внешнего мира больной питает не менее превратные представления. Из сада, где он служил последний раз, вниз, в обширные подземные пространства, ведет лестница. Там можно встретиться со всевозможными сказочными чудовищами, змеями, драконами и другими хищными зверями. Подземное пространство простирается под всем Бреславлем и еще дальше в неизвестные области.
В своих путешествиях больной, по его словам, побывал в очень многих местах. Он ходил пешком и все-таки в три дня прошел из Европы в Америку по дамбе, которая была так же широка, как обыкновенное шоссе. От времени до времени попадался постоялый двор, где он мог переночевать. Справа и слева он видел голубое море и прекраснейшие суда. Затем он раз обошел все Черное море и всего в несколько часов.
Других больных Ротер оценивает большею частью неверно, признавая душевно-больными только тех из них, которые явно мешают или возбуждены.
Несколько другой характер носило исходное состояние интересующей нас бо1езни у талантливого немецкого поэта Хельдерлина.
Болезнь Хельдерлина была окрашена сильнее всего кататоническими, отчасти гебефреническими чертами. Первые признаки ее появились в 1800 году, когда ему было 30 лет. Умер Хельдерлин в 1843 году— 73 лет от роду. Один из друзей его, Вайблингер, описывает состояние больного в двадцатых годах прошлого столетия, то есть после того, как болезнь тянулась уже много лет.
«Войдя в дом, где живет несчастливец, пишет Вайблингер, надо спросить комнату господина библиотекаря — так ему нравится до сих пор себя титуловать — и итти к маленькой двери, туда ведущей… Дверь отворяется, и взору открывается худая Фигура, стоящая посередине комнаты, отвешивающая глубокие поклоны, не переставая при этом произносить приветствия, и обнаруживающая манеры, которые могли бы казаться полными грации, если бы в них не было чего-то судорожною. На нем надета простая куртка, в боковых карманах которой он охотно держит руки. Вы произносите несколько вступительных слов, которые принимаются с глубокими обязательными поклонами и набором слов, не имеющим никакого смысла, но запутывающим непривычного посетителя. Любезный, каким он всегда был, и каким по внешности остался и теперь, Хельдерлин чувствует теперь необходимость сказать гостю что-нибудь дружеское, обратиться к нему с вопросом. Он это и делает: вы слышите несколько слов, которые понятны, но на которые большею частью невозможно ничего ответить. Да сам Хельдерлин нисколько и не ждет ответа, наоборот, он приходит в крайнее замешательство, если гость действительно начнет развивать какую-нибудь мысль. Он начинает титуловать посетителя «ваше высочество, ваша светлость, — милостивый отец». Все время посещения Хельдерлин находится в крайнем беспокойстве, он очень неохотно принимает посетителей и после их ухода всегда бывает более спутан. Скоро он начинает благодарить за визит, усиленно кланяется, и хорошо будет, если вы больше не будете у него задерживаться.»
О последних десятилетиях его жизни рассказывают следующее. Он вставал с восходом солнца, шел гулять в сад и проводил там 4—5 часов. При этом он то ударял непрерывно носовым платком по кольям забора, то выдергивал траву. Все, что находил, он прятал в карман или за пазуху. При этом он непрерывно говорил сам с собой. В комнате Хельдерлин непрерывно бегал из одного конца в другой. Он ел с большим аппетитом и охотно пил вино — сколько бы ему ни давали. Кончив еду, он тотчас собственноручно выставлял посуду за порог на землю, как вообще все, что не было его собственностью. Себя он не называл более Хельдерлином, а давал себе самые странные имена. «Я, милостивый государь, более не ношу этого имени, я называюсь теперь «Киллалузимено». Необходимо было некоторое насилие, чтобы добиться возможности вымыть его или постричь его запущенные, длинные ногти. Часто можно было наблюдать у больного выражение страха. Все необычное, например, новые книги, которые ему приносили, возбуждало в нем недовольное чувство. О предметах, которые ему были некогда близки, нельзя было теперь добиться у него ни одного слова. По отношению к окружающему у больного совершенно отсутствовал всякий сколько-нибудь глубокий интерес, всякое теплое внутреннее участие. В его речах, помимо спутанности, часто отмечалась наклонность одновременно и утверждать, и отрицать одно и то же положение, например, если в разговоре его с самим собой встречалась Фраза: «люди счастливы», то сейчас же появлялась противоположная: «люди несчастливы». Когда он был в дурном настроении, то почти на все вопросы он обыкновенно давал отрицательные ответы, часто он отвечал также как бы умышленно не то, о чем ею спрашивали. Иногда речь его делалась разумной, чтобы внезапно превратиться в «поток бессмыслицы». Он охотно играл на Фортепиано, однако, игра его была в высшей степени странной. Сев за инструмент, он мог играть целый день, все время повторяя какую-нибудь детски простую мелодию. После некоторого вступительного промежутка, когда он играл молча, начиналось пение, состоявшее из непонятных звуков на неизвестно каком языке; все это — и игру, и пение,— больной проводил с необыкновенным пафосом, настолько несоответствующим положению, что случайно присутствующий человек с трудом мог выдержать это зрелище распада человеческой психики.
Патологическому изменению подвергается и мир влечений больных. В рассказах их больше всего поражает описание чувства какой-то внутренней несвободы и зависимости от посторонней ^больному силы (напр., нахождения под гипнозом чувства, придающего переживаниям и поступкам схизофреника особый характер: первым — пассивности, а вторым — автоматизма. Последняя особенность наиболее яркое свое выражение находит в так наз. импульсивных поступках. Читатель, вероятно, помнит больного, который под влиянием какой-то непреодолимой силы выбросил в окно вагона шапку, кольцо и деньги. Еще более яркий и убедительный пример приводит Кронфельд, рассказывающий о бот* том, которого по дороге с одного собрания домой неожиданно, как гром с ясного неба, охватила мысль, раньше никогда не приходившая ему в голову: ты должен одетый переплыть через реку. «В этом побуждении, говорит больной, не было никакого сознаваемою мною насилия, а просто колоссальный острый импульс, так что не осталось ни минуты для размышления, и я прямо вскочил в воду. Только увидав себя в ней, я понял, что сделал несуразицу, и выскочил снова. Это происшествие заставило меня серьезно задуматься. В первый раз со мной случилось что-то непонятное, неожиданное и совершенно мне чуждое». Нет необходимости пояснять, что эта склонность больных к неожиданным и непонятным поступкам придает их поведению тот же характер разорванности, который свойственен их мышлению и их эмоциям.
Несколько проще и потому отчетливее это разделение личности на два враждебных и противоположных начала, одновременно друг друга созывающие, выражено в бреде пагера Сурина (приводится Ясперсом в его книге: «Общая психопатология»).
«Дело зашло настолько далеко, рассказывает патер, что бог, как я думаю, за мои грехи попустил, чтобы дьявол покидал тело одержимых им людей и вселялся в мое. Он бросает меня тогда на землю и в течение долгих часов заставляет, как свое послушное орудие, производить ужаснейшие телодвижения. Я не могу описать, что тогда происходит во мне, и как этот дух соединяется с моим…, при чем он существует как второе «я», как будто у меня две души, из которых одна лишена права управлять и пользоваться своим телом, будучи как бы загнана в угол, в то время, как вселившаяся действует беспрепятственно. Оба духа борются в теле на одном и том же поприще, и душа как бы разделена. Одной частью своего существа она подчинена влияниям дьявола, а другой — повинуется своим собственным движениям… Я, по милости божией, испытываю глубокий мир, не зная в то же время, откуда во мне возникает ужасное бешенство и отвращение против бога, неистовое стремление оторваться от него… Я чувствую проклятие и боюсь его, мне кажется, как будто меня пронизывают уколы отчаяния в чужой душе, которая одновременно является и моей, тогда как другая душа, полная упования, беспрепятственно изливается в насмешках и проклятиях против виновника моих страданий. Крик из моего рта происходит одновременно от обеих сторон, и только с трудом я могу различить, преобладает ли в ней небесная радость или бешеная ярость. Ужасная дрожь, в которую я впадаю при приближении святыни, кажется мне происходящей как от возмущения ее присутствием, так и от сердечного и кроткого преклонения перед ней. Если по побуждению одной души я хочу перекрестить рот, то вторая с величайшей быстротой удерживает меня от этого и толкает мои пальцы между зубами, чтобы заставить меня в ярости кусать их…» Не всегда расщепление личности достигает такой яркости, как в двух приведенных примерах. В большинстве случаев мы лишена возможности проникнуть сколько-нибудь глубоко в переживание больных и должны поэтому ограничиваться регистрацией отдельные явлений, которые можно было бы поставить в связь с нарушение цельности и единства личности. Такими явлениями несомненно надо считать уже отмеченные нами: разорванность в мыслях, чувствам и поведении больных, некоторые формы слуховых галлюцинаций (голоса, высказывающие мысли, враждебные сознанию больных импульсивные поступки, наконец, так наз. навязчивые состояния, т. е. мысли, поступки и страхи, неотвязно овладевающие больным несмотря на то, что он сознает их нелепость (напр., потребность обязательно перечитывать определенные слова в книге, касаться при ходьбе каких-нибудь предметов (тумб постоянно мыть руки, болезненное навязчивое мудрствование над неразрешимыми вопросами, неотвязное перебирание в голове неприличных выражении и т. д.).
Иногда, однако, в мир болезненных переживаний и фантазий больного вмешиваются отдельные предметы и лица из действительного мира, приобретая при этом особое, бредовое, значение и вызывая повышенный к себе интерес, связанный обыкновенно с чувствами страха, ненависти, обожания и т. д. Здесь уместно будет затронуть вопрос о происхождении бреда у схизофреников, вопрос, многократно ставившийся, но до сих пор не нашедший себе разрешения. Может быть, несколько приближают к пониманию механизма схизофренического бредообразования работы некоторых немецких психиатров, проводящих ряд интересных аналогий между мышлением схизофреников и первобытных людей. Исследователи последнего установили, что чисто интеллектуальные процессы не представляют интереса для дикаря. Он стремится не к объективному знанию окружающего мира. и предметов, в нем находящихся, а к избежанию подстерегающих его на каждом шагу опасностей. Неожиданное и грозное действие сил природы заставляет его предполагать за всеми ее явлениями скрытые живые силы. Эти силы кажутся ему враждебными, и, однако, он всеми средствами, находящимися в его распоряжении, стремится умилостивить их и превратить в своих покровителей. Благодаря этому все его восприятие мира окрашено резко субъективно и находится в полной зависимости от его желаний с одной стороны, страхов и опасений — с другой. Внимание обращается не на объективные отношения вещей, а на их скрытые, тайные значения. Природа для него представляет не систему предметов и явлений, в которой господствуют твердые законы, действующие по правилам логического мышления, а неопределенное целое, состоящее из мистических действий и противодействий. Сама личность его для него самого не представляется вполне определенной и отчетливо отграниченной от внешнего мира: ему кажется возможным быть собой и в то же время кем или чем-нибудь другим. Он не знает разницы между желанием и решением, так же как неясна она для него между возможностью и невозможностью. Чем примитивнее человек, говорит Шелер, тем больше у него веры, что он может достичь всего одним своим хотением. Он не видит препятствий к тому, чтобы оказывать самому на других или испытывать от последних силы и действия, сказывающиеся на расстоянии, хотя все остается на своих местах. Для него стирается граница между видимым и невидимым миром, и все сливается в одну одушевленную мистическими силами непрерывность. Только такими свойствами мышления можно объяснить магию дикарей. Магические средства и обряды имеют своей задачей оберечь человека от опасных влияний и доставить ему власть над миром. Они обеспечивают ему получение свойств убитых им животных и вообще перенесение сил, таящихся в окружающих предметах, на лицо, производящее магические действия. Магическое мировоззрение дикарей видит во всех предметах и существах, которые представляют, для него какое-нибудь значение, носителей волшебных сил. Волшебное действие имеют и отдельные функции тела. Особенно большое значение дикарь придает магическому действию слов (заклинания, иногда похожие на словесную окрошку) и символических действий. Если силы, заключающиеся в предмете, кажутся человеку вредными для его тела или души, то устанавливается страх прикосновения к ним, при чем, однако, их волшебное действие развивает одновременно притягательную силу (амбивалентность). Так создается табуштическая установка. Табу есть запрещение прикасаться к предметам, обладающим волшебной силой, действие которой, однако, может быть ограничено и уничтожено особыми обрядами и заклинаниями. Все магические предметы и силы, действующие через перенесение, прикосновение, действие на расстоянии, заражение и т. д., представляются дикарю на некотором общем эмоциональном Фоне, который образуется из своеобразного слияния ужаса перед необычным и опасным, робости перед духами, живущими в предметах, и удивления перед непонятным. Формально мышление дикаря характеризуется наглядностью. При этом образы первобытных людей носят более чувственный и менее предметный характер, чем наши; это скорее — комплексы ощущений, соединяющиеся в изменчивые и текучие картины, чем окончательно сформированные и твердо противостоящие нам предметы, которые мыслятся, как одни и те же в прошедшем, настоящем и будущем. Различные образы часто подвергаются слиянию в одно целое на основании иной раз совершенно несущественных черт сходства или даже только одновременного появления в сознании. Иногда, наоборот, один из элементов какого-нибудь наглядного представления приобретает значение того целого, составной частью которого он является. На этой последней особенности, между прочим, основывается и из нее развивается образование символов. Наконец, все знатоки этого так наз. «дологического мышления» отмечают, что оно почти не поддается исправлению на основании данных опыта. «Ничто не может разубедить дикарей», говорит Леви-Брюль. «Для нас факт, что мы не воспринимаем в предметах каких-нибудь предполагаемых свойств, является решающим. Для них он вовсе не указывает, что этих свойств нет, так как, может быть, по самой своей природе они не доступны восприятию, или обнаруживаются не иначе, как при известных условиях. Следовательно, то, что мы называем опытом, и что решает для наших глаз, следует ли допускать или не допускать реальность какого-нибудь обстоятельства, бессильно по отношению к их представлениям. Дикари не нуждаются в этом опыте для определения мистических свойств существ и предметов, и по той же причине они остаются безразличными к опытному их опровержению. Ибо, ограничиваясь прочным, осязаемым, видимым и могущим быть взятым в руки, опыт упускает из виду как раз то, что важнее всего, — тайные силы и духов.»
Вероятно, даже нашему читателю, лишь поверхностно ознакомившемуся с содержанием бреда схизофреников, видно, что между характером их представлений о внешнем мире и только что описанными привычками мысли первобытных людей существует много аналогий. Мы постоянно наталкиваемся у этих больных на совершенно необычные в нашем обиходе переживания, принадлежащие к кругу восприятий действия магических сил, и на склонность немедленно принимать такие переживания за непосредственную реальность.
Пока мы не имеем никакого нрава итти далее сравнений. Внешнее сходство обоих рядов явлений еще не говорит ничего за их родство по существу. Сделавши такую существенную оговорку, можно, однако, высказать и несколько догадок. Невольно вспоминается, прежде всего, что примитивные привычки мысли свойственны не только дикарям и душевно-больным, но и многим совершенно здоровым и как будто культурным людям; мы найдем их следы в поговорках, приметах и заговорах, в старом быту, в религиозных верованиях и обрядах, в увлечении спиритизмом и оккультными науками и, наконец, в целом ряде философских построений. Эта живучесть «архаически-примитивного» образа мышления заставляет думать, что оно основывается на деятельности каких-то, хотя и устарелых, но очень стойких физиологических механизмов. Архаичность их психического выражения (т. е. соответствующих им переживаний) наводит на мысль о том, что они очень древнего происхождения и восходят в своей филогенетической истории (т. е. истории передачи через ряд поколений) к периодам, когда они были единственными мозговыми приспособлениями, руководящими психической жизнью человека. Наше современное сознание и мышление, можно было бы далее полагать, связано с другими механизмами, сравнительно недавно вполне сложившимися, более сложными, более тонкими, но и более хрупкими. В правильно развитом мозгу деятельность этих, если можно так выразиться, «логических», «(разумных» механизмов подавляет и вытесняет в бессознательное примитивные влечения и связанные с ними чувства и приемы мышления. Однако, кое-где эти последние все-таки прорываются и в психике нормальных людей. У схизофреников более молодые и более нежные аппараты «логического» мышления, надо полагать, повреждаются прежде всего, освобождая, картинно выражаясь, из плена подсознательные «дологические», примитивные механизмы, которые таким образом получают полный простор для проявления.
Дочь мелкого торговца, жизнерадостная, веселая, полная и румяная девочка, очень любившая поиграть и пошалить и всегда имевшая много подруг, правильно развивалась и недурно училась. 15-ти лет она перенесла сыпной тиф. По выздоровлении от последнего долго оставалась в постели, продолжая считать себя больной. Вернувшись из больницы домой, оставалась вялой, малоподвижной, ничего не хотела делать, тосковала и почти не говорила. Сама она позднее описывала бывшее у нее в то время состояние так: «Я потеряла всякое желание вставать, одеваться, умываться, кушать, слышать не хотела о гуляньи и целый день непричесанная, не евши, ходила из угла в угол, а голова была набита, кажется, больше сеном и потрохами, чем мозгами». Через 4 месяца она приблизительно в течение недели резко изменилась и стада шаловливой и веселой, предприимчивой и деятельной,«захотелось петь, танцевать, попасть на вечер, в театр, увидеть подруг, пошутить и поболтать с ними». Как раз в это время мать сшила ей новую юбку, «самую обыкновенную, но мне показалось, говорит больная, что юбка эта особенная, и что я в жизни не встречала такой красоты, я без конца носилась с ней и все время хохотала, подбегала к покупателям и чуть не целовала их, объясняя, какая у меня прекрасная юбка». Затем она пришла в спокойное, уравновешенное состояние, благополучно кончила ученье и стала помогать дома родителям: отцу — в торговле, матери — в хозяйстве, при чем оказалась толковой, аккуратной и добросовестной работницей, быстро справлявшейся со всякой работой, милой и радушной в отношениях с окружающими, так что все ее любили за ее приветливость, доброту и отзывчивость. Однако осталась наклонность к немотивированным колебаниям настроения: довольно часто, обычно дня на 2—3, она делалась вялой и тоскливой,. а затем быстро переходила в противоположное состояние несколько повышенной веселости или просто возвращалась к своему нормальному настроению и обычной спокойной и рассудительной манере держать себя.] 9-ти лет она стала собираться замуж, и уже назначен был день свадьбы. В связи с приготовлениями к последней в семье были материальные затруднения, которые больная молча, но тяжело переживала. Внешне она похудела, сделалась задумчивой и грустной и часто стала жаловаться на усталость и головную боль.
Чем дальше, тем больше ее состояние стало обращать на себя тревожное внимание окружающих. Она все чаще и чаще плакала, обвиняя себя в том, что разорила родителей, заставляя их все, что они имели, истратить на выдачу ее замуж, наконец, неоднократно становилась перед ними на колени и просила прощенья. Жениха она стала просить бросить ее, так какова «скверная», слабая, никуда не годная и не может быть женой. Жаловалась на невыносимую тоску, выражала желание умереть. Стала очень нерешительной и крайне медлительной в движениях. Разбирая свои вещи, по получасу держала каждую из них в руках, не будучи в состоянии решить, что с ней делать. Наконец, постепенно совсем замкнулась, почти перестала говорить и начала запираться у себя в комнате. Раз отец, войдя неожиданно к ней, застал ее за привязыванием к гвоздю веревки, в другой раз у нее отняли пузырек с мышьяком; жениха, убеждавшего ее опомниться, она просила задушить ее, так как она «сумасшедшая», никуда не годная и поправиться не может. Когда ее хотели везти лечиться, оказала сильное сопротивление, а после этого стала недоверчивой, тревожной, почти перестала спать. Много времени понадобилось, чтобы, наконец, уговорить ее лечь в психиатрическую лечебницу. Здесь она приблизительно в течение трех месяцев находилась в одном и том же состоянии: почти неподвижно лежала в постели, очень мало и только по принуждению ела и почти ничего не говорила. Самое большое, чего от нее можно было добиться, это—утвердительного или отрицательного кивка головой или сказанных едва слышным шепотом коротких слов: «да» или «нет». Однако, она не была тупой или безучастной: повидимому, то, что ей говорили, не только правильно ею понималось, — но и вызывало у нее соответствующее чувство, а обычно и желание сделать приятное собеседнику, пойти ему навстречу: с большим трудом, но она всегда поддавалась уговорам. Лицо ее оставалось осмысленным и большею частью выражало глубокое отчаяние, во взгляде же глаз часто отражался испуг. Спала она плохо и раз ночью пыталась задушить себя чулком. Все это время она страдала сильными запорами. Постепенно, хотя сначала и очень мало заметно, ее состояние стало, наконец, изменяться: она с меньшим сопротивлением ела, начала охотнее отвечать на вопросы, но всегда перед ответом долго собиралась с мыслями, объясняя это те ч, что ей очень трудно соображать, пробовала иногда говорить и сама: жаловалась на тоску, пустоту в голове, головную боль и слабость, высказывала мысли, что она безнадежно больна, и ее теперь не возьмут больше домой, поэтому лучше умереть, иногда просила выписать ее, так как отец разоряется, платя за лечение, и семье их скоро нечего будет есть. Речь ее, однако, и теперь оставалась очень медленным, едва внятным шепотом, при чем часто последние слова предложения не договаривались. В начале 5 месяца болезни она как-то сразу стала значительно живее, подвижнее, разговорчивее и доступнее. На лице ее, остававшемся пока по-прежнему сосредоточенно серьезным, теперь временами вызывалась улыбка, хотя и сдержанная, как бы печальная. Тоска, по ее словам, начала исчезать, оставляя вместо себя только какое-то чувство неопределенной тревоги. Появилось стремление домой. Она сама чувствовала, что поправляется, и к высказывавшимся ею в только что пережитом состоянии мыслям относилась совершенно правильно, как к болезненным. Скоро все следы душевного угнетения исчезли, заменившись, однако, необычной веселостью, суетливостью и шумливостью: она стала очень быстрой и подвижной, без умолку говорила, шутила, хохотала, пела, танцовала, писала размашистым почерком громадные (до 60 страниц) письма домой и очень много ела. Такое возбуждение продолжалось около 2 недель. Затем все вошло в норму, она стала точно такой же, как до болезни: спокойной, сдержанной, благожелательно-общительной и работящей девушкой, и в таком состоянии выписалась. О дальнейшей судьбе ее ничего неизвестно.
«Дело зашло настолько далеко, рассказывает патер, что бог, как я думаю, за мои грехи попустил, чтобы дьявол покидал тело одержимых им людей и вселялся в мое. Он бросает меня тогда на землю и в течение долгих часов заставляет, как свое послушное орудие, производить ужаснейшие телодвижения. Я не могу описать, что тогда происходит во мне, и как этот дух соединяется с моим…, при чем он существует как второе «я», как будто у меня две души, из которых одна лишена права управлять и пользоваться своим телом, будучи как бы загнана в угол, в то время, как вселившаяся действует беспрепятственно. Оба духа борются в теле на одном и том же поприще, и душа как бы разделена. Одной частью своего существа она подчинена влияниям дьявола, а другой — повинуется своим собственным движениям… Я, по милости божией, испытываю глубокий мир, не зная в то же время, откуда во мне возникает ужасное бешенство и отвращение против бога, неистовое стремление оторваться от него… Я чувствую проклятие и боюсь его, мне кажется, как будто меня пронизывают уколы отчаяния в чужой душе, которая одновременно является и моей, тогда как другая душа, полная упования, беспрепятственно изливается в насмешках и проклятиях против виновника моих страданий. Крик из моего рта происходит одновременно от обеих сторон, и только с трудом я могу различить, преобладает ли в ней небесная радость или бешеная ярость. Ужасная дрожь, в которую я впадаю при приближении святыни, кажется мне происходящей как от возмущения ее присутствием, так и от сердечного и кроткого преклонения перед ней. Если по побуждению одной души я хочу перекрестить рот, то вторая с величайшей быстротой удерживает меня от этого и толкает мои пальцы между зубами, чтобы заставить меня в ярости кусать их…» Не всегда расщепление личности достигает такой яркости, как в двух приведенных примерах. В большинстве случаев мы лишена возможности проникнуть сколько-нибудь глубоко в переживание больных и должны поэтому ограничиваться регистрацией отдельные явлений, которые можно было бы поставить в связь с нарушение цельности и единства личности. Такими явлениями несомненно надо считать уже отмеченные нами: разорванность в мыслях, чувствам и поведении больных, некоторые формы слуховых галлюцинаций (голоса, высказывающие мысли, враждебные сознанию больных импульсивные поступки, наконец, так наз. навязчивые состояния, т. е. мысли, поступки и страхи, неотвязно овладевающие больным несмотря на то, что он сознает их нелепость (напр., потребность обязательно перечитывать определенные слова в книге, касаться при ходьбе каких-нибудь предметов (тумб постоянно мыть руки, болезненное навязчивое мудрствование над неразрешимыми вопросами, неотвязное перебирание в голове неприличных выражении и т. д.).
Иногда, однако, в мир болезненных переживаний и фантазий больного вмешиваются отдельные предметы и лица из действительного мира, приобретая при этом особое, бредовое, значение и вызывая повышенный к себе интерес, связанный обыкновенно с чувствами страха, ненависти, обожания и т. д. Здесь уместно будет затронуть вопрос о происхождении бреда у схизофреников, вопрос, многократно ставившийся, но до сих пор не нашедший себе разрешения. Может быть, несколько приближают к пониманию механизма схизофренического бредообразования работы некоторых немецких психиатров, проводящих ряд интересных аналогий между мышлением схизофреников и первобытных людей. Исследователи последнего установили, что чисто интеллектуальные процессы не представляют интереса для дикаря. Он стремится не к объективному знанию окружающего мира. и предметов, в нем находящихся, а к избежанию подстерегающих его на каждом шагу опасностей. Неожиданное и грозное действие сил природы заставляет его предполагать за всеми ее явлениями скрытые живые силы. Эти силы кажутся ему враждебными, и, однако, он всеми средствами, находящимися в его распоряжении, стремится умилостивить их и превратить в своих покровителей. Благодаря этому все его восприятие мира окрашено резко субъективно и находится в полной зависимости от его желаний с одной стороны, страхов и опасений — с другой. Внимание обращается не на объективные отношения вещей, а на их скрытые, тайные значения. Природа для него представляет не систему предметов и явлений, в которой господствуют твердые законы, действующие по правилам логического мышления, а неопределенное целое, состоящее из мистических действий и противодействий. Сама личность его для него самого не представляется вполне определенной и отчетливо отграниченной от внешнего мира: ему кажется возможным быть собой и в то же время кем или чем-нибудь другим. Он не знает разницы между желанием и решением, так же как неясна она для него между возможностью и невозможностью. Чем примитивнее человек, говорит Шелер, тем больше у него веры, что он может достичь всего одним своим хотением. Он не видит препятствий к тому, чтобы оказывать самому на других или испытывать от последних силы и действия, сказывающиеся на расстоянии, хотя все остается на своих местах. Для него стирается граница между видимым и невидимым миром, и все сливается в одну одушевленную мистическими силами непрерывность. Только такими свойствами мышления можно объяснить магию дикарей. Магические средства и обряды имеют своей задачей оберечь человека от опасных влияний и доставить ему власть над миром. Они обеспечивают ему получение свойств убитых им животных и вообще перенесение сил, таящихся в окружающих предметах, на лицо, производящее магические действия. Магическое мировоззрение дикарей видит во всех предметах и существах, которые представляют, для него какое-нибудь значение, носителей волшебных сил. Волшебное действие имеют и отдельные функции тела. Особенно большое значение дикарь придает магическому действию слов (заклинания, иногда похожие на словесную окрошку) и символических действий. Если силы, заключающиеся в предмете, кажутся человеку вредными для его тела или души, то устанавливается страх прикосновения к ним, при чем, однако, их волшебное действие развивает одновременно притягательную силу (амбивалентность). Так создается табуштическая установка. Табу есть запрещение прикасаться к предметам, обладающим волшебной силой, действие которой, однако, может быть ограничено и уничтожено особыми обрядами и заклинаниями. Все магические предметы и силы, действующие через перенесение, прикосновение, действие на расстоянии, заражение и т. д., представляются дикарю на некотором общем эмоциональном Фоне, который образуется из своеобразного слияния ужаса перед необычным и опасным, робости перед духами, живущими в предметах, и удивления перед непонятным. Формально мышление дикаря характеризуется наглядностью. При этом образы первобытных людей носят более чувственный и менее предметный характер, чем наши; это скорее — комплексы ощущений, соединяющиеся в изменчивые и текучие картины, чем окончательно сформированные и твердо противостоящие нам предметы, которые мыслятся, как одни и те же в прошедшем, настоящем и будущем. Различные образы часто подвергаются слиянию в одно целое на основании иной раз совершенно несущественных черт сходства или даже только одновременного появления в сознании. Иногда, наоборот, один из элементов какого-нибудь наглядного представления приобретает значение того целого, составной частью которого он является. На этой последней особенности, между прочим, основывается и из нее развивается образование символов. Наконец, все знатоки этого так наз. «дологического мышления» отмечают, что оно почти не поддается исправлению на основании данных опыта. «Ничто не может разубедить дикарей», говорит Леви-Брюль. «Для нас факт, что мы не воспринимаем в предметах каких-нибудь предполагаемых свойств, является решающим. Для них он вовсе не указывает, что этих свойств нет, так как, может быть, по самой своей природе они не доступны восприятию, или обнаруживаются не иначе, как при известных условиях. Следовательно, то, что мы называем опытом, и что решает для наших глаз, следует ли допускать или не допускать реальность какого-нибудь обстоятельства, бессильно по отношению к их представлениям. Дикари не нуждаются в этом опыте для определения мистических свойств существ и предметов, и по той же причине они остаются безразличными к опытному их опровержению. Ибо, ограничиваясь прочным, осязаемым, видимым и могущим быть взятым в руки, опыт упускает из виду как раз то, что важнее всего, — тайные силы и духов.»
Вероятно, даже нашему читателю, лишь поверхностно ознакомившемуся с содержанием бреда схизофреников, видно, что между характером их представлений о внешнем мире и только что описанными привычками мысли первобытных людей существует много аналогий. Мы постоянно наталкиваемся у этих больных на совершенно необычные в нашем обиходе переживания, принадлежащие к кругу восприятий действия магических сил, и на склонность немедленно принимать такие переживания за непосредственную реальность.
Пока мы не имеем никакого нрава итти далее сравнений. Внешнее сходство обоих рядов явлений еще не говорит ничего за их родство по существу. Сделавши такую существенную оговорку, можно, однако, высказать и несколько догадок. Невольно вспоминается, прежде всего, что примитивные привычки мысли свойственны не только дикарям и душевно-больным, но и многим совершенно здоровым и как будто культурным людям; мы найдем их следы в поговорках, приметах и заговорах, в старом быту, в религиозных верованиях и обрядах, в увлечении спиритизмом и оккультными науками и, наконец, в целом ряде философских построений. Эта живучесть «архаически-примитивного» образа мышления заставляет думать, что оно основывается на деятельности каких-то, хотя и устарелых, но очень стойких физиологических механизмов. Архаичность их психического выражения (т. е. соответствующих им переживаний) наводит на мысль о том, что они очень древнего происхождения и восходят в своей филогенетической истории (т. е. истории передачи через ряд поколений) к периодам, когда они были единственными мозговыми приспособлениями, руководящими психической жизнью человека. Наше современное сознание и мышление, можно было бы далее полагать, связано с другими механизмами, сравнительно недавно вполне сложившимися, более сложными, более тонкими, но и более хрупкими. В правильно развитом мозгу деятельность этих, если можно так выразиться, «логических», «(разумных» механизмов подавляет и вытесняет в бессознательное примитивные влечения и связанные с ними чувства и приемы мышления. Однако, кое-где эти последние все-таки прорываются и в психике нормальных людей. У схизофреников более молодые и более нежные аппараты «логического» мышления, надо полагать, повреждаются прежде всего, освобождая, картинно выражаясь, из плена подсознательные «дологические», примитивные механизмы, которые таким образом получают полный простор для проявления.
Дочь мелкого торговца, жизнерадостная, веселая, полная и румяная девочка, очень любившая поиграть и пошалить и всегда имевшая много подруг, правильно развивалась и недурно училась. 15-ти лет она перенесла сыпной тиф. По выздоровлении от последнего долго оставалась в постели, продолжая считать себя больной. Вернувшись из больницы домой, оставалась вялой, малоподвижной, ничего не хотела делать, тосковала и почти не говорила. Сама она позднее описывала бывшее у нее в то время состояние так: «Я потеряла всякое желание вставать, одеваться, умываться, кушать, слышать не хотела о гуляньи и целый день непричесанная, не евши, ходила из угла в угол, а голова была набита, кажется, больше сеном и потрохами, чем мозгами». Через 4 месяца она приблизительно в течение недели резко изменилась и стада шаловливой и веселой, предприимчивой и деятельной,«захотелось петь, танцевать, попасть на вечер, в театр, увидеть подруг, пошутить и поболтать с ними». Как раз в это время мать сшила ей новую юбку, «самую обыкновенную, но мне показалось, говорит больная, что юбка эта особенная, и что я в жизни не встречала такой красоты, я без конца носилась с ней и все время хохотала, подбегала к покупателям и чуть не целовала их, объясняя, какая у меня прекрасная юбка». Затем она пришла в спокойное, уравновешенное состояние, благополучно кончила ученье и стала помогать дома родителям: отцу — в торговле, матери — в хозяйстве, при чем оказалась толковой, аккуратной и добросовестной работницей, быстро справлявшейся со всякой работой, милой и радушной в отношениях с окружающими, так что все ее любили за ее приветливость, доброту и отзывчивость. Однако осталась наклонность к немотивированным колебаниям настроения: довольно часто, обычно дня на 2—3, она делалась вялой и тоскливой,. а затем быстро переходила в противоположное состояние несколько повышенной веселости или просто возвращалась к своему нормальному настроению и обычной спокойной и рассудительной манере держать себя.] 9-ти лет она стала собираться замуж, и уже назначен был день свадьбы. В связи с приготовлениями к последней в семье были материальные затруднения, которые больная молча, но тяжело переживала. Внешне она похудела, сделалась задумчивой и грустной и часто стала жаловаться на усталость и головную боль.
Чем дальше, тем больше ее состояние стало обращать на себя тревожное внимание окружающих. Она все чаще и чаще плакала, обвиняя себя в том, что разорила родителей, заставляя их все, что они имели, истратить на выдачу ее замуж, наконец, неоднократно становилась перед ними на колени и просила прощенья. Жениха она стала просить бросить ее, так какова «скверная», слабая, никуда не годная и не может быть женой. Жаловалась на невыносимую тоску, выражала желание умереть. Стала очень нерешительной и крайне медлительной в движениях. Разбирая свои вещи, по получасу держала каждую из них в руках, не будучи в состоянии решить, что с ней делать. Наконец, постепенно совсем замкнулась, почти перестала говорить и начала запираться у себя в комнате. Раз отец, войдя неожиданно к ней, застал ее за привязыванием к гвоздю веревки, в другой раз у нее отняли пузырек с мышьяком; жениха, убеждавшего ее опомниться, она просила задушить ее, так как она «сумасшедшая», никуда не годная и поправиться не может. Когда ее хотели везти лечиться, оказала сильное сопротивление, а после этого стала недоверчивой, тревожной, почти перестала спать. Много времени понадобилось, чтобы, наконец, уговорить ее лечь в психиатрическую лечебницу. Здесь она приблизительно в течение трех месяцев находилась в одном и том же состоянии: почти неподвижно лежала в постели, очень мало и только по принуждению ела и почти ничего не говорила. Самое большое, чего от нее можно было добиться, это—утвердительного или отрицательного кивка головой или сказанных едва слышным шепотом коротких слов: «да» или «нет». Однако, она не была тупой или безучастной: повидимому, то, что ей говорили, не только правильно ею понималось, — но и вызывало у нее соответствующее чувство, а обычно и желание сделать приятное собеседнику, пойти ему навстречу: с большим трудом, но она всегда поддавалась уговорам. Лицо ее оставалось осмысленным и большею частью выражало глубокое отчаяние, во взгляде же глаз часто отражался испуг. Спала она плохо и раз ночью пыталась задушить себя чулком. Все это время она страдала сильными запорами. Постепенно, хотя сначала и очень мало заметно, ее состояние стало, наконец, изменяться: она с меньшим сопротивлением ела, начала охотнее отвечать на вопросы, но всегда перед ответом долго собиралась с мыслями, объясняя это те ч, что ей очень трудно соображать, пробовала иногда говорить и сама: жаловалась на тоску, пустоту в голове, головную боль и слабость, высказывала мысли, что она безнадежно больна, и ее теперь не возьмут больше домой, поэтому лучше умереть, иногда просила выписать ее, так как отец разоряется, платя за лечение, и семье их скоро нечего будет есть. Речь ее, однако, и теперь оставалась очень медленным, едва внятным шепотом, при чем часто последние слова предложения не договаривались. В начале 5 месяца болезни она как-то сразу стала значительно живее, подвижнее, разговорчивее и доступнее. На лице ее, остававшемся пока по-прежнему сосредоточенно серьезным, теперь временами вызывалась улыбка, хотя и сдержанная, как бы печальная. Тоска, по ее словам, начала исчезать, оставляя вместо себя только какое-то чувство неопределенной тревоги. Появилось стремление домой. Она сама чувствовала, что поправляется, и к высказывавшимся ею в только что пережитом состоянии мыслям относилась совершенно правильно, как к болезненным. Скоро все следы душевного угнетения исчезли, заменившись, однако, необычной веселостью, суетливостью и шумливостью: она стала очень быстрой и подвижной, без умолку говорила, шутила, хохотала, пела, танцовала, писала размашистым почерком громадные (до 60 страниц) письма домой и очень много ела. Такое возбуждение продолжалось около 2 недель. Затем все вошло в норму, она стала точно такой же, как до болезни: спокойной, сдержанной, благожелательно-общительной и работящей девушкой, и в таком состоянии выписалась. О дальнейшей судьбе ее ничего неизвестно.
«Красный Цветок» до известной степени автобиографичен. Сам Гаршин страдал той болезнью, одну из Фаз которой он описал. Его биография дает нам прекрасный образец того, как протекает обычно жизнь циркулярных больных. Именно поэтому мы позволяем себе на ней остановиться.
Всеволод Михайлович Гаршин с детства отличался большой впечатлительностью и наклонностью к грусти. В гимназии он был скромным, иногда веселым, а иногда несколько меланхоличным мальчиком, уживчивым товарищем, очень чутко относившимся ко всякому насилию. Незадолго до окончания гимназии, на 18 году жизни, В. М. в первый раз перенес душевное заболевание. Это был приступ маниакального состояния. Болезнь началась с того, что он обратил квартиру своего старшего брата в средоточие разнообразных естественно-научных занятий и опытов, всецело погрузившись в них и придавая им мировое значение; занялся, между прочим, гальванопластикой, устройством химической лаборатории, проведением в квартиру газа и пр. Его странности и крайнее нервное возбуждение обратили, наконец, на себя общее внимание и заставили поместить его в психиатрическую больницу. Здесь постепенно болезнь его усилилась, он сделался крайне возбужден и спутан. Так продолжалось несколько месяцев, затем возбуждение стало утихать, сознание прояснилось, и он выписался из лечебницы. Дальше наступил довольно длительный (около 5 лет) период более или менее нормального состояния. Правда, и за это время Гаршин переживал постоянные колебания настроения и с повышенной чуткостью отзывался на все, происходящее кругом, но в общем он был сравнительно спокоен, большею частью весел и очень работоспособен. За это время он написал многие из лучших своих вещей. С 23 года его жизни у него начались почти ежегодные беспричинные приступы тоскливости, а через год болезнь уже снова серьезно начинает предъявлять на него свои права. Дело началось с гипоманиакального состояния: «никогда он не был так полон кипучим весельем, такой жизнерадостностью, такой суетливой энергией, как весной 1879г., пишет его друг Фаусек в своих воспоминаниях. Он был в это время душой веселой компании, состоявшей из молодежи обоего пола и предававшейся всевозможным удовольствиям и экскурсиям». Осенью, однако, «у него развилась меланхолия». «Делать он ничего не мог, продолжает Фаусек, он чувствовал страшную апатию и упадок сил: всякое проявление воли, всякий поступок казался ему тяжелым и мучительным. Всякое самое простое действие требовало от него напряжения душевных сил, совершенно не пропорционального значению действия… Душу его угнетала постоянная тоска. Он изменился и Физически: осунулся, голос стал слабым и болезненным, походка вялой; он шел, понуря голову, — казалось, даже итти было для него неприятным и болезненным трудом. Его мучила бессонница… Самое ощущение удовольствия стало для него недоступно; все душевные проявления были для него болезненны»… В конце зимы здоровье его несколько улучшилось, но не надолго. Уже в марте 1880 года появляются признаки быстро растущего возбуждения. Раз ночью он пробрался к тогдашнему полудиктатору графу Лорис-Меликову и долго убеждал его в необходимости «примирения» и «всепрощения». На следующий день обратило на себя внимание его странное поведение на одном литературном заседании: он заливался слезами, поливал под краном голову и все время очень путано рассказывал о бывшем накануне свидании с Лорис-Меликовым. Скоро он уехал в Москву, там скитался по каким-то вертепам, попал в участок и в свою очередь беседовал с московским полицеймейстером Козловым. Дальше он отправился в Рыбинск, потом поехал в Харьков, но, доехав до Тулы, бросил свои вещи в гостинице и пешком пошел в Ясную Поляну к Льву Толстому, с которым провел целую ночь в восторженных мечтаниях о том, как устроить счастье всего человечества. Из Ясной Поляны Гаршин выехал окончательно убежденный в своем высшем призвании, купил на дороге лошадь и подобно Дон-Кихоту разъезжал на ней по Тульской губ., проповедуя уничтожение зла. В конце концов он попал в психиатрическую больницу, где и пробыл несколько месяцев. Переживания его здесь, повидимому, в значительной степени описаны в «Красном Цветке». В конце года Гаршин выписался из лечебницы, однако,— не вполне поправившись: судя по рассказам его знакомых, маниакальное состояние снова сменилось у него депрессивным, и долгое время по выписке «он представлял собой человека совершенно разбитого и Физически, и нравственно, какой-то полутруп». Целых 2 года он прожил в деревне у своего дяди, окруженный тщательным уходом и оберегаемый от сколько-нибудь напряженного труда, шумного общества и всяких волнений. В 1882 г. В. М. возвращается в Петербург. Здесь он женился, поступил на службу и считался окончательно выздоровевшим. Однако, уже в Феврале 1884г. он усиленно жалуется на хандру, невидимому, служившую проявлением легкой депрессивной Фазы, продолжавшейся около полугода. Затем хандра сменилась бодрым и жизнерадостным состоянием, в котором он очень много и продуктивно работал. К сожалению, такое состояние продолжалось недолго: весной следующего года депрессивное состояние возобновилось, и с тех пор стало повторяться ежегодно, приблизительно в одно и то же время, с каждым годом, однако, удлиняясь. Выражалось оно, обычно, в том, что Гаршин тосковал, жаловался на ослабление памяти, апатию и вялость, мучился угрызениями совести из-за прежних приступов болезни и страхами возобновления ее в будущем, а на службе часто разражался слезами над самой пустяшной бумагой; иногда он становился раздражительным. С лета 1887 г. до марта 1888 г. он сплошь находился в депрессии. «Он плакал, — пишет Фаусек, — жаловался на свои страдания и приходил все в большее и большее отчаяние. По ночам его мучила бессонница…, проснувшись, он не имел силы встать с постели и лежал иногда до 3—4 часов дня. Никакого занятия он не мог переносить… Общество людей несколько развлекало его, но не надолго. Иногда, когда к нему собираюсь вечером несколько друзей, и завязывался живой разговор о всяких вещах, — о литературе, о политике, о природе, си, сначала вялый, молчаливый и грустный, постепенно оживлялся; голос его становился громче и сильнее, он стряхивал с себя тоску свою и делался на некоторое время тем же умным и живым собеседником, каким был обыкновенно. Но, как только он оставался один, минутное искусственное оживление исчезало мгновенно, и душой ею опять овладевал мрак отчаяния»… Друзья его советовали ему уехать, и он, наконец, решил воспользоваться их советом, но, после короткого просвета в начале марта 1888 г., болезнь к средине месяца пошла вперед быстрыми и решительными шагами. «В последние дни у него вырывались замечания и слова, непонятные для слушателей; он чувствовал, вероятно, приближение безумия, не выдержал страшного ожидания, и накануне назначенного отъезда, когда все уже было готово, и вещи уложены, после мучительной бессонной ночи, в припадке безумной тоски, он вышел из своей квартиры, спустился несколько вниз и бросился с лестницы в пролет». Через 5 дней он «кончался.
Прибавим, что Гаршин был отягощен тяжелой наследственностью: в семье его, как среди близких, так и среди отдаленных родственников, было много и прямых душевно-больных преимущественно той же болезнью, что В. М., и неуравновешенных, психопатических личностей.
О характере Гаршина Фаусек отзывается так: «Я часто думал, что если можно представить себе такое состояние мира, когда в человечестве наступила бы полная гармония, то это было бы тогда, если бы у всех людей был такой характер, как у В. М-ча… Основная черта его была — необыкновенное уважение к правам и чувствам других людей, необыкновенное признание человеческого достоинства во всяком человеке, не рассудочное, не вытекающее из выработанных убеждений, а бессознательное, инстинктивное, свойственное его натуре… С кем бы он ни говорил, он умел всегда войти в круг желаний и понятий своего собеседника, понять и оценить значение тех интересов, которые его занимают… Он любил трунить и добродушно подсмеиваться над своими друзьями… Но я в жизни не слыхал, чтобы он сказал кому-либо в лицо… самую незначительную колкость… Добр и мягок он был подчас до забавного… А все-таки иногда он бывал вспыльчив, и, если на его глазах случалась какая-нибудь гадкая, злая обида, он мог выходить из себя и без малейшего колебания и раздумья становиться на защиту обиженного, не стесняясь в выражениях вражды… Несмотря на свою затаенную грусть, он был человек в высшей степени жизнерадостный (как это ни покажется парадоксальным). У него была огромная способность понимать и чувствовать счастье жизни… все источники радости и наслаждения в человеческой жизни были ему доступны и понятны… Он любил людей, был общительного характера, и человеческое общество ему… всегда было приятно, всегда доставляло удовольствие…»
Циклотимическому темпераменту, по Кречмеру, противостоит темперамент схизотитический (шизотимический а циклоидным личностям— схизоидные (шизоидные). Вот как характеризует Кречмер последних:
«Циклоидные люди, это — простые, несложные натуры, чувства которых прямо, естественно и без всякой маскировки возникают на поверхности их психики, так что они в общем быстро и правильно оцениваются каждым. Схизоидные люди имеют поверхность и глубину. Резко грубые, ворчливо-тупые, язвительно-проницательне, или моллюскообразно-робкие, бесшумно замыкающиеся в себя -— такова их поверхность. Или поверхности нет вовсе; мы видим человека, который стоит перед нами как вопросительный знак; мы чувствуем что-то пошлое, скучное и, однако, неопределенно непонятное, что скрывается в глубине за всеми этими масками? Там может быть Ничто, черное Ничто с пустыми глазами — аффективное Оскудение. Позади молчаливого фасада, который изредка кажется содрогающимся в неверных отблесках потухающих настроений, — ничего, кроме обломков, черного мусора, зияющей пустоты или замораживающего дыхания холодной бездушности. Мы не можем, однако, прочесть на фасаде, что скрывается за ним. Многие схизоидные люди подобны лишенным украшений римским домам, виллам, ставни которых закрыты от яркого солнца; однако, в сумерках их внутренних покоев справляются пиры…
Есть схизоидные люди, с которыми можно жить лет 10, не будучи в состоянии сказать, что мы их знаем. Кроткая, как ягненок, робкая девушка месяцами служит в городе; она тиха и послушна каждому — Однажды утром трое детей семьи лежат убитыми, а дом объят пламенем. Она не помешалась, она знает все. Давая свое признание, она неопределенно смеется. Молодой человек как бы в полудремоте проводит свои лучшие годы. Он так вял и неуклюж, что его постоянно надо тормошить. Если его посадить на лошадь, он тотчас падает с нее. Смеется он смущенно, несколько иронически. Он ничего почти не говорит. В один прекрасный день выходит из печати книжка его стихов: нежнейшее чувство природы, каждый толчок, который ему мимоходом дал грубоватый товарищ, переработан во внутреннюю трагедию, — при этом стильные, выточенные рифмы.
Таковы схизоидные люди. Это замыкание в мир своих собственных внутренних переживаний Блейлер называет аутизмом? Нельзя знать, что они чувствуют; иногда сами они даже не знают этого; или только неопределенно угадывают, сливая вместе несколько значений, как бы пронизывающих при этом взаимно друг друга, в одном расплывчатом, только предчувствуемом мистическом отношении, а иногда насильственно связывая в искусственных и странных схемах интимнейшие и обыд?нные вещи с числами и нумерами. Но что бы они ни чувствовали, будет ли это банальность, каприз, общее место или волшебная сказка, — все это ни для кого, а только для них — самих.
В схизофреническом кругу еще в меньшей степени, чем в циркулярном, можно разделить здоровое от больного, характерологическое от психотического.3 Циркулярные психозы протекают волнами, они плавно приходят и развиваются, а затем также плавно выравниваются.
Те свойства, которыми отличалась личность да психоза и после него, можно приблизительно считать одинаковыми. Схизофренические психозы протекают толчками. Происходит какой-то сдвиг во внутренней структуре личности. Все ее внутреннее строение может обрушиться или дать только два-три искривления. Однако, в большинстве случаев остается нечто, что не возвращается уже более к прежнему состоянию. В более легких случаях мы называем это-постпсихотической1 личностью, в тяжелых — схизофреническим слабоумием, — но между обоими нет никакой границы. Часто мы не знаем даже, был ли у человека психоз. Люди, которые в течение десятилетий занимаются своим делом, считаясь только оригиналами или человеконенавистниками, случайно в один прекрасный день могут открыть нам, что они все время носили в себе Фантастические бредовые мысли… Каждый человек особенно отчетливо меняется в период полового созревания, а начало схизофрении падает преимущественно на этот возраст. Должны ли мы считать постпсихотическими личностями или никогда не болевшими схизоидами тех людей, которые в это время подверглись более сильным, чем другие, изменениям?.. Ведь и нормальные аффекты юношеского возраста, что-то присущее ему застенчивое и неуклюжее, сентиментальное, патетически напряженное и напыщенное, имеют близкое родство с известными чертами схизоидного темперамента.
Коротко говоря: мы не можем психологически отделить одно от другого препсихотическое, психотическое, постпсихотическое и непсихотическое, а только схизоидное. Лишь сопоставив все это вместе, мы получим правильную картину…»
Сдвигание психэстетической пропорции (у схизоидов продолжает Кречмер, идет параллельно этому нормальному развитию, образуя только как бы сильно углубленную Форму последнего. Духовно высоко развитые личности переживают такой переход от глперэстетического к анэстетическому полюсу с жуткой отчетливостью, и именно — как постепенное внутреннее охлаждение. Вот как описывает «го, напр., Х?льдерлин:
«Мало жил я, но уже дышет холодом мой вечер. Тихо, подобно» тени живу я теперь, и уже без песен дремлет застывшее сердце в груди».
Вот «пример, сообщаемый одним немецким врачом, работавшим на передовом перевязочном пункте.
«Почти рядом со стоявшим в окопе Гумлихом разорвался тяжелый снаряд. Вскоре после этого санитар, находившийся поблизости, увидал, что Гумлих производит руками движения как бы игры на пианино. Одновременно он начал петь песни, восклицая в промежутках между ними: «Теперь я иду к отцу, разве вы не слышите, как играет музыка?» Наконец, он стал делать попытки выпрыгнуть из окопа. Только с большим трудом удалось удержать его и отправить на перевязочный пункт. Последний находился в каменноугольной штольне сильно обстреливавшегося горно-промышленного местечка. По дороге туда Гумлих спрашивал каждого встречного санитара, где можно купить картофеля. Он вошел с тревожным, расстроенным выражением лица и нетвердым взглядом, был очень бледен, ломал руки. Сначала он озирался по сторонам, как будто чего-то искал, затем решительно подошел к врачу с вопросом: «Ты Густав?» и затем сейчас же: «Нет, ты не Густав, где же он?». Живо, но монотонным, жалующимся голосом он начинает рассказывать, что послан матерью со своим младшим братом достать картофеля. И вот на улице Густав отбился от него. Дальнейший разговор записан стенографически. «Здесь Фейерверк? И кабель лежит на улице, но ничего не видно, все время падаешь. Нам надо картофеля, только вот нет Густава, он, вероятно, на музыке». — «Где это вы слышите музыку?» — «Да это там, наружи, они производят такой шум, такой ужасный шум! Но что же это Густав так задержался? Только бы он во время пришел, чтобы можно было достать картофеля. Иначе отец будет ругаться. Отец голоден, у нас больше нет хлебных карточек». Все время он осматривается пытливо кругом себя. Врач показывает ему перевязочное свидетельство, на котором рядом с его Фамилией помечено «нервный шок», и спрашивает: «что это значит?». Быстрый ответ: «это членская карточка потребительского общества, мне надо купить картофеля» и т. д. — «Как вас зовут?».—«Это написано на карточке».— «Вы из Лейпцига?» — «Да». — Из этого и дальнейших разговоров видно, что он деревню, где находится пункт, принимает за Лейпциг, деревенскую улицу — за одну из улиц Лейпцига, воронки от снарядов— за ямы для прокладывания кабеля, грохот бомбардировки — за музыку и фейерверк. После внезапного и резкого замечания: «Но ведь здесь же война!» он несколько секунд тупо смотрит пере, л собой, а затем его черты внезапно проясняются, как будто бы он понял. «Криг?.А, Криг на Петерштрассе? да, это торговля, она называется Криг». — «А что на вас надето?» — «Это? Это моя серая летняя куртка». — «А пуговицы на рукаве?» — «Пуговицы? Да, как сюда попали пуговицы? Мне надо достать картофеля»— и опять история с Густавом и хлебными марками. Предоставленный в течение четверти часа самому себе, он стоит посреди оживленного движения переполненной штольни у стены в напряженной позе, с недоуменно раздвинутыми руками и наклоненной головой и смотрит широко раскрытыми глазами на какое-то пятно, представляя при этом картину полного ступора. На снова предложенные ему вопросы он опять начинает монотонным голосом жаловаться относительно картофеля, а на смех, которого иной раз не в состояния были подавить стоявшие кругом него солдаты, он не реагирует вовсе, не обращая внимания также на раненых.
Через полчаса он был отправлен на главный перевязочный — пункт. Провожавший его санитар, вернувшись назад, рассказал, что в течение всей очень трудной дороги по усеянной воронками местности, под непрерывным огнем, Гумлих вел себя скорее, как провожающий, чем как провожаемый, ревностно всякий раз вытаскивая своего спутника из воронок, в которые тот несколько раз попадал. Когда тот, наконец, показал ему, как цель, к которой они шли, санитарный вагон, и сказал, что там его Густав, Гумлих с видимым облегчением побежал к вагону и тотчас вскочил в него.»
Всеволод Михайлович Гаршин с детства отличался большой впечатлительностью и наклонностью к грусти. В гимназии он был скромным, иногда веселым, а иногда несколько меланхоличным мальчиком, уживчивым товарищем, очень чутко относившимся ко всякому насилию. Незадолго до окончания гимназии, на 18 году жизни, В. М. в первый раз перенес душевное заболевание. Это был приступ маниакального состояния. Болезнь началась с того, что он обратил квартиру своего старшего брата в средоточие разнообразных естественно-научных занятий и опытов, всецело погрузившись в них и придавая им мировое значение; занялся, между прочим, гальванопластикой, устройством химической лаборатории, проведением в квартиру газа и пр. Его странности и крайнее нервное возбуждение обратили, наконец, на себя общее внимание и заставили поместить его в психиатрическую больницу. Здесь постепенно болезнь его усилилась, он сделался крайне возбужден и спутан. Так продолжалось несколько месяцев, затем возбуждение стало утихать, сознание прояснилось, и он выписался из лечебницы. Дальше наступил довольно длительный (около 5 лет) период более или менее нормального состояния. Правда, и за это время Гаршин переживал постоянные колебания настроения и с повышенной чуткостью отзывался на все, происходящее кругом, но в общем он был сравнительно спокоен, большею частью весел и очень работоспособен. За это время он написал многие из лучших своих вещей. С 23 года его жизни у него начались почти ежегодные беспричинные приступы тоскливости, а через год болезнь уже снова серьезно начинает предъявлять на него свои права. Дело началось с гипоманиакального состояния: «никогда он не был так полон кипучим весельем, такой жизнерадостностью, такой суетливой энергией, как весной 1879г., пишет его друг Фаусек в своих воспоминаниях. Он был в это время душой веселой компании, состоявшей из молодежи обоего пола и предававшейся всевозможным удовольствиям и экскурсиям». Осенью, однако, «у него развилась меланхолия». «Делать он ничего не мог, продолжает Фаусек, он чувствовал страшную апатию и упадок сил: всякое проявление воли, всякий поступок казался ему тяжелым и мучительным. Всякое самое простое действие требовало от него напряжения душевных сил, совершенно не пропорционального значению действия… Душу его угнетала постоянная тоска. Он изменился и Физически: осунулся, голос стал слабым и болезненным, походка вялой; он шел, понуря голову, — казалось, даже итти было для него неприятным и болезненным трудом. Его мучила бессонница… Самое ощущение удовольствия стало для него недоступно; все душевные проявления были для него болезненны»… В конце зимы здоровье его несколько улучшилось, но не надолго. Уже в марте 1880 года появляются признаки быстро растущего возбуждения. Раз ночью он пробрался к тогдашнему полудиктатору графу Лорис-Меликову и долго убеждал его в необходимости «примирения» и «всепрощения». На следующий день обратило на себя внимание его странное поведение на одном литературном заседании: он заливался слезами, поливал под краном голову и все время очень путано рассказывал о бывшем накануне свидании с Лорис-Меликовым. Скоро он уехал в Москву, там скитался по каким-то вертепам, попал в участок и в свою очередь беседовал с московским полицеймейстером Козловым. Дальше он отправился в Рыбинск, потом поехал в Харьков, но, доехав до Тулы, бросил свои вещи в гостинице и пешком пошел в Ясную Поляну к Льву Толстому, с которым провел целую ночь в восторженных мечтаниях о том, как устроить счастье всего человечества. Из Ясной Поляны Гаршин выехал окончательно убежденный в своем высшем призвании, купил на дороге лошадь и подобно Дон-Кихоту разъезжал на ней по Тульской губ., проповедуя уничтожение зла. В конце концов он попал в психиатрическую больницу, где и пробыл несколько месяцев. Переживания его здесь, повидимому, в значительной степени описаны в «Красном Цветке». В конце года Гаршин выписался из лечебницы, однако,— не вполне поправившись: судя по рассказам его знакомых, маниакальное состояние снова сменилось у него депрессивным, и долгое время по выписке «он представлял собой человека совершенно разбитого и Физически, и нравственно, какой-то полутруп». Целых 2 года он прожил в деревне у своего дяди, окруженный тщательным уходом и оберегаемый от сколько-нибудь напряженного труда, шумного общества и всяких волнений. В 1882 г. В. М. возвращается в Петербург. Здесь он женился, поступил на службу и считался окончательно выздоровевшим. Однако, уже в Феврале 1884г. он усиленно жалуется на хандру, невидимому, служившую проявлением легкой депрессивной Фазы, продолжавшейся около полугода. Затем хандра сменилась бодрым и жизнерадостным состоянием, в котором он очень много и продуктивно работал. К сожалению, такое состояние продолжалось недолго: весной следующего года депрессивное состояние возобновилось, и с тех пор стало повторяться ежегодно, приблизительно в одно и то же время, с каждым годом, однако, удлиняясь. Выражалось оно, обычно, в том, что Гаршин тосковал, жаловался на ослабление памяти, апатию и вялость, мучился угрызениями совести из-за прежних приступов болезни и страхами возобновления ее в будущем, а на службе часто разражался слезами над самой пустяшной бумагой; иногда он становился раздражительным. С лета 1887 г. до марта 1888 г. он сплошь находился в депрессии. «Он плакал, — пишет Фаусек, — жаловался на свои страдания и приходил все в большее и большее отчаяние. По ночам его мучила бессонница…, проснувшись, он не имел силы встать с постели и лежал иногда до 3—4 часов дня. Никакого занятия он не мог переносить… Общество людей несколько развлекало его, но не надолго. Иногда, когда к нему собираюсь вечером несколько друзей, и завязывался живой разговор о всяких вещах, — о литературе, о политике, о природе, си, сначала вялый, молчаливый и грустный, постепенно оживлялся; голос его становился громче и сильнее, он стряхивал с себя тоску свою и делался на некоторое время тем же умным и живым собеседником, каким был обыкновенно. Но, как только он оставался один, минутное искусственное оживление исчезало мгновенно, и душой ею опять овладевал мрак отчаяния»… Друзья его советовали ему уехать, и он, наконец, решил воспользоваться их советом, но, после короткого просвета в начале марта 1888 г., болезнь к средине месяца пошла вперед быстрыми и решительными шагами. «В последние дни у него вырывались замечания и слова, непонятные для слушателей; он чувствовал, вероятно, приближение безумия, не выдержал страшного ожидания, и накануне назначенного отъезда, когда все уже было готово, и вещи уложены, после мучительной бессонной ночи, в припадке безумной тоски, он вышел из своей квартиры, спустился несколько вниз и бросился с лестницы в пролет». Через 5 дней он «кончался.
Прибавим, что Гаршин был отягощен тяжелой наследственностью: в семье его, как среди близких, так и среди отдаленных родственников, было много и прямых душевно-больных преимущественно той же болезнью, что В. М., и неуравновешенных, психопатических личностей.
О характере Гаршина Фаусек отзывается так: «Я часто думал, что если можно представить себе такое состояние мира, когда в человечестве наступила бы полная гармония, то это было бы тогда, если бы у всех людей был такой характер, как у В. М-ча… Основная черта его была — необыкновенное уважение к правам и чувствам других людей, необыкновенное признание человеческого достоинства во всяком человеке, не рассудочное, не вытекающее из выработанных убеждений, а бессознательное, инстинктивное, свойственное его натуре… С кем бы он ни говорил, он умел всегда войти в круг желаний и понятий своего собеседника, понять и оценить значение тех интересов, которые его занимают… Он любил трунить и добродушно подсмеиваться над своими друзьями… Но я в жизни не слыхал, чтобы он сказал кому-либо в лицо… самую незначительную колкость… Добр и мягок он был подчас до забавного… А все-таки иногда он бывал вспыльчив, и, если на его глазах случалась какая-нибудь гадкая, злая обида, он мог выходить из себя и без малейшего колебания и раздумья становиться на защиту обиженного, не стесняясь в выражениях вражды… Несмотря на свою затаенную грусть, он был человек в высшей степени жизнерадостный (как это ни покажется парадоксальным). У него была огромная способность понимать и чувствовать счастье жизни… все источники радости и наслаждения в человеческой жизни были ему доступны и понятны… Он любил людей, был общительного характера, и человеческое общество ему… всегда было приятно, всегда доставляло удовольствие…»
Циклотимическому темпераменту, по Кречмеру, противостоит темперамент схизотитический (шизотимический а циклоидным личностям— схизоидные (шизоидные). Вот как характеризует Кречмер последних:
«Циклоидные люди, это — простые, несложные натуры, чувства которых прямо, естественно и без всякой маскировки возникают на поверхности их психики, так что они в общем быстро и правильно оцениваются каждым. Схизоидные люди имеют поверхность и глубину. Резко грубые, ворчливо-тупые, язвительно-проницательне, или моллюскообразно-робкие, бесшумно замыкающиеся в себя -— такова их поверхность. Или поверхности нет вовсе; мы видим человека, который стоит перед нами как вопросительный знак; мы чувствуем что-то пошлое, скучное и, однако, неопределенно непонятное, что скрывается в глубине за всеми этими масками? Там может быть Ничто, черное Ничто с пустыми глазами — аффективное Оскудение. Позади молчаливого фасада, который изредка кажется содрогающимся в неверных отблесках потухающих настроений, — ничего, кроме обломков, черного мусора, зияющей пустоты или замораживающего дыхания холодной бездушности. Мы не можем, однако, прочесть на фасаде, что скрывается за ним. Многие схизоидные люди подобны лишенным украшений римским домам, виллам, ставни которых закрыты от яркого солнца; однако, в сумерках их внутренних покоев справляются пиры…
Есть схизоидные люди, с которыми можно жить лет 10, не будучи в состоянии сказать, что мы их знаем. Кроткая, как ягненок, робкая девушка месяцами служит в городе; она тиха и послушна каждому — Однажды утром трое детей семьи лежат убитыми, а дом объят пламенем. Она не помешалась, она знает все. Давая свое признание, она неопределенно смеется. Молодой человек как бы в полудремоте проводит свои лучшие годы. Он так вял и неуклюж, что его постоянно надо тормошить. Если его посадить на лошадь, он тотчас падает с нее. Смеется он смущенно, несколько иронически. Он ничего почти не говорит. В один прекрасный день выходит из печати книжка его стихов: нежнейшее чувство природы, каждый толчок, который ему мимоходом дал грубоватый товарищ, переработан во внутреннюю трагедию, — при этом стильные, выточенные рифмы.
Таковы схизоидные люди. Это замыкание в мир своих собственных внутренних переживаний Блейлер называет аутизмом? Нельзя знать, что они чувствуют; иногда сами они даже не знают этого; или только неопределенно угадывают, сливая вместе несколько значений, как бы пронизывающих при этом взаимно друг друга, в одном расплывчатом, только предчувствуемом мистическом отношении, а иногда насильственно связывая в искусственных и странных схемах интимнейшие и обыд?нные вещи с числами и нумерами. Но что бы они ни чувствовали, будет ли это банальность, каприз, общее место или волшебная сказка, — все это ни для кого, а только для них — самих.
В схизофреническом кругу еще в меньшей степени, чем в циркулярном, можно разделить здоровое от больного, характерологическое от психотического.3 Циркулярные психозы протекают волнами, они плавно приходят и развиваются, а затем также плавно выравниваются.
Те свойства, которыми отличалась личность да психоза и после него, можно приблизительно считать одинаковыми. Схизофренические психозы протекают толчками. Происходит какой-то сдвиг во внутренней структуре личности. Все ее внутреннее строение может обрушиться или дать только два-три искривления. Однако, в большинстве случаев остается нечто, что не возвращается уже более к прежнему состоянию. В более легких случаях мы называем это-постпсихотической1 личностью, в тяжелых — схизофреническим слабоумием, — но между обоими нет никакой границы. Часто мы не знаем даже, был ли у человека психоз. Люди, которые в течение десятилетий занимаются своим делом, считаясь только оригиналами или человеконенавистниками, случайно в один прекрасный день могут открыть нам, что они все время носили в себе Фантастические бредовые мысли… Каждый человек особенно отчетливо меняется в период полового созревания, а начало схизофрении падает преимущественно на этот возраст. Должны ли мы считать постпсихотическими личностями или никогда не болевшими схизоидами тех людей, которые в это время подверглись более сильным, чем другие, изменениям?.. Ведь и нормальные аффекты юношеского возраста, что-то присущее ему застенчивое и неуклюжее, сентиментальное, патетически напряженное и напыщенное, имеют близкое родство с известными чертами схизоидного темперамента.
Коротко говоря: мы не можем психологически отделить одно от другого препсихотическое, психотическое, постпсихотическое и непсихотическое, а только схизоидное. Лишь сопоставив все это вместе, мы получим правильную картину…»
Сдвигание психэстетической пропорции (у схизоидов продолжает Кречмер, идет параллельно этому нормальному развитию, образуя только как бы сильно углубленную Форму последнего. Духовно высоко развитые личности переживают такой переход от глперэстетического к анэстетическому полюсу с жуткой отчетливостью, и именно — как постепенное внутреннее охлаждение. Вот как описывает «го, напр., Х?льдерлин:
«Мало жил я, но уже дышет холодом мой вечер. Тихо, подобно» тени живу я теперь, и уже без песен дремлет застывшее сердце в груди».
Вот «пример, сообщаемый одним немецким врачом, работавшим на передовом перевязочном пункте.
«Почти рядом со стоявшим в окопе Гумлихом разорвался тяжелый снаряд. Вскоре после этого санитар, находившийся поблизости, увидал, что Гумлих производит руками движения как бы игры на пианино. Одновременно он начал петь песни, восклицая в промежутках между ними: «Теперь я иду к отцу, разве вы не слышите, как играет музыка?» Наконец, он стал делать попытки выпрыгнуть из окопа. Только с большим трудом удалось удержать его и отправить на перевязочный пункт. Последний находился в каменноугольной штольне сильно обстреливавшегося горно-промышленного местечка. По дороге туда Гумлих спрашивал каждого встречного санитара, где можно купить картофеля. Он вошел с тревожным, расстроенным выражением лица и нетвердым взглядом, был очень бледен, ломал руки. Сначала он озирался по сторонам, как будто чего-то искал, затем решительно подошел к врачу с вопросом: «Ты Густав?» и затем сейчас же: «Нет, ты не Густав, где же он?». Живо, но монотонным, жалующимся голосом он начинает рассказывать, что послан матерью со своим младшим братом достать картофеля. И вот на улице Густав отбился от него. Дальнейший разговор записан стенографически. «Здесь Фейерверк? И кабель лежит на улице, но ничего не видно, все время падаешь. Нам надо картофеля, только вот нет Густава, он, вероятно, на музыке». — «Где это вы слышите музыку?» — «Да это там, наружи, они производят такой шум, такой ужасный шум! Но что же это Густав так задержался? Только бы он во время пришел, чтобы можно было достать картофеля. Иначе отец будет ругаться. Отец голоден, у нас больше нет хлебных карточек». Все время он осматривается пытливо кругом себя. Врач показывает ему перевязочное свидетельство, на котором рядом с его Фамилией помечено «нервный шок», и спрашивает: «что это значит?». Быстрый ответ: «это членская карточка потребительского общества, мне надо купить картофеля» и т. д. — «Как вас зовут?».—«Это написано на карточке».— «Вы из Лейпцига?» — «Да». — Из этого и дальнейших разговоров видно, что он деревню, где находится пункт, принимает за Лейпциг, деревенскую улицу — за одну из улиц Лейпцига, воронки от снарядов— за ямы для прокладывания кабеля, грохот бомбардировки — за музыку и фейерверк. После внезапного и резкого замечания: «Но ведь здесь же война!» он несколько секунд тупо смотрит пере, л собой, а затем его черты внезапно проясняются, как будто бы он понял. «Криг?.А, Криг на Петерштрассе? да, это торговля, она называется Криг». — «А что на вас надето?» — «Это? Это моя серая летняя куртка». — «А пуговицы на рукаве?» — «Пуговицы? Да, как сюда попали пуговицы? Мне надо достать картофеля»— и опять история с Густавом и хлебными марками. Предоставленный в течение четверти часа самому себе, он стоит посреди оживленного движения переполненной штольни у стены в напряженной позе, с недоуменно раздвинутыми руками и наклоненной головой и смотрит широко раскрытыми глазами на какое-то пятно, представляя при этом картину полного ступора. На снова предложенные ему вопросы он опять начинает монотонным голосом жаловаться относительно картофеля, а на смех, которого иной раз не в состояния были подавить стоявшие кругом него солдаты, он не реагирует вовсе, не обращая внимания также на раненых.
Через полчаса он был отправлен на главный перевязочный — пункт. Провожавший его санитар, вернувшись назад, рассказал, что в течение всей очень трудной дороги по усеянной воронками местности, под непрерывным огнем, Гумлих вел себя скорее, как провожающий, чем как провожаемый, ревностно всякий раз вытаскивая своего спутника из воронок, в которые тот несколько раз попадал. Когда тот, наконец, показал ему, как цель, к которой они шли, санитарный вагон, и сказал, что там его Густав, Гумлих с видимым облегчением побежал к вагону и тотчас вскочил в него.»
Эти пуэрильные черты хорошо выражены и в сумеречных состояниях, наблюдавшихся у лиц, попавших в катастрофические происшествия. Вот описание острых психозов, развившихся во время, одного из землетрясений. В семь часов утра в день землетрясения можно было видеть, как один занимающий видное положение немец, избежавший со своей семьей смерти, в одной ночной рубашке поливал в саду цветы из лейки. Другой, купец, потерявший семейство и дом, прогуливался после катастрофы по набережной, также в одной рубашке и панталонах, держа в руках большую селедку и все время про себя посмеиваясь. На третьего несчастье, казалось, не произвело ни малейшего впечатления; он вообще ничего «не знал» о нем, хотя видел свой обвалившийся дом и слышал, как его друзья говорили между собой про гибель его семьи. Его можно было видеть разъезжающим с довольным видом в автомобиле; если с ним заговаривали, он отвечал невпопад и все время смеялся. А до этого он был прекрасным семьянином. В одной семье остался цел только семнадцатилетний юноша; его напором воздуха выбросило в окно, после чего он, очутившись в полной целости на соседнем лугу, тотчас встал и бросился бежать, нимало не заботясь о своей семье; где-то совсем в другом месте он принял участие в спасательных работах, но при этом вел себя бессмысленно, как клоун. Тяжелая спутанность продолжалась у него более недели. В течение всего этого времени он совершенно не заботился о том, что случилось, не спрашивал ничего о своем семействе, не интересовался тем, жив ли кто из его родных или нет, и вообще ничего не знал о происшедшем: целые дни он бессмысленно блуждал без сюртука, но в крахмальной рубашке. 65-летний секретарь банка ночи напролет кричал: «папа, мама, папа, мама». Врача он считал маршалом, а посетившего его сына называл отцом…
С этой точки зрения представляет интерес следующий случай, описанный д-ром Дерябиным. Студентка, находившаяся под впечатлением только что выяснившейся невозможности увидаться с любимым человеком (она его ждала, а он не приехал вечером после посещения анатомического театра, который произвел на нее угнетающее впечатление, заговорила с подругой о самоубийстве. Та перешла к реальным способам осуществления последнего. Куда стрелять? В голову? — себя обезобразить и т. д. Разговор этот сильно подействовал на больную. Она легла в постель и сказала: «это надо обдумать». Вскоре началась «истерика», продолжавшаяся полчаса.
Больная рвала на себе волосы, говорила что-то непонятное. Разыскивала на себе дырку, показывала, каких размеров должна быть ранка. На следующий день больная начала вечером плясать мазурку. Сожительница увидела по внешности больной, что что-то неладно, брызнула на нее водой и строго окликнула. Больная пришла в себя и легла спать. О происшедшем не помнила. Через день больная учила химию, переставляла в Формуле атомы, задумалась и, когда вновь обратилась к работе, то увидела, что водород раскланивается с азотом. Затем буквы начали танцовать. Больной сделалось необычайно весело, и она сама стала танцовать мазурку, пока кто-то не постучал в комнату. Вечером, когда уже легла спать, говорила подруге: «Ты атомна, Я — водород, ты — азот» и т. д. Сама больная этого не помнит. После этого больная потеряла возможность заниматься: буквы прыгают.
Алекс. Введенский001 , бывший псаломщик в одной из наших заграничных посольских церквей, уже много лет как впал во вторичное слабоумие (dementia secundaria) и настоящих галлюцинаций давно уже не имеет. Он проводит свое время или молча, лежа на кровати, или расхаживает по коридору, причем с энергическими жестикуляциями ведет живые беседы сам с собой. Когда я прихожу в отделение, он нередко, с радостным видом, выходит ко мне навстречу и с большим одушевлением, хотя весьма несвязно, начинает рассказывать разные небылицы, иллюстрируя рассказываемое энергическими жестами и телодвижениями. Вот образчик наших разговоров: «Можете себе представить!.. Вы не поверите, пожалуй… Пятерых, пятерых сегодня поборол!.. — Кого же это? — Их!.. пятеро на меня напали, можете себе представить, пятеро на одного… и я один с ними со всеми справился!»… (при этом изображает передо мною пантомимически, что борется с противниками и отбивается от них). — Вы подрались с кем-нибудь из больных? — «Ну, вот!., из больных… Вы не понимаете… Я вам говорю про великанов… пятеро большущих великанов!.. Представьте, — нападают!.. Я им всем головы разбил… одного хватил вот так (наносит по воздуху удары другого — так!., их как не бывало!»… По ближайшему исследованию оказывалось, что он ни с кем не дрался, даже ни с кем не разговаривал, а лежал на кровати и, молча, фантазировал, именно представлял себе, что борется с пятерыми гигантами. — Прихожу в воскресенье, после обедни; он, по обыкновению, является со своими рассказами: «был сегодня у обедни… пел на клиросе… ах, если бы вы слышали!., боже мой, как я пел!., голос у меня… Особенно ловко вышло у меня вот это «Животворящей троице трисвятую»… — Можно было думать, что надзиратель отделения, не спрося разрешения у ординатора, пустил этого больного в церковь. Однако, по расследованию дела оказывалось, что Введенского никто и не думал отпускать в церковь и что все время обедни он молча лежал в постели. Очевидно, он, когда другие больные отправились в церковь, стал воображать себе, что он не только стоит обедню, но и поет на клиросе (вспомнил свою прежнюю профессию). Иногда он и сам признавался, что рассказывает выдумки: «ну, ну… Вы думаете, что это и в самом деле… нет, это я так…».
Девица Марья Сокова, 33 лет, бывшая учительница (умерла от туберкулеза легких имела постоянные галлюцинации слуха и осязания и, кроме того, эпизодические галлюцинации зрения. Но, рассказывая о своих обманах чувств, она иногда вводила в рассказ просто свои фантазии, например: «я видела демона; он простирал свои громадные черные крылья над… над всем Петербургом… нет, даже над всем миром!»…
Отставной капитан армии, Павел Шишин, 56 лет, болен уже более двадцати лет (paranoia katatonica) и давно уже перешел в разряд слабоумных. Настоящих галлюцинаций у него теперь подозревать нет ни малейшего основания. Обыкновенно он ни с кем не разговаривает, на обращаемые к нему вопросы отвечает крайне редко и на окружающих его лиц обращает внимание только тогда, когда ему нужно попросить у них папиросу или огня (причем оказывается, что он отлично может объяснить, что ему требуется). Большую часть своего времени он молча проводит в постели, занятый своими фантазиями, что видно по его весьма живой мимике, которая, впрочем, часто переходит в бессмысленное гримасничанье. Определенных ложных идей он никогда теперь не высказывает. По временам он расхаживает по отделению совершенно нагой, принимает неестественные позы или производит странные телодвижения. Иногда он прерывает свое молчание и дает маленькие представления. Например, вообразив себя во главе своей роты, марширует по коридору, выкрикивает команду, обращается к первому попавшемуся ему навстречу лицу с рапортом, как к своему ближайшему начальнику, сделав рукой «под козырек», и т. д. В другой раз он накидывает на себя одеяло, так, чтобы вышло подобие священнической ризы, и начинает распевать разные тропари, очевидно, желая представить собой священника, отправляющего служение. Иногда он прерывает свое молчаливое гримасничанье дикими, неестественными криками, по-видимому, симулируя ужас, негодование и ярость, и в ту же самую минуту, как ни в чем не бывало, спокойно и даже с приятной улыбкой обращается к окружающим: «будьте столь добры, пожалуйста, папиросочку»002
Один больной, вообще чрезвычайно охотно говорящий о своей болезни и, так сказать, рисовавшийся ею, признался мне однажды в следующем: упершись глазами в стену, он многократно усиливался вообразить себе, что смотрит в «адову бездну», причем видит восходящих и нисходящих в ней дьяволов (Гаген).
Одна больная, молодая жена священника (истерия на почве прирожденного слабоумия несколько лет находится в нашей больнице, только в силу того, что ее insanitas moralis делает ее совершенно невозможной в домашней жизни. Галлюцинациями она никогда не страдала. В обращении с врачами постоянно высказывает значительное кокетство и когда ее расспрашивают об ее ощущениях, то она нередко, тут же, на месте, измышляет нечто, похожее на галлюцинации, например: «вчера мне представилось, что я обратилась в ангела; за спиной у меня выросли длинные крылья и я далеко, далеко полетела на них».
Для самого больного патологическая кортикальная галлюцинация может отличаться от обыкновенного сновидения только следующим. В первом случае больной может быть убежден, что он не спал, имел глаза открытыми и сознавал, что он находится в известной комнате, сидя, например, в кресле, или лежа на кровати; во втором случае человек почти всегда теряет сознание своей реальной обстановки, так что, лежа в комнате на кровати, он не сознает этого, а считает себя, например, стоящим на коленях в церкви или восходящим на альпийские ледники. Но так как только что приведенный единственный отличительный момент абсолютного значения не имеет, то во многих конкретных случаях различительное распознавание этих двух состояний становится весьма затруднительным, почти даже невозможным.
Больной М. Афон… (paranoia hallucinatoria alcoholica chronica столяр, 42 лет, находящийся в нашей больнице около 11 лет, до сих пор страдает галлюцинациями слуха и высказывает бред религиозного характера; тем не менее его логические функции сохранились весьма удовлетворительно. Он постоянно имеет картинные, весьма живые сновидения; изредка же, по-видимому, и галлюцинации зрения (в первые годы своей болезни больной, бывший potator, несомненно и часто имел зрительные галлюцинации). Этот больной часто рассказывает мне: «в эту ночь я видел…» или «мне показывалось» то-то и то-то (обыкновенно разнообразные картины того, что он называет адом и раем). Я всегда говорю ему на это: — но вы видели все это во сне, — на что он в большинстве случаев отвечает: «может быть и во сне, не могу вам сказать наверное». Но однажды он мне сообщил следующее: «вчера вечером было мне видение; я не спал, а лежал с открытыми глазами, и вдруг очутился в раю». Рай этот просто оказался роскошно убранной комнатой, с большим пестрым вытканным яркими цветами ковром на полу. По комнате прыгали несколько «дельфинчиков», т. е. животных, которые, как я узнал из подробного описания больного, по виду своему представляли нечто среднее между настоящими, но только очень маленькими дельфинами и комнатными собачками. «В раю настоящие собаки не допускаются». На мое уверение: — ну, это был сон! — больной живо возразил мне: «нет, в этот раз — не сон, а видение». — Однако, почему же? — «Да я видел таким же манером, как теперь вижу; потом же я уж говорил вам, что я тогда не спал, а просто лежал, и глаза у меня были открыты». Спустя несколько дней мне снова вздумалось поговорить с больным об этом «видении», так как в первый раз я упустил узнать, что именно делал больной в раю, как он себя держал там. Оказалось, что М. А. помнит свое «видение» превосходно и продолжает отличать его от сновидений. — «Я лежал на своей койке, на боку, вот в этаком положении, с открытыми глазами; сперва видел вот эту палату и койки, на которых уже были улегшись другие (больной помещается в общей палате); потом вдруг увидал, что я лежу в том же положении, но уже не на кровати, а на полу, совсем не в такой комнате, кроватей там не было… Кругом меня скачут дельфинчики. Я мигнул глазом и снова очутился здесь, в палате…». Прибавлю, что этот больной, не будучи расспрашиваем, никогда сам ничего не рассказывает; к интересничанию, к рисовке он нимало не склонен, притом, с его точки зрения, все равно — иметь видение во сне или иметь его наяву, ибо в том и другом случае одинаково «все это бог показывает» ему. — Прежде он, по его словам, имел подобные видения чаще, иногда даже днем; в последние же годы видения редки, ему «теперь бог посылает больше сны»
Прошлой зимой мне встретился случай с двойственными представлениями и неравномерной деятельностью полушарий большого мозга. Больной, отставной чиновник Бэр…, 40 лет, страдал общим прогрессивным параличом. Однажды утром, придя в отделение, я первым делом направился в комнату этого больного и стал с ним здороваться. «Мы с вами только что виделись», — говорит (bradyphrasia et pararthria paretica) Бэр…, с недоумением смотря на меня. — Когда же? — «Да сейчас… Вы, точно так же, как теперь, подошли ко мне, также (вторично протягивает мне свою руку) подали мне руку… так что сегодня мы уже здоровались с вами…» Галлюцинации у этого больного ни разу не были констатированы, и потому я, подумав сперва, что дело идет об обмане воспоминания, возразил: вы ошибаетесь, Карл Иванович, сегодня мы не виделись с вами и вы вспомнили теперь то, что могло быть лишь вчера. — «Ну, вот… вот… и эту самую фразу вы сегодня же уже раньше мне сказали», — живее обыкновенного выговорил Бэр… и выразил на своем лице еще большее недоумение, очевидно, не зная, что для него лучше, — смеяться ли по поводу моих шуток, или обидеться. Левый его зрачок оказался расширенным, а конец высунутого языка — уклоняющимся в правую сторону. Резкое удвоение представлений наблюдалось у больного три дня подряд.
С этой точки зрения представляет интерес следующий случай, описанный д-ром Дерябиным. Студентка, находившаяся под впечатлением только что выяснившейся невозможности увидаться с любимым человеком (она его ждала, а он не приехал вечером после посещения анатомического театра, который произвел на нее угнетающее впечатление, заговорила с подругой о самоубийстве. Та перешла к реальным способам осуществления последнего. Куда стрелять? В голову? — себя обезобразить и т. д. Разговор этот сильно подействовал на больную. Она легла в постель и сказала: «это надо обдумать». Вскоре началась «истерика», продолжавшаяся полчаса.
Больная рвала на себе волосы, говорила что-то непонятное. Разыскивала на себе дырку, показывала, каких размеров должна быть ранка. На следующий день больная начала вечером плясать мазурку. Сожительница увидела по внешности больной, что что-то неладно, брызнула на нее водой и строго окликнула. Больная пришла в себя и легла спать. О происшедшем не помнила. Через день больная учила химию, переставляла в Формуле атомы, задумалась и, когда вновь обратилась к работе, то увидела, что водород раскланивается с азотом. Затем буквы начали танцовать. Больной сделалось необычайно весело, и она сама стала танцовать мазурку, пока кто-то не постучал в комнату. Вечером, когда уже легла спать, говорила подруге: «Ты атомна, Я — водород, ты — азот» и т. д. Сама больная этого не помнит. После этого больная потеряла возможность заниматься: буквы прыгают.
Алекс. Введенский001 , бывший псаломщик в одной из наших заграничных посольских церквей, уже много лет как впал во вторичное слабоумие (dementia secundaria) и настоящих галлюцинаций давно уже не имеет. Он проводит свое время или молча, лежа на кровати, или расхаживает по коридору, причем с энергическими жестикуляциями ведет живые беседы сам с собой. Когда я прихожу в отделение, он нередко, с радостным видом, выходит ко мне навстречу и с большим одушевлением, хотя весьма несвязно, начинает рассказывать разные небылицы, иллюстрируя рассказываемое энергическими жестами и телодвижениями. Вот образчик наших разговоров: «Можете себе представить!.. Вы не поверите, пожалуй… Пятерых, пятерых сегодня поборол!.. — Кого же это? — Их!.. пятеро на меня напали, можете себе представить, пятеро на одного… и я один с ними со всеми справился!»… (при этом изображает передо мною пантомимически, что борется с противниками и отбивается от них). — Вы подрались с кем-нибудь из больных? — «Ну, вот!., из больных… Вы не понимаете… Я вам говорю про великанов… пятеро большущих великанов!.. Представьте, — нападают!.. Я им всем головы разбил… одного хватил вот так (наносит по воздуху удары другого — так!., их как не бывало!»… По ближайшему исследованию оказывалось, что он ни с кем не дрался, даже ни с кем не разговаривал, а лежал на кровати и, молча, фантазировал, именно представлял себе, что борется с пятерыми гигантами. — Прихожу в воскресенье, после обедни; он, по обыкновению, является со своими рассказами: «был сегодня у обедни… пел на клиросе… ах, если бы вы слышали!., боже мой, как я пел!., голос у меня… Особенно ловко вышло у меня вот это «Животворящей троице трисвятую»… — Можно было думать, что надзиратель отделения, не спрося разрешения у ординатора, пустил этого больного в церковь. Однако, по расследованию дела оказывалось, что Введенского никто и не думал отпускать в церковь и что все время обедни он молча лежал в постели. Очевидно, он, когда другие больные отправились в церковь, стал воображать себе, что он не только стоит обедню, но и поет на клиросе (вспомнил свою прежнюю профессию). Иногда он и сам признавался, что рассказывает выдумки: «ну, ну… Вы думаете, что это и в самом деле… нет, это я так…».
Девица Марья Сокова, 33 лет, бывшая учительница (умерла от туберкулеза легких имела постоянные галлюцинации слуха и осязания и, кроме того, эпизодические галлюцинации зрения. Но, рассказывая о своих обманах чувств, она иногда вводила в рассказ просто свои фантазии, например: «я видела демона; он простирал свои громадные черные крылья над… над всем Петербургом… нет, даже над всем миром!»…
Отставной капитан армии, Павел Шишин, 56 лет, болен уже более двадцати лет (paranoia katatonica) и давно уже перешел в разряд слабоумных. Настоящих галлюцинаций у него теперь подозревать нет ни малейшего основания. Обыкновенно он ни с кем не разговаривает, на обращаемые к нему вопросы отвечает крайне редко и на окружающих его лиц обращает внимание только тогда, когда ему нужно попросить у них папиросу или огня (причем оказывается, что он отлично может объяснить, что ему требуется). Большую часть своего времени он молча проводит в постели, занятый своими фантазиями, что видно по его весьма живой мимике, которая, впрочем, часто переходит в бессмысленное гримасничанье. Определенных ложных идей он никогда теперь не высказывает. По временам он расхаживает по отделению совершенно нагой, принимает неестественные позы или производит странные телодвижения. Иногда он прерывает свое молчание и дает маленькие представления. Например, вообразив себя во главе своей роты, марширует по коридору, выкрикивает команду, обращается к первому попавшемуся ему навстречу лицу с рапортом, как к своему ближайшему начальнику, сделав рукой «под козырек», и т. д. В другой раз он накидывает на себя одеяло, так, чтобы вышло подобие священнической ризы, и начинает распевать разные тропари, очевидно, желая представить собой священника, отправляющего служение. Иногда он прерывает свое молчаливое гримасничанье дикими, неестественными криками, по-видимому, симулируя ужас, негодование и ярость, и в ту же самую минуту, как ни в чем не бывало, спокойно и даже с приятной улыбкой обращается к окружающим: «будьте столь добры, пожалуйста, папиросочку»002
Один больной, вообще чрезвычайно охотно говорящий о своей болезни и, так сказать, рисовавшийся ею, признался мне однажды в следующем: упершись глазами в стену, он многократно усиливался вообразить себе, что смотрит в «адову бездну», причем видит восходящих и нисходящих в ней дьяволов (Гаген).
Одна больная, молодая жена священника (истерия на почве прирожденного слабоумия несколько лет находится в нашей больнице, только в силу того, что ее insanitas moralis делает ее совершенно невозможной в домашней жизни. Галлюцинациями она никогда не страдала. В обращении с врачами постоянно высказывает значительное кокетство и когда ее расспрашивают об ее ощущениях, то она нередко, тут же, на месте, измышляет нечто, похожее на галлюцинации, например: «вчера мне представилось, что я обратилась в ангела; за спиной у меня выросли длинные крылья и я далеко, далеко полетела на них».
Для самого больного патологическая кортикальная галлюцинация может отличаться от обыкновенного сновидения только следующим. В первом случае больной может быть убежден, что он не спал, имел глаза открытыми и сознавал, что он находится в известной комнате, сидя, например, в кресле, или лежа на кровати; во втором случае человек почти всегда теряет сознание своей реальной обстановки, так что, лежа в комнате на кровати, он не сознает этого, а считает себя, например, стоящим на коленях в церкви или восходящим на альпийские ледники. Но так как только что приведенный единственный отличительный момент абсолютного значения не имеет, то во многих конкретных случаях различительное распознавание этих двух состояний становится весьма затруднительным, почти даже невозможным.
Больной М. Афон… (paranoia hallucinatoria alcoholica chronica столяр, 42 лет, находящийся в нашей больнице около 11 лет, до сих пор страдает галлюцинациями слуха и высказывает бред религиозного характера; тем не менее его логические функции сохранились весьма удовлетворительно. Он постоянно имеет картинные, весьма живые сновидения; изредка же, по-видимому, и галлюцинации зрения (в первые годы своей болезни больной, бывший potator, несомненно и часто имел зрительные галлюцинации). Этот больной часто рассказывает мне: «в эту ночь я видел…» или «мне показывалось» то-то и то-то (обыкновенно разнообразные картины того, что он называет адом и раем). Я всегда говорю ему на это: — но вы видели все это во сне, — на что он в большинстве случаев отвечает: «может быть и во сне, не могу вам сказать наверное». Но однажды он мне сообщил следующее: «вчера вечером было мне видение; я не спал, а лежал с открытыми глазами, и вдруг очутился в раю». Рай этот просто оказался роскошно убранной комнатой, с большим пестрым вытканным яркими цветами ковром на полу. По комнате прыгали несколько «дельфинчиков», т. е. животных, которые, как я узнал из подробного описания больного, по виду своему представляли нечто среднее между настоящими, но только очень маленькими дельфинами и комнатными собачками. «В раю настоящие собаки не допускаются». На мое уверение: — ну, это был сон! — больной живо возразил мне: «нет, в этот раз — не сон, а видение». — Однако, почему же? — «Да я видел таким же манером, как теперь вижу; потом же я уж говорил вам, что я тогда не спал, а просто лежал, и глаза у меня были открыты». Спустя несколько дней мне снова вздумалось поговорить с больным об этом «видении», так как в первый раз я упустил узнать, что именно делал больной в раю, как он себя держал там. Оказалось, что М. А. помнит свое «видение» превосходно и продолжает отличать его от сновидений. — «Я лежал на своей койке, на боку, вот в этаком положении, с открытыми глазами; сперва видел вот эту палату и койки, на которых уже были улегшись другие (больной помещается в общей палате); потом вдруг увидал, что я лежу в том же положении, но уже не на кровати, а на полу, совсем не в такой комнате, кроватей там не было… Кругом меня скачут дельфинчики. Я мигнул глазом и снова очутился здесь, в палате…». Прибавлю, что этот больной, не будучи расспрашиваем, никогда сам ничего не рассказывает; к интересничанию, к рисовке он нимало не склонен, притом, с его точки зрения, все равно — иметь видение во сне или иметь его наяву, ибо в том и другом случае одинаково «все это бог показывает» ему. — Прежде он, по его словам, имел подобные видения чаще, иногда даже днем; в последние же годы видения редки, ему «теперь бог посылает больше сны»
Прошлой зимой мне встретился случай с двойственными представлениями и неравномерной деятельностью полушарий большого мозга. Больной, отставной чиновник Бэр…, 40 лет, страдал общим прогрессивным параличом. Однажды утром, придя в отделение, я первым делом направился в комнату этого больного и стал с ним здороваться. «Мы с вами только что виделись», — говорит (bradyphrasia et pararthria paretica) Бэр…, с недоумением смотря на меня. — Когда же? — «Да сейчас… Вы, точно так же, как теперь, подошли ко мне, также (вторично протягивает мне свою руку) подали мне руку… так что сегодня мы уже здоровались с вами…» Галлюцинации у этого больного ни разу не были констатированы, и потому я, подумав сперва, что дело идет об обмане воспоминания, возразил: вы ошибаетесь, Карл Иванович, сегодня мы не виделись с вами и вы вспомнили теперь то, что могло быть лишь вчера. — «Ну, вот… вот… и эту самую фразу вы сегодня же уже раньше мне сказали», — живее обыкновенного выговорил Бэр… и выразил на своем лице еще большее недоумение, очевидно, не зная, что для него лучше, — смеяться ли по поводу моих шуток, или обидеться. Левый его зрачок оказался расширенным, а конец высунутого языка — уклоняющимся в правую сторону. Резкое удвоение представлений наблюдалось у больного три дня подряд.
блин, глядя, с каким патологическим упорством ты постишь эти описания, можно еще посомневаться, кто из вас больше нуждается в помощи
б.в.зейгарник :
Для примера приводим поведение больного Г. Весь день больной проводил в постели, не участвуя в жизни отделения, он не только не интересовался окружающей жизнью, но и к собственной участи, к состоянию своего здоровья был безучастен. Когда у него была обнаружена слепота на один глаз, его это не встревожило. "И так видно, что нужно", — заявил он беспечно.
Если же этот аспонтанный больной выполнял какие-нибудь действия, то они всегда зависели от конкретных вещей, которые попадали в поле его зрения. Войдя в кабинет врача, подходил к книжному шкафу, вынимал книгу, начинал ее перелистывать. Увидев карандаш, начинал писать, даже если перед ним не было бумаги; заметив на стене объявления, подходил к ним, начинал читать. В кабинете стояло несколько стульев: больной садился поочередно на каждый из них
Больной не вникает в сущность поставленных ему вопросов, не замечает противоречий, считает все возможным и доступным. Так, при определении своего возраста и возраста близких заявляет, что его жена и дети 1916 г. рождения, причем дочь родилась на три месяца раньше сына. В другой раз заявляет, что ему 50 лет, он родился в 1916 г., а дети — в 1937 г., но каждому из них не меньше 30-40 лет. Не замечает нелепости ответа. Видя сомнения врача, заявляет: "У нас в деревне всегда так было".
Для него все представляется возможным. Так, деревня К– ха, его родина, находится отсюда далеко, но ничего не стоит ее приблизить к отделению. Зная, что на улицу можно выйти только через дверь, с легкостью соглашается с тем, что можно для этих целей пользоваться и глухой стеной. С готовностью показывает, как это можно осуществить. Столкнувшись со стеной лицом, не чувствует себя смущенным, заявляет: "Здесь не пройдешь, в другом месте можно".
Крайне внушаем. Легко соглашается с любым утверждением, даже нелепым, с такой же легкостью от него отказывается. Так соглашается с тем, что за окном течет река, а на грядках лежит толстый слой снега (в действительности — теплый солнечный день). Однажды, спрошенный по поводу причины всеобщего оживления в отделении, ответил: "Должно быть кого-то хоронят". На замечание, что это не так, не задумываясь, ответил: "Может быть и свадьба" и т.д.
Часто при соответствующих наводящих вопросах имеют место конфабуляторные высказывания. Так, на вопрос, почему он так много спит, отвечает: "Устал, отдыхаю". Объясняет это тем, что он часто ездит по специальным нарядам на работу. Иногда указывает, что по возвращении с работы "в лесочке пришлось повоевать с немцами". Справился с ними быстро. Несколько раз заявлял, что у него на свидании были дети.
Настроение беспечное, в беседе оживляется, смеется. Своим состоянием не озабочен. Пребыванием в отделении не тяготится. Заявляет, что о будущем никогда не думает: "Все давным-давно передумано". Родных не вспоминает и по собственной инициативе никогда не прочтет полученного из дому письма. Вместе с тем, когда письмо кем-то читается, больной внимательно вслушивается в содержание, нередко плачет. Объяснить причину плача не может: "Что-то льются слезы, но почему, не знаю".
Поведение больного в основном нецеленаправленно. Так, увидев на вешалке около кабинета пальто, шляпу и зонт, он, не задумываясь, одевает на плечи пальто, на голову шляпу и с раскрытым зонтом возвращается в палату. Объяснить свой поступок не может.
Приводим примеры, как больной решает эту задачу (надо найти аналог отношения "песня — глухой" для слова "картина").
"Если песня — глухой, то картина, галерея... В Третьяковке они висят, я там редко бывал..."
Экспериментатор. Подумайте, как относится глухой к песне?
Больной. Ну, он ее не слышит, конечно, ах, вот что, если слепой, то он не увидит картины, ну что же, бывает так, можно прожить и без картины, а то, что он не видит, — это плохо... ему нужен поводырь; да вот песня — глухой, слепой — поводырь.
На этом примере мы видим, как больной может осмыслить задание, но он "уводится" побочными ассоциациями, он даже прибегает к словам, которые в тексте не обозначены.
Этому же больному была предложена задача на замещение пропущенных слов в тексте (текст Эббингауза).
Больному предлагался следующий рассказ (выделенные слова вставлены больным): "Один человек заказал пряхе тонкие руки . Пряха спряла тонкие нитки, но человек сказал, что нитки толсты и что ему нужны нитки самые тонкие. Пряха сказала: "Если тебе эти не тонки , то вот тебе другие", и она показала на глубокое место. Он сказал, что не видит. "Оттого и не видишь, что они тонки, и я сама их не вижу". Человек обрадовался и заказал себе такие дела , а за эти заплатил деньги". Вместе с тем этот же больной мог иногда справиться с интеллектуальным заданием, если его стимулировали. Так, больному предлагалось выбрать подходящую фразу к пословице "Не все то золото, что блестит" из следующих фраз: 1) золото легче железа: 2) не надо судить о человеке по наружности: 3) самовар блестел как золото.
Больной берет в руки карточку с фразой "Не надо судить о человеке по наружности" и говорит: "Вот эта будет правильной", но тут же откладывает ее и берет карточку с фразой "Самовар блестел как золото", мотивируя: "Да, эта тоже подходит, потому что самовар можно так начистить, что он даже лучше золота блестеть будет".
Экспериментатор. Правильно ли Вы делали? Каков смысл поговорки?
Больной. А смысл может быть разным, ведь не всегда о самоваре речь идет, может идти и о людях.
Экспериментатор. Подумайте хорошенько. Смысл-то ведь скрытый, ведь это пословица.
Больной. Подумаю, да вот эта фраза больше подходит, действительно не надо судить по внешности. Вот эту.
Экспериментатор. Значит Вы ошиблись?
Больной. А кто его знает. Да, вероятно, ошибся. Бывает, что ошибаешься.
Больной не реагирует на замечание экспериментатора, не выражает ни удивления, ни огорчения по поводу допущенной ошибки.
Если больной рисовал подряд несколько– кружков, то ему трудно было переключаться на рисунок дома; после того как он нарисовал несколько раз дом, он не может нарисовать круг, а приделывает к нему крышу.
Эти персеверации выступали в письме. Больному предлагается написать: "Сегодня хорошая погода". Вместо этого он пишет: "Сегого гохоророшая я погодада".
Мы остановимся лишь на тех случаях агнозии, которые выступали при психических заболеваниях. У ряда больных (с органическими поражениями мозга различного генеза) явления агнозии проявлялись в том, что больные выделяли то один, то другой признак воспринимаемого объекта, но не осуществляли синтеза; так, изображение гвоздя один больной описывает как что-то кругленькое, говоря: "наверху шапочка, внизу палочка, что это такое — не знаю"; другой больной описывает ключ, как "кольцо и стержень". При этом больные описывали точно конфигурации предмета, могли даже точно скопировать его. но это не облегчало их узнавание.
Прежде всего возник вопрос, что у больных нарушено восприятие структуры, как это имело место у больного Ш. (описанного К. Гольдштейном который, как известно, не воспринимал формы предметов: он не мог отличить "с глаза" треугольника от круга и узнавал фигуры только после того, как он "обводил их моторно", например движениями головы.
У других больных агнозия носила иной характер. Не узнавая предметов, они узнавали их форму, конфигурацию даже тогда, когда последние предъявлялось тахистоскопически, они могли их описать. Так, например, при тахистоскопическом предъявлении садовой лейки больная говорит: "бочкообразное тело, что-то круглое, посередине отходит вроде палочки с одной стороны", другой больной при тахистоскопическом предъявлении расчески говорит: "какая-то горизонтальная линия, от нее книзу отходят маленькие, тоненькие палочки". Иногда больные могли нарисовать предмет, не узнавая его.
Больная В., 43 года, библиограф. Диагноз: эпидемический энцефалит (доктор Э. Г. Кагановская).
Заболела в 1932 г. Появилась резкая сонливость, которая продолжалась около недели и сменилась бессоницей. Отмечалось слюнотечение, левосторонний парез ноги и боль в области наружной части левого плеча, повышение температуры. Имели место иллюзии и галлюцинации. На стенке вокруг вентилятора "бегали мыши", на полу прыгали фигуры, кружились "танцующие рожи".
Вместе с тем патопсихологическое исследование выявило грубые нарушения узнавания предметов. Больная часто не узнавала (40%) предъявленных ей изображений. Так, нарисованный гриб она называет "стог сена", спички — "кристаллами". Сюжет картины больная не улавливает сразу, а лишь после длительных фиксаций на отдельных деталях. Процесс восприятия носит характер отгадывания: "Чтобы это могло быть — расческа? На чем она сидит — на кресле, стуле? Чтобы это могло быть — плита, корыто?" При показе известной картины "Смертница" больная говорит: "Что это за женщина, о чем она задумалась? На чем она сидит? На кровати? Что это за тени?"
Щетка зубная
Щетка, вероятно половая. А это что? Желтенькая палочка, вероятно, бахрома.
Пионерский барабан
Горшок с кисточкой. Экспериментатор: может быть что-нибудь другое? Больная: булка, которую кладут в кастрюлю, а это – кренделек (на палочку). Похоже и на шапку, а это что такое?
Кнопки
Внутри треугольники, вероятно, протоплазмовая клетка
Перья
Перья
Книга
Книга с бисерным почерком
Спички
Свечи горящие, это не может быть; а это не могут быть кристаллы в лампе?
Два барабана
То же самое, что и раньше, только две штуки: знакомое и незнакомое. Экспериментатор: детская игрушка. Больная: может быть, круглая губка для стола?
Перья для туши
Факелы, носят в театрах или длинные ручки с пером
Карандаш
Свеча, тут уж ясно, что свеча
Кисточка
Кисточка
Пионерская труба
Музыкальный инструмент, флейта или труба
Стручки
Растение, морковка по форме, а по хвостику – вот не знаю
Стручки
Это стрелка (указывает на хвост самолета). Это балкон, но при чем тут стрелка, две ножки?
Подобный феномен можно трактовать как нарушение "оптического внимания" [62]. Например, при осмотре картинки, на которой нарисован крестьянин, стоящий с задумчивым видом у телеги, у которой отскочило колесо, больной говорит: "Вот колесо, а это мужчина стоит", показывая на лошадь. "А это птица какая-то". Экспериментатор: "Это ведь лошадь". Больной: "На лошадь плохо смахивает". Здесь отчетливо выступает нарушение не только смысловых, но и структурных компонентов. Узнав телегу и колесо, он не только не делает соответствующего вывода, что стоит телега с лошадью, но остро торчащие уши лошади создают у больного впечатление, что это птица. При попытке понять сюжет картинки больные из-за неправильного узнавания деталей и структурного распада часто неверно описывают ее содержание.
В силу выпадения и расстройства смысловых компонентов у дементных больных резко страдали ортоскопические восприятия. Достаточно было показать этим больным предмет или рисунок в перевернутом виде, как они его уже не узнают. Примеры: предъявляется рисунок кошки (из детской серии лото) в перевернутом виде. Больной говорит: "Памятник какой-то". Экспозиция того же рисунка в прямом положении: "Вот так памятник! Кошка- котик". Рисунок — "ботинок", из той же серии лото, дан в перевернутом виде. Больной: "Урна какая-то". В прямой экспозиции больной сразу узнает ботинок. При незначительном удалении предметов у дементных больных не сохранялась константность их величины.
21 сентября (больной попал под поезд) был доставлен в Перовскую больницу, где пробыл по 25 сентября.
26 октября. Не ориентирован; говорит, что травма была 4 года назад. Он родился в 1941 г., но ему 44 года. Соглашается, что тогда ему не может быть 44 года, "надо взять послужной список и посмотреть". Работал он "на этом, в котором говорили лет 5". Месяц назвать не может: "сентябрь, октябрь, ноябрь — выбирайте любой".
Жену и дочь, пришедших к нему не узнал. Во второе посещение через 2 недели его состояние было лучше, он узнал родных, но отнесся к их приходу совершенно равнодушно, считал, что он находится дома, что родные не пришли, а находятся здесь с ним постоянно. Тотчас забывал все, что ему говорили и что говорил сам. Не высказывал никаких желаний, просьб. Совершенно равнодушно отнесся к уходу родных, ни о чем их не спрашивал.
Будучи введен в кабинет врача, подходит к столу, начинает разбирать на нем бумаги. Увидев раскрытую папку, закрывает ее. Заметив карандаш, берет его и начинает писать на лежащей перед ним папке или бумаге, или книге, наконец, просто на столе. Книгу, лежащую перед ним, берет и начинает читать. На вопрос о том, что там пишут, ответил: "Об авторе пишут".
Больной не может воспроизвести события, относящиеся к периоду до травмы и после нее, так же как факт самой травмы. Больной не запомнил сюжета рассказанного ему рассказа: "Что-то вы мне рассказывали". Из 10 слов после многократного повторения не запомнил ни одного: "А вы мне ничего не говорили". Не помнит имени врача, имен окружающих его больных. Выйдя из палаты, он не в состоянии отыскать ее, в палате не находит свою постель. Не может сказать, сколько человек лежит с ним в палате, совершенно неспособен указать времени дня: утром может сказать, что это вечер, и наоборот, и даже завтрак или ужин не являются, для него опознавательными моментами времени. На один. и тот же вопрос больной каждый раз дает разные ответы, никогда не задумываясь. У него то пятеро, то четверо, то, наконец, двое детей, имена их каждый раз различны. Он находится то в школе, то на производстве. Имеют место конфабуляторные высказывания. Он ходил сегодня в лес, собирал ягоды и грибы. На вопрос, как же могут быть ягоды и грибы в декабре, больной отвечает: "Такой уж лес попался". Год, месяц, число, время года каждый раз называет различные. Иногда отвечает на вопросы неопределенно. Нередко его ответы приобретают уклончивый характер. Например, спрошенный о том, что он знает о начале своего заболевания, больной отвечает: "То же, что и Вы". "А что знаем мы?" — "То, что знаем мы вместе". На вопрос, что же мы знаем вместе, больной отвечает: "Ничего". Часто он соглашается с тем, что все его высказывания не соответствуют действительности, и тут же начинает утверждать, что все сказанное "совершенно правильно". Явная противоречивость его совершенно не смущает.
В этой амнестической дезориентировке звучат часто прошлые профессиональные навыки. Так, один из наших больных (в прошлом официант в ресторане) считал, что он во время обеда обслуживает посетителей, требовал, чтобы они (больные) ему заплатили за еду, иначе он позовет "хозяина".
Больная 3. А., 1905 г. рождения, диагноз: старческое слабоумие.По словам соседей, с 1966 г. начала меняться по характеру: стала раздражительной, злобной. Пенсию тратила почти всю на сладости, которые раздавала знакомым. Себя полностью не обслуживала, ей помогала сестра. По ночам спала плохо, стучалась к соседу, говорила, что ей страшно, у нее воруют вещи через форточку.
В больнице первое время жалуется на преследование со стороны соседей, которые хотят украсть у нее ключи от комнаты, телевизор, делают дырки в двери ножом, ругаются. Часто пишет жалобы заведующей отделением на больных, которые якобы украли у нее много вещей: кастрюлю, шкаф, одежду, белье, стол, посуду. Критика к своим высказываниям отсутствует, неряшлива, прожорлива. Остатки еды прячет в постели, возбуждается, плачет, когда эти остатки от нее отбирают. Пребыванием в больнице тяготится, просит о выписке. 12 ноября 1967 г. выписана на попечение сестры.
Через несколько месяцев состояние опять ухудшилось. Жаловалась, что соседи часто говорят о ней по телефону, ругают ее. В марте 1968 г. стала утверждать, что в соседней комнате по магнитофону и по радио называют ее фамилию, угрожают выселить из квартиры в три дня. Стала подозрительной, злобной, ночью не спала, ходила по квартире, зажигала свет, стучала к соседям в двери.
Больной П. (доктор Гоголева 1927 г. рождения. Диагноз: шизофрения. До 1951 г. был практически здоров. Рос и развивался нормально. В школе и институте учился хорошо. В 1950 г. окончил ГИТИС. Вскоре дома начал рассказывать, что на работе "его травят", за ним следят какие-то люди. Стал агрессивен. Стационирован в больницу им П. Б. Ганнушкина.
Психический статус. При поступлении ориентирован. Вял. Временами сам с собой разговаривает, нелепо жестикулирует, смеется. Иногда дурашлив, манерен, гримасничает. Временами возбужден, агрессивен, требует, чтобы его "отключили" от радиосети; говорит, что "голова его превращена в грандиозную приемно– передаточную станцию", что "окружающие знают его мысли". Видит какие-то "неясные сновидения" наяву. О своих переживаниях говорит крайне неохотно. Груб, злобен, напряжен. К своему состоянию относится без критики.
Больной Э. (доктор Г. Я. Авруцкий 1928 г. рождения. Больной развивался здоровым ребенком. Отличался замкнутостью, не участвовал в детских играх, был всегда капризным. В школу пошел с 8 лет, учился отлично. С 12– 13-летнего возраста стал еще более замкнутым, не выносил общества людей. В годы войны жил в эвакуации в тяжелых бытовых условиях. По возвращении в Москву в 1945 г. обратил на себя внимание родственников: был очень замкнут, молчалив, пуглив, раздражителен. Поступил в железнодорожный техникум, но учиться не смог, несмотря на большие старания.
В опыте на классификацию предметов больной начинает правильно сортировать предметы на основании адекватного признака (люди, животные, растения но вдруг останавливается и заявляет: "Но это я без аспекта, это обывательское деление, слепое, а ведь это же разные существа, со специфическими чертами. Надо под углом зрения актера смотреть, по принципу киносъемки надо, чтобы они смотрели друг на друга... Медведь может увидеть букашку, слон — лошадь, но рыбы он не увидит, но зато рыба, выплывая, может его увидеть. Хотя, кажется, глаза у рыбы иначе устроены... Как это называется в зоологии?" Больной рассуждает по поводу предметов с точки зрения "фотосъемки".
Экспериментатор просит найти другой принцип деления. Больной говорит: "Можно и так сделать — подойти с точки зрения философской, с точки зрения превращения неживой материи в живую. Вещи — продукт человеческого труда. Люди, животные, растения — продукт природы... Или еще правильнее все в одну группу поместить — все это природа".
В опыте на опосредованное запоминание (составление пиктограмм) больной образует следующие связи: для запоминания выражения "веселый праздник" рисует флаг, для слова "развитие" — две точки, большую и маленькую, для выражения "тяжелая работа" рисует круг ("Это полет в стратосферу — трудное дело"). "Смелый поступок" долго обсуждает: "Что такое смелость? Это не одно и то же, что храбрость; храбрые люди обдумывают свои поступки, а смелые..." Больной думает и перестает выполнять задание. При предъявлении выражения "веселый ужин" больной говорит: "Ужин — это поглощение неорганической материи органическим существом; хотя и пища — органическая материя". Рисует кружки и стрелку: "Кружки — это материя, а стрелка — это переход одного вида материи в другую". Больной прерывает свои рассуждения: "Ну, если подойти с точки зрения актерской, надо вкусный ужин лишь символически изобразить".
Для запоминания слов "теплый ветер" больной рисует два четырехугольника и треугольник, объясняя: "Это два понятия: прилагательное и существительное. Конечно, с точки зрения режиссерской тут надо было бы другое изобразить, но ведь я не могу этого сделать".
В опыте на объяснение смысла пословиц больной легко и правильно справляется с заданием, приводит правильные примеры, но в варианте этого эксперимента, где ему приходится подбирать фразы к пословицам, допускает ошибки. Так, к пословице "Не все то золото, что блестит" (смысл которой больной правильно объясняет) он относит фразу "Золото тяжелее железа", объясняя: "По принципу отрицания: в пословице отрицается ценность другого блестящего металла, во второй фразе отрицается сравнение тяжести золота и железа".
Разноплановость и резонерство вольных находят свое выражение и в речи, которая приобретает, по выражению клиницистов, характер "разорванности". По существу же это тоже симптом нарушения речи как функции общения.
Приведем пример речи больного Ч-на.
Экспериментатор. Ю. С., а часы Вы мне думаете отдать?
Больной. Не, не, не.
Э.: Это ведь чужая вещь.
Б.: Вещь, не вещь, человек, не человек (затем на ряд вопросов больной отвечает только неадекватной мимикой и жестами).
Э.: Зачем Вы губами шевелите?
Б.: Губы у меня всегда одинаковые.
Э.: Одинаковые?
Б.: Да. А зубы у меня растут откуда или нет? Вот вы мне говорите...
Э.: Зубы растут?
Б.: Зубы есть, но не могу с Вами играть.
Э.: Зубами?
Б.: Нет, Вы не смейтесь, Ваше величество... Вот я продал флаг, потом продам орудие и на оружиях этих... (неразборчиво, тихо).
Э.: Что? Я не расслышал.
Б.: Ничего больше... А свет есть свет. Ну, что ли, тьма... Да, значит. Вы хотите сказать, что дальше нас нельзя найти.
Э.: Почему?
Б.: Вот, к примеру, человек зависит от человечества. В общем, так, пускай. Спит человечество, он говорит только с ним. У моего отца есть, а вот этого — нет.
Э.: Чего нет?
Б.: Ну, чего обещались. Ну, все-таки просто народы до народности было.
Э.: До народности было?
Б.: Вы, Ваше величество, не смотрите, только не указывая, так, красное, бледное, бело. Все это не... (неразборчиво).
Э.: Не понимаю, что Вы говорите.
Б.: А вот не продаете. Вы скажите, как я думаю? Вот, вот, ну, жандарм. Вам психология надобна?
Э.: Разве я жандарм?
Б.: То есть в каком смысле? Что его съедят... Ну, нехорошо... с отрицательной осадкой. Посмотрите на них, кто такая (неразборчиво)... Вы хотели меня обидеть... и я мог бы, но деньги мои тают.
Э.: Это метафора?
Б.: Да это неважно... (пропуск). Вы сегодня не выходите из кабинета, а в кабинет никого не пускаете. Там я... всегда готов.
Э.: К чему готов.
Б.: Да это неважно... Сына народного (неразборчиво).
Э.: Что же важно, я не понимаю.
Б.: Да я сам тоже не знаю (смеется)... Дайте я покурю, а Вы больше не толкайте меня сюда...
Э.: Вы сами пришли.
Б.: Я человек был честный, я хотел на кухню смотреть. У меня есть часы, на которых есть поверенный. А вот у меня братишка — простой мастеровой. И если бы каждый вот так думал за себя, все бы (неразборчиво)...
Э.: Вы отдадите мне часы?
Б.: Часы я только что скушал. Но если я так буду кушать, то и вообще (говорит неразборчиво, тихо)...
Э.: То что?
Б.: У меня нет нуля. И это мне нехорошо. Я экономлю... Все человечество экономит... а я хочу сделать его честь.
Э.: Зачем, Ю. С.?
Б.: Вы, папа, не смейтесь... Я так, просто говорю...
Э.: Зачем, с какой целью?
Б.: Папа, покушай вот эту вещь (дает пепельницу).
Э.: Разве она съедобна?
Б.: А сколько раз тебя сломали (неразборчиво)... Сломано, посмотри, папа, сломано.
Э.: Она же не съедобна.
Б.: Да, она-то не съедобна.
Э.: Значит, ее нельзя есть.
Б.: Если он возьмет его — купите, а сами, он продаст его, — не пейте (показывает на графин с водой).
Нередко подобные больные говорят независимо от присутствия собеседника (симптом монолога). Приведем пример монологической речи больного Н. (шизофрения, состояние дефекта). При внешне упорядоченном поведении и правильной ориентировке в обстановке монотонным, спокойным голосом больной часами произносит монологи, не проявляя при этом никакой заинтересованности во внимании собеседников.
Почему, я вот почему, мне, конечно, никто не сказал об этом, и где я не вычитал это, это и нигде не показано. Я думаю и твердо, конечно, знаю, что эта материя движения, весь земной шар (непонятно). Да, я думаю, долго я думал об этом деле, но вижу, что значит это — живая материя, она, находясь, вот значит живая материя, вот я думаю, что потом я думаю, раньше я учился, сколько я не учился, все же учился, воздух — не живой, ну, кислород, водород, все это мертвые вещества, а мне теперь представляется, что вся населяющая окружающую атмосферу зелень окутывает; ну, живое существо, совершенно живое существо, совершенно живое существо, совершенно живое вот, и оно состоит, цветя, его представляю, как этот дым, только не сразу, как он появляется, вот как уже разошелся, чуть-чуть заметно и состоит из таких мельчайших существ, проста трудно различить, вот, и они имеют страшную силу, конечно, они вселятся куда хотите, через поры любого вещества, вот. Все это двигает в то же время, вот я считаю, что и зарождалось то. Почему женщина, вот эта материя, по-моему, весь род на земле происходит.
Для примера приводим поведение больного Г. Весь день больной проводил в постели, не участвуя в жизни отделения, он не только не интересовался окружающей жизнью, но и к собственной участи, к состоянию своего здоровья был безучастен. Когда у него была обнаружена слепота на один глаз, его это не встревожило. "И так видно, что нужно", — заявил он беспечно.
Если же этот аспонтанный больной выполнял какие-нибудь действия, то они всегда зависели от конкретных вещей, которые попадали в поле его зрения. Войдя в кабинет врача, подходил к книжному шкафу, вынимал книгу, начинал ее перелистывать. Увидев карандаш, начинал писать, даже если перед ним не было бумаги; заметив на стене объявления, подходил к ним, начинал читать. В кабинете стояло несколько стульев: больной садился поочередно на каждый из них
Больной не вникает в сущность поставленных ему вопросов, не замечает противоречий, считает все возможным и доступным. Так, при определении своего возраста и возраста близких заявляет, что его жена и дети 1916 г. рождения, причем дочь родилась на три месяца раньше сына. В другой раз заявляет, что ему 50 лет, он родился в 1916 г., а дети — в 1937 г., но каждому из них не меньше 30-40 лет. Не замечает нелепости ответа. Видя сомнения врача, заявляет: "У нас в деревне всегда так было".
Для него все представляется возможным. Так, деревня К– ха, его родина, находится отсюда далеко, но ничего не стоит ее приблизить к отделению. Зная, что на улицу можно выйти только через дверь, с легкостью соглашается с тем, что можно для этих целей пользоваться и глухой стеной. С готовностью показывает, как это можно осуществить. Столкнувшись со стеной лицом, не чувствует себя смущенным, заявляет: "Здесь не пройдешь, в другом месте можно".
Крайне внушаем. Легко соглашается с любым утверждением, даже нелепым, с такой же легкостью от него отказывается. Так соглашается с тем, что за окном течет река, а на грядках лежит толстый слой снега (в действительности — теплый солнечный день). Однажды, спрошенный по поводу причины всеобщего оживления в отделении, ответил: "Должно быть кого-то хоронят". На замечание, что это не так, не задумываясь, ответил: "Может быть и свадьба" и т.д.
Часто при соответствующих наводящих вопросах имеют место конфабуляторные высказывания. Так, на вопрос, почему он так много спит, отвечает: "Устал, отдыхаю". Объясняет это тем, что он часто ездит по специальным нарядам на работу. Иногда указывает, что по возвращении с работы "в лесочке пришлось повоевать с немцами". Справился с ними быстро. Несколько раз заявлял, что у него на свидании были дети.
Настроение беспечное, в беседе оживляется, смеется. Своим состоянием не озабочен. Пребыванием в отделении не тяготится. Заявляет, что о будущем никогда не думает: "Все давным-давно передумано". Родных не вспоминает и по собственной инициативе никогда не прочтет полученного из дому письма. Вместе с тем, когда письмо кем-то читается, больной внимательно вслушивается в содержание, нередко плачет. Объяснить причину плача не может: "Что-то льются слезы, но почему, не знаю".
Поведение больного в основном нецеленаправленно. Так, увидев на вешалке около кабинета пальто, шляпу и зонт, он, не задумываясь, одевает на плечи пальто, на голову шляпу и с раскрытым зонтом возвращается в палату. Объяснить свой поступок не может.
Приводим примеры, как больной решает эту задачу (надо найти аналог отношения "песня — глухой" для слова "картина").
"Если песня — глухой, то картина, галерея... В Третьяковке они висят, я там редко бывал..."
Экспериментатор. Подумайте, как относится глухой к песне?
Больной. Ну, он ее не слышит, конечно, ах, вот что, если слепой, то он не увидит картины, ну что же, бывает так, можно прожить и без картины, а то, что он не видит, — это плохо... ему нужен поводырь; да вот песня — глухой, слепой — поводырь.
На этом примере мы видим, как больной может осмыслить задание, но он "уводится" побочными ассоциациями, он даже прибегает к словам, которые в тексте не обозначены.
Этому же больному была предложена задача на замещение пропущенных слов в тексте (текст Эббингауза).
Больному предлагался следующий рассказ (выделенные слова вставлены больным): "Один человек заказал пряхе тонкие руки . Пряха спряла тонкие нитки, но человек сказал, что нитки толсты и что ему нужны нитки самые тонкие. Пряха сказала: "Если тебе эти не тонки , то вот тебе другие", и она показала на глубокое место. Он сказал, что не видит. "Оттого и не видишь, что они тонки, и я сама их не вижу". Человек обрадовался и заказал себе такие дела , а за эти заплатил деньги". Вместе с тем этот же больной мог иногда справиться с интеллектуальным заданием, если его стимулировали. Так, больному предлагалось выбрать подходящую фразу к пословице "Не все то золото, что блестит" из следующих фраз: 1) золото легче железа: 2) не надо судить о человеке по наружности: 3) самовар блестел как золото.
Больной берет в руки карточку с фразой "Не надо судить о человеке по наружности" и говорит: "Вот эта будет правильной", но тут же откладывает ее и берет карточку с фразой "Самовар блестел как золото", мотивируя: "Да, эта тоже подходит, потому что самовар можно так начистить, что он даже лучше золота блестеть будет".
Экспериментатор. Правильно ли Вы делали? Каков смысл поговорки?
Больной. А смысл может быть разным, ведь не всегда о самоваре речь идет, может идти и о людях.
Экспериментатор. Подумайте хорошенько. Смысл-то ведь скрытый, ведь это пословица.
Больной. Подумаю, да вот эта фраза больше подходит, действительно не надо судить по внешности. Вот эту.
Экспериментатор. Значит Вы ошиблись?
Больной. А кто его знает. Да, вероятно, ошибся. Бывает, что ошибаешься.
Больной не реагирует на замечание экспериментатора, не выражает ни удивления, ни огорчения по поводу допущенной ошибки.
Если больной рисовал подряд несколько– кружков, то ему трудно было переключаться на рисунок дома; после того как он нарисовал несколько раз дом, он не может нарисовать круг, а приделывает к нему крышу.
Эти персеверации выступали в письме. Больному предлагается написать: "Сегодня хорошая погода". Вместо этого он пишет: "Сегого гохоророшая я погодада".
Мы остановимся лишь на тех случаях агнозии, которые выступали при психических заболеваниях. У ряда больных (с органическими поражениями мозга различного генеза) явления агнозии проявлялись в том, что больные выделяли то один, то другой признак воспринимаемого объекта, но не осуществляли синтеза; так, изображение гвоздя один больной описывает как что-то кругленькое, говоря: "наверху шапочка, внизу палочка, что это такое — не знаю"; другой больной описывает ключ, как "кольцо и стержень". При этом больные описывали точно конфигурации предмета, могли даже точно скопировать его. но это не облегчало их узнавание.
Прежде всего возник вопрос, что у больных нарушено восприятие структуры, как это имело место у больного Ш. (описанного К. Гольдштейном который, как известно, не воспринимал формы предметов: он не мог отличить "с глаза" треугольника от круга и узнавал фигуры только после того, как он "обводил их моторно", например движениями головы.
У других больных агнозия носила иной характер. Не узнавая предметов, они узнавали их форму, конфигурацию даже тогда, когда последние предъявлялось тахистоскопически, они могли их описать. Так, например, при тахистоскопическом предъявлении садовой лейки больная говорит: "бочкообразное тело, что-то круглое, посередине отходит вроде палочки с одной стороны", другой больной при тахистоскопическом предъявлении расчески говорит: "какая-то горизонтальная линия, от нее книзу отходят маленькие, тоненькие палочки". Иногда больные могли нарисовать предмет, не узнавая его.
Больная В., 43 года, библиограф. Диагноз: эпидемический энцефалит (доктор Э. Г. Кагановская).
Заболела в 1932 г. Появилась резкая сонливость, которая продолжалась около недели и сменилась бессоницей. Отмечалось слюнотечение, левосторонний парез ноги и боль в области наружной части левого плеча, повышение температуры. Имели место иллюзии и галлюцинации. На стенке вокруг вентилятора "бегали мыши", на полу прыгали фигуры, кружились "танцующие рожи".
Вместе с тем патопсихологическое исследование выявило грубые нарушения узнавания предметов. Больная часто не узнавала (40%) предъявленных ей изображений. Так, нарисованный гриб она называет "стог сена", спички — "кристаллами". Сюжет картины больная не улавливает сразу, а лишь после длительных фиксаций на отдельных деталях. Процесс восприятия носит характер отгадывания: "Чтобы это могло быть — расческа? На чем она сидит — на кресле, стуле? Чтобы это могло быть — плита, корыто?" При показе известной картины "Смертница" больная говорит: "Что это за женщина, о чем она задумалась? На чем она сидит? На кровати? Что это за тени?"
Щетка зубная
Щетка, вероятно половая. А это что? Желтенькая палочка, вероятно, бахрома.
Пионерский барабан
Горшок с кисточкой. Экспериментатор: может быть что-нибудь другое? Больная: булка, которую кладут в кастрюлю, а это – кренделек (на палочку). Похоже и на шапку, а это что такое?
Кнопки
Внутри треугольники, вероятно, протоплазмовая клетка
Перья
Перья
Книга
Книга с бисерным почерком
Спички
Свечи горящие, это не может быть; а это не могут быть кристаллы в лампе?
Два барабана
То же самое, что и раньше, только две штуки: знакомое и незнакомое. Экспериментатор: детская игрушка. Больная: может быть, круглая губка для стола?
Перья для туши
Факелы, носят в театрах или длинные ручки с пером
Карандаш
Свеча, тут уж ясно, что свеча
Кисточка
Кисточка
Пионерская труба
Музыкальный инструмент, флейта или труба
Стручки
Растение, морковка по форме, а по хвостику – вот не знаю
Стручки
Это стрелка (указывает на хвост самолета). Это балкон, но при чем тут стрелка, две ножки?
Подобный феномен можно трактовать как нарушение "оптического внимания" [62]. Например, при осмотре картинки, на которой нарисован крестьянин, стоящий с задумчивым видом у телеги, у которой отскочило колесо, больной говорит: "Вот колесо, а это мужчина стоит", показывая на лошадь. "А это птица какая-то". Экспериментатор: "Это ведь лошадь". Больной: "На лошадь плохо смахивает". Здесь отчетливо выступает нарушение не только смысловых, но и структурных компонентов. Узнав телегу и колесо, он не только не делает соответствующего вывода, что стоит телега с лошадью, но остро торчащие уши лошади создают у больного впечатление, что это птица. При попытке понять сюжет картинки больные из-за неправильного узнавания деталей и структурного распада часто неверно описывают ее содержание.
В силу выпадения и расстройства смысловых компонентов у дементных больных резко страдали ортоскопические восприятия. Достаточно было показать этим больным предмет или рисунок в перевернутом виде, как они его уже не узнают. Примеры: предъявляется рисунок кошки (из детской серии лото) в перевернутом виде. Больной говорит: "Памятник какой-то". Экспозиция того же рисунка в прямом положении: "Вот так памятник! Кошка- котик". Рисунок — "ботинок", из той же серии лото, дан в перевернутом виде. Больной: "Урна какая-то". В прямой экспозиции больной сразу узнает ботинок. При незначительном удалении предметов у дементных больных не сохранялась константность их величины.
21 сентября (больной попал под поезд) был доставлен в Перовскую больницу, где пробыл по 25 сентября.
26 октября. Не ориентирован; говорит, что травма была 4 года назад. Он родился в 1941 г., но ему 44 года. Соглашается, что тогда ему не может быть 44 года, "надо взять послужной список и посмотреть". Работал он "на этом, в котором говорили лет 5". Месяц назвать не может: "сентябрь, октябрь, ноябрь — выбирайте любой".
Жену и дочь, пришедших к нему не узнал. Во второе посещение через 2 недели его состояние было лучше, он узнал родных, но отнесся к их приходу совершенно равнодушно, считал, что он находится дома, что родные не пришли, а находятся здесь с ним постоянно. Тотчас забывал все, что ему говорили и что говорил сам. Не высказывал никаких желаний, просьб. Совершенно равнодушно отнесся к уходу родных, ни о чем их не спрашивал.
Будучи введен в кабинет врача, подходит к столу, начинает разбирать на нем бумаги. Увидев раскрытую папку, закрывает ее. Заметив карандаш, берет его и начинает писать на лежащей перед ним папке или бумаге, или книге, наконец, просто на столе. Книгу, лежащую перед ним, берет и начинает читать. На вопрос о том, что там пишут, ответил: "Об авторе пишут".
Больной не может воспроизвести события, относящиеся к периоду до травмы и после нее, так же как факт самой травмы. Больной не запомнил сюжета рассказанного ему рассказа: "Что-то вы мне рассказывали". Из 10 слов после многократного повторения не запомнил ни одного: "А вы мне ничего не говорили". Не помнит имени врача, имен окружающих его больных. Выйдя из палаты, он не в состоянии отыскать ее, в палате не находит свою постель. Не может сказать, сколько человек лежит с ним в палате, совершенно неспособен указать времени дня: утром может сказать, что это вечер, и наоборот, и даже завтрак или ужин не являются, для него опознавательными моментами времени. На один. и тот же вопрос больной каждый раз дает разные ответы, никогда не задумываясь. У него то пятеро, то четверо, то, наконец, двое детей, имена их каждый раз различны. Он находится то в школе, то на производстве. Имеют место конфабуляторные высказывания. Он ходил сегодня в лес, собирал ягоды и грибы. На вопрос, как же могут быть ягоды и грибы в декабре, больной отвечает: "Такой уж лес попался". Год, месяц, число, время года каждый раз называет различные. Иногда отвечает на вопросы неопределенно. Нередко его ответы приобретают уклончивый характер. Например, спрошенный о том, что он знает о начале своего заболевания, больной отвечает: "То же, что и Вы". "А что знаем мы?" — "То, что знаем мы вместе". На вопрос, что же мы знаем вместе, больной отвечает: "Ничего". Часто он соглашается с тем, что все его высказывания не соответствуют действительности, и тут же начинает утверждать, что все сказанное "совершенно правильно". Явная противоречивость его совершенно не смущает.
В этой амнестической дезориентировке звучат часто прошлые профессиональные навыки. Так, один из наших больных (в прошлом официант в ресторане) считал, что он во время обеда обслуживает посетителей, требовал, чтобы они (больные) ему заплатили за еду, иначе он позовет "хозяина".
Больная 3. А., 1905 г. рождения, диагноз: старческое слабоумие.По словам соседей, с 1966 г. начала меняться по характеру: стала раздражительной, злобной. Пенсию тратила почти всю на сладости, которые раздавала знакомым. Себя полностью не обслуживала, ей помогала сестра. По ночам спала плохо, стучалась к соседу, говорила, что ей страшно, у нее воруют вещи через форточку.
В больнице первое время жалуется на преследование со стороны соседей, которые хотят украсть у нее ключи от комнаты, телевизор, делают дырки в двери ножом, ругаются. Часто пишет жалобы заведующей отделением на больных, которые якобы украли у нее много вещей: кастрюлю, шкаф, одежду, белье, стол, посуду. Критика к своим высказываниям отсутствует, неряшлива, прожорлива. Остатки еды прячет в постели, возбуждается, плачет, когда эти остатки от нее отбирают. Пребыванием в больнице тяготится, просит о выписке. 12 ноября 1967 г. выписана на попечение сестры.
Через несколько месяцев состояние опять ухудшилось. Жаловалась, что соседи часто говорят о ней по телефону, ругают ее. В марте 1968 г. стала утверждать, что в соседней комнате по магнитофону и по радио называют ее фамилию, угрожают выселить из квартиры в три дня. Стала подозрительной, злобной, ночью не спала, ходила по квартире, зажигала свет, стучала к соседям в двери.
Больной П. (доктор Гоголева 1927 г. рождения. Диагноз: шизофрения. До 1951 г. был практически здоров. Рос и развивался нормально. В школе и институте учился хорошо. В 1950 г. окончил ГИТИС. Вскоре дома начал рассказывать, что на работе "его травят", за ним следят какие-то люди. Стал агрессивен. Стационирован в больницу им П. Б. Ганнушкина.
Психический статус. При поступлении ориентирован. Вял. Временами сам с собой разговаривает, нелепо жестикулирует, смеется. Иногда дурашлив, манерен, гримасничает. Временами возбужден, агрессивен, требует, чтобы его "отключили" от радиосети; говорит, что "голова его превращена в грандиозную приемно– передаточную станцию", что "окружающие знают его мысли". Видит какие-то "неясные сновидения" наяву. О своих переживаниях говорит крайне неохотно. Груб, злобен, напряжен. К своему состоянию относится без критики.
Больной Э. (доктор Г. Я. Авруцкий 1928 г. рождения. Больной развивался здоровым ребенком. Отличался замкнутостью, не участвовал в детских играх, был всегда капризным. В школу пошел с 8 лет, учился отлично. С 12– 13-летнего возраста стал еще более замкнутым, не выносил общества людей. В годы войны жил в эвакуации в тяжелых бытовых условиях. По возвращении в Москву в 1945 г. обратил на себя внимание родственников: был очень замкнут, молчалив, пуглив, раздражителен. Поступил в железнодорожный техникум, но учиться не смог, несмотря на большие старания.
В опыте на классификацию предметов больной начинает правильно сортировать предметы на основании адекватного признака (люди, животные, растения но вдруг останавливается и заявляет: "Но это я без аспекта, это обывательское деление, слепое, а ведь это же разные существа, со специфическими чертами. Надо под углом зрения актера смотреть, по принципу киносъемки надо, чтобы они смотрели друг на друга... Медведь может увидеть букашку, слон — лошадь, но рыбы он не увидит, но зато рыба, выплывая, может его увидеть. Хотя, кажется, глаза у рыбы иначе устроены... Как это называется в зоологии?" Больной рассуждает по поводу предметов с точки зрения "фотосъемки".
Экспериментатор просит найти другой принцип деления. Больной говорит: "Можно и так сделать — подойти с точки зрения философской, с точки зрения превращения неживой материи в живую. Вещи — продукт человеческого труда. Люди, животные, растения — продукт природы... Или еще правильнее все в одну группу поместить — все это природа".
В опыте на опосредованное запоминание (составление пиктограмм) больной образует следующие связи: для запоминания выражения "веселый праздник" рисует флаг, для слова "развитие" — две точки, большую и маленькую, для выражения "тяжелая работа" рисует круг ("Это полет в стратосферу — трудное дело"). "Смелый поступок" долго обсуждает: "Что такое смелость? Это не одно и то же, что храбрость; храбрые люди обдумывают свои поступки, а смелые..." Больной думает и перестает выполнять задание. При предъявлении выражения "веселый ужин" больной говорит: "Ужин — это поглощение неорганической материи органическим существом; хотя и пища — органическая материя". Рисует кружки и стрелку: "Кружки — это материя, а стрелка — это переход одного вида материи в другую". Больной прерывает свои рассуждения: "Ну, если подойти с точки зрения актерской, надо вкусный ужин лишь символически изобразить".
Для запоминания слов "теплый ветер" больной рисует два четырехугольника и треугольник, объясняя: "Это два понятия: прилагательное и существительное. Конечно, с точки зрения режиссерской тут надо было бы другое изобразить, но ведь я не могу этого сделать".
В опыте на объяснение смысла пословиц больной легко и правильно справляется с заданием, приводит правильные примеры, но в варианте этого эксперимента, где ему приходится подбирать фразы к пословицам, допускает ошибки. Так, к пословице "Не все то золото, что блестит" (смысл которой больной правильно объясняет) он относит фразу "Золото тяжелее железа", объясняя: "По принципу отрицания: в пословице отрицается ценность другого блестящего металла, во второй фразе отрицается сравнение тяжести золота и железа".
Разноплановость и резонерство вольных находят свое выражение и в речи, которая приобретает, по выражению клиницистов, характер "разорванности". По существу же это тоже симптом нарушения речи как функции общения.
Приведем пример речи больного Ч-на.
Экспериментатор. Ю. С., а часы Вы мне думаете отдать?
Больной. Не, не, не.
Э.: Это ведь чужая вещь.
Б.: Вещь, не вещь, человек, не человек (затем на ряд вопросов больной отвечает только неадекватной мимикой и жестами).
Э.: Зачем Вы губами шевелите?
Б.: Губы у меня всегда одинаковые.
Э.: Одинаковые?
Б.: Да. А зубы у меня растут откуда или нет? Вот вы мне говорите...
Э.: Зубы растут?
Б.: Зубы есть, но не могу с Вами играть.
Э.: Зубами?
Б.: Нет, Вы не смейтесь, Ваше величество... Вот я продал флаг, потом продам орудие и на оружиях этих... (неразборчиво, тихо).
Э.: Что? Я не расслышал.
Б.: Ничего больше... А свет есть свет. Ну, что ли, тьма... Да, значит. Вы хотите сказать, что дальше нас нельзя найти.
Э.: Почему?
Б.: Вот, к примеру, человек зависит от человечества. В общем, так, пускай. Спит человечество, он говорит только с ним. У моего отца есть, а вот этого — нет.
Э.: Чего нет?
Б.: Ну, чего обещались. Ну, все-таки просто народы до народности было.
Э.: До народности было?
Б.: Вы, Ваше величество, не смотрите, только не указывая, так, красное, бледное, бело. Все это не... (неразборчиво).
Э.: Не понимаю, что Вы говорите.
Б.: А вот не продаете. Вы скажите, как я думаю? Вот, вот, ну, жандарм. Вам психология надобна?
Э.: Разве я жандарм?
Б.: То есть в каком смысле? Что его съедят... Ну, нехорошо... с отрицательной осадкой. Посмотрите на них, кто такая (неразборчиво)... Вы хотели меня обидеть... и я мог бы, но деньги мои тают.
Э.: Это метафора?
Б.: Да это неважно... (пропуск). Вы сегодня не выходите из кабинета, а в кабинет никого не пускаете. Там я... всегда готов.
Э.: К чему готов.
Б.: Да это неважно... Сына народного (неразборчиво).
Э.: Что же важно, я не понимаю.
Б.: Да я сам тоже не знаю (смеется)... Дайте я покурю, а Вы больше не толкайте меня сюда...
Э.: Вы сами пришли.
Б.: Я человек был честный, я хотел на кухню смотреть. У меня есть часы, на которых есть поверенный. А вот у меня братишка — простой мастеровой. И если бы каждый вот так думал за себя, все бы (неразборчиво)...
Э.: Вы отдадите мне часы?
Б.: Часы я только что скушал. Но если я так буду кушать, то и вообще (говорит неразборчиво, тихо)...
Э.: То что?
Б.: У меня нет нуля. И это мне нехорошо. Я экономлю... Все человечество экономит... а я хочу сделать его честь.
Э.: Зачем, Ю. С.?
Б.: Вы, папа, не смейтесь... Я так, просто говорю...
Э.: Зачем, с какой целью?
Б.: Папа, покушай вот эту вещь (дает пепельницу).
Э.: Разве она съедобна?
Б.: А сколько раз тебя сломали (неразборчиво)... Сломано, посмотри, папа, сломано.
Э.: Она же не съедобна.
Б.: Да, она-то не съедобна.
Э.: Значит, ее нельзя есть.
Б.: Если он возьмет его — купите, а сами, он продаст его, — не пейте (показывает на графин с водой).
Нередко подобные больные говорят независимо от присутствия собеседника (симптом монолога). Приведем пример монологической речи больного Н. (шизофрения, состояние дефекта). При внешне упорядоченном поведении и правильной ориентировке в обстановке монотонным, спокойным голосом больной часами произносит монологи, не проявляя при этом никакой заинтересованности во внимании собеседников.
Почему, я вот почему, мне, конечно, никто не сказал об этом, и где я не вычитал это, это и нигде не показано. Я думаю и твердо, конечно, знаю, что эта материя движения, весь земной шар (непонятно). Да, я думаю, долго я думал об этом деле, но вижу, что значит это — живая материя, она, находясь, вот значит живая материя, вот я думаю, что потом я думаю, раньше я учился, сколько я не учился, все же учился, воздух — не живой, ну, кислород, водород, все это мертвые вещества, а мне теперь представляется, что вся населяющая окружающую атмосферу зелень окутывает; ну, живое существо, совершенно живое существо, совершенно живое существо, совершенно живое вот, и оно состоит, цветя, его представляю, как этот дым, только не сразу, как он появляется, вот как уже разошелся, чуть-чуть заметно и состоит из таких мельчайших существ, проста трудно различить, вот, и они имеют страшную силу, конечно, они вселятся куда хотите, через поры любого вещества, вот. Все это двигает в то же время, вот я считаю, что и зарождалось то. Почему женщина, вот эта материя, по-моему, весь род на земле происходит.
Неустойчивость способов выполнения работы достигает у некоторых больных чрезвычайно утрированной формы — повышенной "откликаемости". Они не только не в состоянии удерживать ход своих суждений в установленном ранее направлении, но и начинают реагировать на любой раздражитель, к ним не адресованный. Так, услышав, как другой больной говорит, что сегодня ему на завтрак дали колбасу, больной, передававший рассказ о том, как галка, перекрасившись, полетела в голубятню, говорит: "И голуби ее угостили колбасой".
Больные относятся к галлюцинаторным образам как к реально воспринимаемым объектам, словам. Поведение больных часто определяется именно этими ложными восприятиями; нередко больные отрицают наличие галлюцинаций, но их поведение выдает, что они галлюцинируют. Так, беседуя с врачом, больной вдруг говорит "голосу": "Не мешай, видишь, я занят". Другой прогоняет "мышей", которые якобы ползут по его рукаву (при белой горячке). При обонятельных галлюцинациях больные отказываются от еды: "Пахнет бензином, керосином, гнилью".
Больные, как правило, не могут отличить галлюцинаторные образы от образов, получаемых от реальных предметов. Галлюцинаторный образ проецируется вовне. Больной, страдающий галлюцинациями, может точно указать местонахождение галлюцинаторного образа. Он говорит о том, что этот образ находится "направо", что "машина стоит перед окном". Галлюцинаторный образ, как правило, чувственно окрашен: больные различают тембр "голоса", принадлежность его мужчине, женщине, они видят окраску, яркую, темную, маленьких или больших животных. Эта яркая чувственность, проекция вовне мешают наступлению коррекции и роднят галлюцинаторный образ с образом, получаемым от реальных предметов. Галлюцинаторный образ возникает непроизвольно, больной не может его вызвать, не может от него избавиться, галлюцинации возникают помимо его желаний, волевых усилий.
И наконец, возникновение галлюцинаторного образа сопровождается отсутствием подконтрольности. Больного невозможно убедить в том, что галлюцинаторного образа не существует. "Как же вы не видите, — возражает больной на уверения врача, — ведь вот стоит собака, вон там, в правом углу, уши подняты, шерсть рыжая, ну вот, вот", или: "Как же вы не слышите, ведь вот совершенно ясно мужской голос приказывает мне: подыми руку, подыми руку, — это голос курильщика с хрипотцой". Убеждать галлюцинанта бесполезно — болезненный симптом проходит лишь с улучшением общего состояния.
Так, Л. М. Елгазина [60] описывает больную, которая чувствовала, будто "забирают ее мысли и включают другие". Она же описывает другого больного, у которого истинные галлюцинации сочетались с псевдогаллюцинациями: с одной стороны, он слышит "голоса настоящие" и, с другой стороны, "голоса в голове"; ему внушают плохие слова и мысли, он не может "распоряжаться своими мыслями"; ему "фабрикуют" неуклюжую походку — он "вынужден" ходить с вытянутыми руками, сгорбившись, не может выпрямиться.
В детской психопатологии глубокая шизоидизация личности рассматривается в рамках синдромов раннего детского аутизма (Каган, 1981; Козырев, 1985). Важнейшими проявлениями детского аутизма считают обеднение эмоциональной сферы (аффективная блокада ослабление привязанностей, стремление ребенка к уединению, страх всего нового (неофобия боязнь всякого рода перемен в привычной обстановке (феномен тождества медленное формирование чувства собственности, то есть присвоения или включения в сферу принадлежности к «Я» различных объектов (аналог деперсонализации). Типичны некоторые особенности моторного развития (неловкость, необычный характер поз и движений, стереотипно повторяющиеся причудливые движения). Дети предпочитают странные игры, задают заумные вопросы. Так, девочка вырезает из книг картинки, играет только ими. Или раскладывает книги по всему полу и играет над ними конструктором. Часто играет пальцами: указательный изображает голову воображаемого персонажа, а два соседних — его руки. Играет одна, запирает двери, никого к себе не впускает и при этом очень громко разговаривает, кричит. Аутичные дети играют посудой, обувью, пуговицами, банками, железками и прочими вещами. Используют и игрушки, но редко, а иногда очень привязаны к ним. Так, мальчик не расстается с плюшевой собачкой, берет е? в школу, в постель, ставит на телевизор, когда его смотрит, гуляет и делает с ней уроки. Часты игровые перевоплощения. Так, в течение месяца девочка просит не называть ее по имени, считая себя Изаурой. Или представляет себя конем, при этом скачет, подражает его ржанию, отказывается говорить. Некоторые дети не любят своего имени, не отзываются, когда их зовут по имени, сердятся, просят звать другим именем.
Нередко в сообщениях больных фиксируется выпадение целого ряда ощущений одновременно. Это воспринимается как утрата чувства тела или отдельных его частей — телесная анестезия: «Не чувствую затылок, его будто нет… Рук будто бы нет совсем, я их совершенно не ощущаю… Кажется, нет кожи на шее… Тело чувствую до пояса, а ниже вроде ничего нет… Проснулся и не чувствую ног, начал искать их… Тело как исчезло, остались одни глаза… Осталось только сознание, а тела будто нет, я. совсем его не чувствую… Кажется, по улице идет одна моя голова… Чувствую себя человеком, которому отрубили голову, а его тело бежит…».
Телесная анестезия — выпадение актов восприятия собственного тела или отдельных его частей: «Не чувствую тела ниже пояса… Тела как будто нет совсем—остались одни глаза… Чувствую только голову, а тело — нет… Тело невесомое, почти не ощущаю его.:. Просыпаюсь с ощущением, что нет кисти руки, в страхе ищу ее… Тела нет, только сердце колотится…
Утрата сознания актов восприятия и представлений о внешнем мире: «Ничего вокруг меня будто нет, я осталась совершенно одна… Все вдруг исчезло, кругом пустота, и в ней — я… Мир, кажется, удаляется, исчезает, а же остаюсь здесь…».
Утрата сознания собственной активности: «Чувствую себя роботом, автоматом… Делается все само по себе, без моего участия… Я не чувствую своих усилий, когда что-нибудь делаю, только констатирую, как действует мое тело… Я встаю, открываю холодильник, выпиваю молоко, но все это само делает мое тело, не я…».
Утрата сознания эмоций: «Нет никаких чувств, ни хороших, ни плохих… Стала бесчувственной, как чурка… Все вижу, понимаю, но в душе пустота, все замерло, будто там ничего нет… Я — живой труп, кажется, что давно умерла… Как деревяшка стала, хоть бы шелохнулось что внутри…».
Утрата сознания активности мышления: «Мыслей нет, совсем не думаю… Нет памяти, ничего не соображаю, голова пустая… Говорю и не думаю, только слышу, что сказала… Скажу, а потом только доходит, что это я сказала… Вопросы слышу и тут же отвечаю, только языком, а голова не думает… Ничего не понимаю, отвечаю механически, вроде бы по привычке…».
Утрата восприятия внутренних ощущений: «Внутри пусто, будто полый весь… Я вроде трубы, ничего не ощущаю в себе… В груди ничего нет, все затихло, замерло там…».
Чувство неясности, потери сознания: «Будто не проснулся совсем, полусонный… Все время в какой-то полудреме… Хожу как во сне и себя во сне вижу… Кажется, вот-вот потеряю сознание… Чувствую, что сознание покидает меня… Нахожусь будто в обмороке: вижу, слышу, но нет реакций… Полуобморочное состояние…».
Утрата сознания индивидуальности: «Стал безликим, нет ничего своего… Потерял свое лицо, растворился, моего «Я» больше нет… Живу рефлексами, привычками — надо, вот и делаю, забыл, как бывает по-моему».
Утрата сознания «Я»: «Меня больше нет, мое Я исчезло… Меня нет вообще, больше не существует… Мое «Я» на нуле, на точке замерзания… Я теряю себя, как будто не осознаю себя… Исчезаю от себя, будто меня нет совсем. Проснусь и не знаю, кто я и где я… Не знаю, где мое «Я», не ощущаю себя… Меня нет, осталась оболочка, видимость. Я исчезаю из мира…». Один из пациентов на предложение полечиться ответила «Кого Вы собираетесь лечить? Меня ведь нет, надо вернуть вначале меня, а потом и лечить».
Дереализация — утрата сознания реальности окружающего и самого себя: «Окружающее будто бы снится, а не есть на самом деле… Все не настоящее, грезится… Я будто не жил, и прошлое приснилось… Не пойму, я есть на самом деле или мне это только кажется… Все стало таким призрачным, и вот-вот исчезнет… Все будто бы нарисованное, сотри — и ничего не будет. Покрыто все дымкой и колышется, точно мираж… Кажется, что это не действительность, а ее тень… Все ненастоящее, это как бы мое ощущение…». Термин дереализация чаще используют для обозначения изменившегося восприятия внешнего мира, но этому можно возразить— точно таким же может быть и восприятие себя самого.
Утрата эмоционального резонанса — выпадение из сознания актов восприятия эмоционального отклика, сопровождающего взаимодействие с внешним миром. Вследствие этого возникает чувство разобщения с окружающим: «Мир там, в другом месте, а я — здесь… Я оказалась в стороне от других, вроде сбоку… Я как сторонний наблюдатель — жизнь сама по себе, а я— сам по себе… Меня нет в том мире, я отдельно от него… Нахожусь в каком-то ином мире, и вроде сверху смотрю на все… Жизнь идет мимо, и я не участвую в ней, будто стою на обочине… Я будто под прозрачным колпаком, изолирован от всех… Как будто в воде нахожусь и все вижу оттуда…».
Утрата сознания витальности — потеря ощущения жизненности: «Не могу понять, живой я или уже мертвый… Смотрю на свою руку, а она омертвелая… Гляжу мертвыми глазами… Я — труп, мертвец… Да, я говорю, двигаюсь, но я мертвый, умер, надо хоронить… Прихожу в себя после обморока и кажется, что воскресла из мертвых… Я давно мертвяк, разве не видно вам?.. Я покойник, мертвый, только говорю. Для других я живой, а так-то мертвый… Чувствую, как жизнь покидает меня… Я умирал и потом оживал три раза… Кажется еще немного, и я умру, я чувствую, как умираю… Нет ощущения тела, сна, голода, боли, жажды, чувств к родным. Пустота внутри и оттуда запах гнили. Думала, что не жива, труп… Умираю, лечу куда-то в яму…, и кажется слышу, как сверху земля сыплется, мне так хорошо, тихо…». Пациентка сообщает, что во сне «умерла», стала «пустой», так как «душа вылетела из тела». Почувствовала, что изо рта течет сукровица. В этот момент вспомнила о дочери, в страхе проснулась. Говорила после этого мужу, что она «мертва». В последующем вспоминала о пережитом не как о сновидении, а об «умирании во сне», стала панически бояться ночного сна. Некоторые пациенты думают, что мертвы не только они, но и окружающие: «И вы все такие же трупы, что и я». Это убеждение возникает, вероятно, вследствие транзитивизма — распространения собственных ощущений на окружающих людей.
«Тело как оболочка, футляр, вроде постороннего предмета… Смотрю на себя со стороны, будто рядом идет другой человек… Руки вроде не мои, постоянно мешают, взяла бы и отстегнула их… Тело какое-то чужое, будто от другого человека… Смотрю не своими глазами, а словно чужими… Смотрю на руки, тело и удивляюсь, почему они такие, зачем… Не знаю свой голос, будто говорит другой человек… Плохо чувствую боль, будто не моя она, не беспокоит меня… Болит словно не у меня, а где-то в стороне, далеко…».
«Все происходит не со мной, а с кем-то посторонним; я должна повторять, что делаю все сама, что все это происходит со мной, иначе впадаю в какое-то беспамятство…. Беру стакан не своей рукой, будто приказываю ей…. Мысли не мои, идут сами по себе, как со стороны… Вселяется чужое сознание и смотрит моими глазами… Все делаю механически, внутри совсем другой человек… Живу во сне, как с другим человеком все происходит… Вроде что-то толкает меня это делать, как голос… Это внутренний гипноз… Какая-то сила внутри меня, и она заставляет меня действовать… Я для себя исчез, все делается помимо воли, смотрю на себя со стороны. Никаких мыслей нет, удивляет, для чего я все это делаю — гипноз изнутри… Внутреннее колдовство, оно вошло в меня и действует оттуда… Чувства не мои, они вроде перешли от других людей… Смешно, смеюсь, но будто не я смеюсь… Воспоминания навязываются, откуда-то лезут сами» будто их вкладывает кто в голову… В зеркале вижу себя, но внутри не я…».
«Все, что вижу, находится будто внутри меня… Мое «Я» увеличилось, стало огромным… Вижу человека метрах в ста и боюсь задеть его, такое впечатление, что мы может столкнуться с ним… Смотрю на Ангару, и она кажется частью моего «Я»… Посторонние люди кажутся знакомыми, к ним появляется чувство родственности, такое, что случайный человек воспринимается как мой близкий друг… Предметы движутся в моем направлении и влетают в меня… Говорю, но не наружу, а внутрь себя самого… Люди разговаривают, а голоса их слышу не около, а внутри себя, в голове… Разговаривающий проникает ко мне прямо в мозг… Трогаю себя, а такое чувство, будто задеваю что-то внутри…».
«Меняю одну маску на другую. Я только играю ту или иную роль, что-то все время изображаю… Веду себя искусственно, наигранно, а не так свободно и непринужденно, как раньше… Не чувствую себя наедине, а на людях меняю одну маску другой… Стал какой-то фальшивый, постоянно чувствую, что все делаю не так…».
Синдром одичания наблюдается, как правило, в контексте других проявлений истерического психоза (пуэрилизма, ложного слабоумия и т. д.). Пациенты полностью забывают о своей цивилизованной роли, вытесняют ее (отчего данное расстройство называют иногда синдромом регресса психики неосознанно входя в образ какого-нибудь иного существа. Продуктивная симптоматика истерического перевоплощения очень выразительна: пациенты рычат, лают, кусают прохожих за ноги, хрюкают, бывают неопрятны, едят из миски на полу и т. п.
Существуют различные клинические формулы расщепления личности. Одна из них состоит в расколе личности на две сферы: соматопсихическую и аутопсихическую. Вероятно, данный тип расщепления затрагивает наиболее глубокий, чувственный уровень самосознания, на котором дифференцируются внешний и внутренний комплексы ощущений, а последний вскоре распадается на телесное и психическое. Пациенты описывают свои переживания следующим образом: «При засыпании возникает ощущение, будто тело остается внизу, а душа отделяется, поднимается вверх… Бывает состояние, точно душа смотрит на тело со стороны… Сознание отделилось от тела, отлетело, и я наблюдал себя со стороны… Испытывал чувство, когда душа покинула тело, вылетела наружу в виде темного комочка… Перед обмороком душа вылетает и падает в руки матери… Тело мое здесь, на Земле, а душа — на Марсе… Было ощущение, будто душа оставила тело, остановилась где-то у лампочки, и видела тело оттуда…». Душа покидает тело, и я могу приблизиться, чтобы посмотреть на него: оно кажется безжизненным, а глаза мертвыми… Моему «Я» нет места — оно бывает всюду. Если я думаю о себе, оно во мне, когда смотрю на ручку, стол — оно там, в них. «Я» стало неопределенным, бесформенным… Мое сознание вселилось во сне в молодого человека, который летал с другом над землей… Личность не цельная: душа — одно, тело — другое, ум — третье. Они между собой постоянно спорят и не могут придти к одному мнению — как быть… Закрою глаза и вижу ее, душу, сбоку, как мое лицо. Иногда душа выскакивает из меня и кричит: Надоело, я хочу на свободу. Слышу мой голос со стороны…»
«Тело разделилось по пояс, обе части воспринимаю раздельно… Чувствую, что лицо состоит из двух половин… Тело раздвоилось на левую и правую половины… Одно легкое дышит, а другое—нет… Иду, а мне кажется, что нижняя половина тела шагает рядом со мной… Левая половина тела принадлежит жене, а правая — зятю… Тело как склеенное из отдельных частей…».
«Делаю что-нибудь и одновременно смотрю на себя как со стороны… Иногда чувствуют себе свое и чужое сознание — в это время зрение сужается, смотрю как в бинокль… Один глаз смотрит в прошлое, а другой — в будущее… Одно «Я» постоянно обвиняет, а другое все время оправдывается… Одно «Я» внутреннее, а другое — внешнее. Слышу голос совести, как будто прокурор во мне… Одно «Я» грустное, а другое — веселое… Одна половина черная, а вторая светлая и добрая, я нахожусь между «да» и «нет», запутался… Одно «Я» пассивное, а другое — активное… Одно «Я» пьянеет и становится веселым, а другое «Я», напротив, делается мрачным, но остается трезвым… Одно «Я» во мне молодое, а второе — старое… Одно «Я» послушное, примерное, а второе — грубое и дерзкое… Невозможно жить и хочется жить одновременно…».
Раздвоенность личности может переживаться не только в самовосприятии на данный момент, но также, а иногда и преимущественно в ретроспективной оценке всей своей жизни: «Жизнь тянется по двум абсолютно разным линиям, которые иногда сталкиваются, но нигде вместе не сливаются… Во мне, сколько помню, всегда уживалось два различных человека, они никогда не ладили друг с другом… Я никогда не мог знать, какой из двух живущих во мне людей возьмет верх…».
В соматопсихическом варианте данная форма нарушения самосознания проявляется чувством удвоения физического «Я» — своего тела. Как упоминалось, В. А. Гиляровский описал это явление как симптом двойника. Редко, но встречаются пациенты, утверждающие, что их стало три, четыре и больше, или весь мир населен их «двойниками», «копиями»: «Они — как я, во всем повторяют меня: я встаю и они встают, я делаю упражнение, и они тоже… Все люди на Земле — как мои тени, в точности дублируют меня…».
В аллопсихическом варианте расстройство самосознания переживается как удвоение непосредственно окружающих пациентов внешних объектов, чаще всего одушевленных: «Есть еще одна такая же клиника, точно такой же врач, брат, сын…» — феномен, известный как редуплицированная парамнезия Пика.
В аутопсихическом плане «удвоение сознания» выглядит, по сообщению пациентов, как одновременное существование двух личностей, причем обе они равным образом идентифицируются с «Я»: «Лежу в постели, веду счет, чтобы уснуть, но одновременно с тем чувствую, что иду по палате, сажусь на стул, читаю газету…». Понимаю, что нахожусь дома, делаю что-нибудь по хозяйству, но в то же время сознаю, что иду по траве, поднимаюсь в гору, чувствую что вокруг деревья…». Иногда это происходит во сне: «Вижу себя умершим, в гробу. И в то же время стою у гроба и плачу над покойником. А он меня утешает, говорит, что я живой и нечего плакать…». Один из пациентов в беседе с врачами сообщил, что аналогичную беседу он ведет еще в двух таких же точно кабинетах и с теми же врачами. При аутоскопических обманах восприятия также может быть ощущение удвоения: «кажется, я там и здесь».
Встречаются весьма грубые формы снижения самосознания. У дементных пациентов мы наблюдали регресс на уровень предметного сознания. Так, пациент с токсической энцефалопатией (тяжелое отравление угарным газом) говорит о себе следующим образом: «Он хочет курить».— «Кто это он?» — «Это он, Коля». При этом больной показывает на себя. Больной шизофренией вслух повторяет вопросы врача, адресуя их себе, и потом отвечает на них так, будто сообщает о мнении другого человека: «Нет, у него ничего не болит… Да, он устал, хочет спать… Сейчас он пойдет».
Формирование психических автоматизмов совершается в определенной последовательности. На первом этапе развития идеаторного автоматизма появляются «странные, неожиданные, дикие, параллельные, пересекающиеся» мысли, чуждые по содержанию всему строю личности: «Я так никогда не думаю…». Одновременно могут возникать внезапные обрывы нужных мыслей. Отчуждение касается содержания мыслей, но не самого процесса мышления («мысли мои, только очень странные»). Затем утрачивается чувство собственной активности мышления: «Мысли наплывают, идут сами по себе, текут безостановочно…», либо возникают состояния блокады мыслительной деятельности. В дальнейшем отчуждение становится тотальным — чувства принадлежности мыслей собственной личности утрачивается полностью: «Мысли не мои, думает кто-то во мне, в голове мысли других людей…». Наконец, возникает чувство, будто мысли «Идут со стороны, внедряются в голову, вкладываются…». Возникают «телепатические» контакты с другими людьми, появляется способность непосредственно читать мысли других, мысленно общаться с окружающими. Одновременно с этим больные могут утверждать, что временами их лишают способности думать или «вытягивают мысли», «воруют»
Развитие вербальных псевдогаллюцинаций может происходить следующим образом. Вначале возникает феномен звучания собственных мыслей: «Мысли шелестят, звучат в голове». Затем в голове начинает слышаться собственный голос, повторяющий мысли. Это можно бы назвать галлюцинациями внутренней речи. Содержание высказываний постепенно расширяется (констатации, комментарии, советы, распоряжения и др. при этом голос «двоится, умножается». Далее в голове слышатся «чужие голоса». Содержание их высказываний становится все более разнообразным, оторванным от реальности и личности больных. Иначе сказать, отчуждение процесса внутреннего говорения также нарастает в определенной последовательности. Наконец, возникает феномен «сделанных, наведенных голосов». Голоса говорят при этом на самые разные, часто отвлеченные от личных переживаний темы, порою сообщают нелепые и фантастические сведения: «Голоса за ушами говорят на местные темы, а в голове — на государственные». Степень отчуждения сказанного голосами может быть, следовательно, различной.
Аналогичной может быть последовательность развития рече-двигательных автоматизмов. Вначале срываются отдельные слова или фразы, чуждые направлению мыслей больного, абсурдные по содержанию. Часто забываются вдруг отдельные слова или нарушается формулирование мысли. Затем утрачивается чувство собственной активности, сопровождающее речь: «Язык говорит сам по себе, скажу, а потом доходит смысл сказанного… Иногда заговариваюсь…», Или на короткое время- «язык» останавливается, не слушается». Далее возникает чувство отчуждения и насильственности по отношению к собственной речи: «Как будто не я говорю, а что-то во мне. Языком пользуется мой двойник, и я не в состоянии остановить речь…». Эпизоды мутизма переживаются, как насильственные. Наконец, возникает чувство внешнего овладения речью: «Моим языком говорят посторонние… Моим языком читают лекции на международные темы, а я в это время совершенно ни о чем не думаю…». Состояния потери спонтанной речи также связываются с явлениями извне.
По мнению Клерамбо, шизофрении более свойственны отрицательные феномены, особенно если заболевание начинается в молодом возрасте. В действительности положительные и отрицательные автоматизмы могут сочетаться. Так, насильственному говорению обычно сопутствует состояние блокады умственной деятельности: «Язык говорит, но я в это время ни о чем не думаю, нет никаких мыслей».
Переживание открытости возникает с появлением разнообразных эхо-симптомов. Симптом эхо-мыслей — окружающие, по мнению больного, повторяют вслух то, о чем он только что думал. Галлюцинаторное эхо — голоса повторяют, «дублируют» мысли больного. Симптом звучания собственных мыслей — мысли «шелестят, звучат в голове, их слышат окружающие». Предвосхищающее эхо — голоса предуведомляют больного, о чем он услышит, что увидит, почувствует или сделает спустя некоторое время. Эхо действий — голоса констатируют поступки, намерения больного: «Меня фотографируют, протоколируют мои действия…».
Голоса могут повторять и комментировать побуждения и поведение, давать ему ту или иную оценку, что также сопровождается переживанием открытости: «Все про меня знают, ничего не остается при себе». Эхо письма — голоса повторяют; что больной пишет. Эхо чтения — голоса повторяют, о чем больной читает про себя. Эхо речи — голоса повторяют все сказанное больным кому-то вслух. Иногда голоса заставляют пациента повторить для них то, что он сообщил окружающим, или напротив, мысленно или вслух еще раз сказать о том, что он от кого-то услышал. Вышеупомянутые эхо-феномены могут иметь итеративный характер в виде многократного повторения. Так, у пациента (ему 11 лет) бывают эпизоды по два, три часа, когда сказанное другими людьми три, пять раз чужим голосом повторяется «в голове». Чаще повторяется одно какое-то слово. Во время повторений он хуже воспринимает происходящее, не может смотреть телевизор. Встречаются другие эхо-феномены. Так, речь окружающих может повторяться голосами со стороны или звучащими в голове. Голоса с внешней проекцией иногда дублируются внутренними. Переживание открытости может наблюдаться и при отсутствии эхо-симптомов, возникать самым непосредственным образом: «Чувствую, что мои мысли известны всем… Появилось ощущение, будто бог знает обо мне все — я перед ним, как раскрытая книга… Голоса молчат, значит подслушивают, что я думаю».
Помимо вышеописанных феноменов отчуждения при синдроме психического автоматизма могут возникать противоположные явления — феномены присвоения, составляющие активный или инвертированный вариант синдрома Кандинского-Клерамбо. В этом случае больные выражают убеждение в том, что сами оказывают гипнотическое воздействие на окружающих, управляют их поведением, способны читать мысли других людей, последние превратились в орудие их власти, ведут себя как куклы, марионетки, петрушки и т. п. Сочетание феноменов отчуждения и присвоения В. И. Аккерман (1936) считал признаком, характерным для шизофрении.
Синдром Котара (меланхолическая парафрения). Фантастический бред нигилистического и ипохондрического содержания, формирующийся на фоне тревожно-депрессивного состояния и ажитации («все погибло, все люди мертвы, погибла жизнь, цивилизация, планета, вся Вселенная…»). Нередко включает бредовые идеи бессмертия. Больные утверждают, что обречены на бесконечные скитания и вечные мучения — симптом Агасфера. Синдром Котара относится к проявлениям инволюционной меланхолии.
Синдром хронического вербального галлюциноза. Нередко развивается вслед за острым. На самом деле обманы слуха часто оказываются смешанным феноменом, обладающим признаками истинных (яркая сенсориальность, внешняя проекция) и ложных (сделанность, интимная связь с психическим «Я», бред воздействия) галлюцинаций. Одновременно могут сосуществовать галлюцинации и псевдогаллюцинации. Пациенты «сживаются» с галлюцинаторными персонажами, между ними складываются сложные отношения: конфликты, согласие, субординация, доверие. Чаще эти отношения носят антагонистический характер, причем пациент обычно оказывается в зависимом положении. Голосов бывает несколько. Так, у больной есть три голоса, они называют себя «А», «В» и «С». Голоса любят философствовать, спорить, поучать. Одно время они увлекались темой о любви, так что больной приходилось читать им книги только об этом. Они постоянно провоцируют больную совершать странные поступки. «Я-то знаю зачем — они дотят, чтобы меня считали ненормальной»,— объясняет она сама. Настроение голосов меняется: то они враждебны, то доброжелательны, иногда печальны. Поведение хронически галлюцинирующих больных в целом более упорядочено, нежели при остром галлюцинозе. Чаще отношение к голосам бывает двойственным, возможно появление критического отношения к обманам восприятия. Голоса сами могут говорить, что они — проявление болезни, и что их надо лечить, говорят даже чем,— например, «галоперидолом». Хронический вербальный галлюциноз встречается при галлюцинаторном варианте галлюцинаторно-параноидной шизофрении, хроническом алкогольном психозе, органических заболеваниях головного мозга.
Симптом Павлова — ступорозные больные с наступлением ночи начинают передвигаться, разговаривать, есть, а к утру вновь впадают в состояние обездвиженности. Отмечается и такой феномен: больные с мутизмом могут отвечать на вопросы, задаваемые шепотом, а не обычным по громкости голосом. Симптом лестницы — движения лишены плавности, пластичности, становятся прерывистыми, толчкообразными, неравномерными. Симптом лестницы может проявляться и в том, что пациент с явлениями восковидной гибкости опускает с посторонней помощью поднятую руку, но не сразу, а порциями, каждый раз ровно настолько, сколько длится помощь врача. Симптом воздушной подушки Дюпре — лежащие больные держат голову приподнятой, на весу, так, что она не касается при этом подушки; в положении сидя они могут держать руки в воздухе вместо того, чтобы положить их на колени. Симптом хоботка — непроизвольное вытягивание губ вперед в виде трубочки. Симптом Бумке — отсутствие реакции зрачков на болевые и эмоциональные раздражители (в норме зрачки расширяются). Симптом Бернштейна — если поднять одну руку больного, а затем другую, то первая рука тут же опускается. Симптом последнего слова Клейста — больной с мутизмом совершает попытку ответить на вопрос в тот момент, когда спрашивающий отворачивается или уходит. Симптом Сегла — больной не может ответить на вопрос, но по выражению лица и движениям губ видно, что он пытается это сделать. Симптом Вагнер-Яурегга — при надавливании на глазные яблоки ступорозному пациенту с мутизмом, он может ответить на вопрос. Симптом Саарма — мутичный пациент может отвечать на вопросы, адресованные другому человеку. Симптом эхолексии или фотографического чтения вслух Осипова — пациент, читая вслух, наряду со словами называет также знаки препинания. Симптом капюшона Останкова — пациент отгораживается от всех при помощи одеяла (простыни и т. д. надевая его на себя подобно капюшону. Симптом или поза бедуина — стереотипная поза кочевников пустыни, которую предпочитают некоторые кататонические пациенты.
Онейроид. Сновидное, фантастически-бредовое помрачение сознания. Характеризуется следующими признаками:
— обилием полиморфной психопатологической симптоматики. Наблюдаются непроизвольное течение ярких представлений (грезы, образный ментизм сценоподобные галлюцинации и псевдогаллюцинации, фантастические бредовые идеи, разнообразные нарушения сенсорного синтеза, аффективные нарушения, кататонические расстройства, явления деперсонализации и дереализации;
— связностью, последовательностью психопатологических переживаний, подчиненностью их единой фабуле, одной теме;
— романтически-фантастическим содержанием болезненных переживаний. По выходе из онейроида больные рассказывают об увлекательных путешествиях, полетах во Вселенной, посещении других планет, о древних цивилизациях, загробном мире, новых формах жизни и т. п. Это до такой степени может захватывать больных, что вернувшись в реальную жизнь, они сожалеют об этом и некоторое время испытывают желание вновь погрузиться в упоительные грезы;
— нарушением ориентировки в собственной личности. Больные чувствуют себя не свидетелями мнимых событий, а их непосредственными и активными участниками, ощущают себя перевоплотившимися в другие существа, умершими, изменившими человеческое качество. При делирии, согласно известному сравнению, пациента можно уподобить зрителю в партере, наблюдающему за происходящим на сцене. При онейроиде пациент уже не зритель, он сам становится актером, действующим лицом, так как во время психоза возникают разнообразные нарушения самосознания, затрагивающие ауто-, алло-, соматопсихическую сферу. Собственное тело может восприниматься исчезнувшим, перешедшим в неопределенное состояние (облако, луч, плазму и др.). Душа «отделяется» и существует независимо от тела и т. д. Нарушается восприятие времени: перед мысленным взором проносятся века, эпохи, время может идти в любом направлении, застывает либо течет прерывисто. Страдает ориентировка в окружающем. Она может быть частичной, неполной (ориентированный онейроид иллюзорно-фантастической (окружающее воспринимается в соответствии с содержанием грез двойной (правильной и ложной одновременно). На высоте онейроида наблюдается полная отрешенность от окружающего, проекция фантастических картин во внешний мир исчезает (Тиганов, 1982);
— отсутствием связи между содержанием болезненных переживаний и особенностями внешнего поведения, характеризующегося явлениями кататонического ступора или возбуждения. Контакт с больными резко ограничен либо отсутствует. По тому, как ведет себя пациент в онейроиде, невозможно определить, каково в это время содержание его внутренней жизни. Лишь некоторые детали поведения позволяют догадываться об этом: зачарованный, устремленный в пространство взгляд, отдельные слова и фразы, символические действия, загадочная улыбка, выражение восхищения;
— воспоминания о субъективных явлениях во время онейроидного помрачения сознания могут быть относительно полными и связными. Значительно хуже воспроизводятся впечатления о происходящем в окружающей действительности.
Различают депрессивный и экспансивный варианты онейроидного помрачения сознания. В первом из них содержание сновидных грез созвучно господствующему депрессивному аффекту (сцены ада, мировых катаклизмов и т. д. во втором — повышенному настроению (захватывающие космические путешествия, картины рая и т. п.).
Последующие нарушения относятся к собственно онейроиду. В процессе его развития различаются три этапа.
Первый — этап иллюзорно-фантастической дереализации и деперсонализации. Его характеризует иллюзорно-фантастическое восприятие действительности: окружающее воспринимается как часть сказочного сюжета, эпизод исторического события, сцена потустороннего мира и т. д. Возникает бред метаморфозы, чувство собственного перевоплощения в персонажи сказок, мифов, легенд. В мышлении преобладает символика: вместо каузальных связей и реальных отношений устанавливаются символические связи и магические взаимоотношения. Среди расстройств восприятия преобладают гиперестезия, кинематографические галлюцинации, отрицательные галлюцинации, псевдогаллюцинации. Выражены кататонические расстройства. Ориентировка носит бредовый характер.
Второй — этап истинного онейроида. Сознание больных заполнено грезами, они погружены в мир фантастических переживаний. Наблюдается полная отрешенность от. окружающего. Перед «внутренним оком» разворачиваются красочные фантастически-романтические события (волшебные посвящения, апокалиптические сцены и пр.). Характерны грубые расстройства самосознания («дробление», «растворение», чудовищные метаморфозы «Я») Максимально выражены кататонические расстройства.
Третий — этап фрагментарного онейроида. Характеризуется распадом единой сюжетной линии онейроидных переживаний, их фрагментарностью, спутанностью внутри самих грезоподобных фантастических событий. Этот этап напоминает аментивное помрачение сознания и обычно амнезируется.
Онейроидное помрачение сознания наблюдается в структуре приступов периодической и шубообразной шизофрении, при эпилептических психозах (в виде пароксизмов, без описанной выше динамики экзогенно-органических и интоксикационных психозах. Экзогенно-органические и интоксикационные онейроидные состояния большей частью непродолжительны, фрагментарны, редко достигают степени грезоподобного онейроида. Содержание переживаний носит банальный, обыденный упрощенный характер, пациенты в большей мере доступны контакту, не обнаруживают значительных кататонических расстройств. Онейроидные эпизоды нередко служат прелюдией к делириозному помрачению сознания, так что не всегда легко бывает решить, каково соотношение между тем и другим компонентом спутанности в структуре психоза.
Автоматизмы жестов — непродолжительные припадки, во время которых больные выполняют разрозненные и неправильные действия: потирают руки, переставляют с места на место мебель, вынимают содержимое из карманов или складывают туда все, что попадает под руку, раздеваются, выливают на себя воду, мочатся на виду у всех. Так, один из пациентов, патологоанатом по профессии, во время припадков ломал инструменты, перерезал провода телефонов. Во время вскрытия трупа отделял кусочки тканей и поедал их. Открывал двери автомобиля и пытался выйти на полном ходу.
Автоматизмы выразительных действий — во время припадка наблюдается бессмысленный, дикий хохот («припадки безумного смеха» Джексона рыдания, вопли пение, танцы, гримасничание, позы, выражающие радость, страх.
Синдром пуэрилизма (puer — мальчик) проявляется преходящей регрессией сознания и поведения на детский уровень организации личности. Взрослый пациент в это время ведет себя и
Больные относятся к галлюцинаторным образам как к реально воспринимаемым объектам, словам. Поведение больных часто определяется именно этими ложными восприятиями; нередко больные отрицают наличие галлюцинаций, но их поведение выдает, что они галлюцинируют. Так, беседуя с врачом, больной вдруг говорит "голосу": "Не мешай, видишь, я занят". Другой прогоняет "мышей", которые якобы ползут по его рукаву (при белой горячке). При обонятельных галлюцинациях больные отказываются от еды: "Пахнет бензином, керосином, гнилью".
Больные, как правило, не могут отличить галлюцинаторные образы от образов, получаемых от реальных предметов. Галлюцинаторный образ проецируется вовне. Больной, страдающий галлюцинациями, может точно указать местонахождение галлюцинаторного образа. Он говорит о том, что этот образ находится "направо", что "машина стоит перед окном". Галлюцинаторный образ, как правило, чувственно окрашен: больные различают тембр "голоса", принадлежность его мужчине, женщине, они видят окраску, яркую, темную, маленьких или больших животных. Эта яркая чувственность, проекция вовне мешают наступлению коррекции и роднят галлюцинаторный образ с образом, получаемым от реальных предметов. Галлюцинаторный образ возникает непроизвольно, больной не может его вызвать, не может от него избавиться, галлюцинации возникают помимо его желаний, волевых усилий.
И наконец, возникновение галлюцинаторного образа сопровождается отсутствием подконтрольности. Больного невозможно убедить в том, что галлюцинаторного образа не существует. "Как же вы не видите, — возражает больной на уверения врача, — ведь вот стоит собака, вон там, в правом углу, уши подняты, шерсть рыжая, ну вот, вот", или: "Как же вы не слышите, ведь вот совершенно ясно мужской голос приказывает мне: подыми руку, подыми руку, — это голос курильщика с хрипотцой". Убеждать галлюцинанта бесполезно — болезненный симптом проходит лишь с улучшением общего состояния.
Так, Л. М. Елгазина [60] описывает больную, которая чувствовала, будто "забирают ее мысли и включают другие". Она же описывает другого больного, у которого истинные галлюцинации сочетались с псевдогаллюцинациями: с одной стороны, он слышит "голоса настоящие" и, с другой стороны, "голоса в голове"; ему внушают плохие слова и мысли, он не может "распоряжаться своими мыслями"; ему "фабрикуют" неуклюжую походку — он "вынужден" ходить с вытянутыми руками, сгорбившись, не может выпрямиться.
В детской психопатологии глубокая шизоидизация личности рассматривается в рамках синдромов раннего детского аутизма (Каган, 1981; Козырев, 1985). Важнейшими проявлениями детского аутизма считают обеднение эмоциональной сферы (аффективная блокада ослабление привязанностей, стремление ребенка к уединению, страх всего нового (неофобия боязнь всякого рода перемен в привычной обстановке (феномен тождества медленное формирование чувства собственности, то есть присвоения или включения в сферу принадлежности к «Я» различных объектов (аналог деперсонализации). Типичны некоторые особенности моторного развития (неловкость, необычный характер поз и движений, стереотипно повторяющиеся причудливые движения). Дети предпочитают странные игры, задают заумные вопросы. Так, девочка вырезает из книг картинки, играет только ими. Или раскладывает книги по всему полу и играет над ними конструктором. Часто играет пальцами: указательный изображает голову воображаемого персонажа, а два соседних — его руки. Играет одна, запирает двери, никого к себе не впускает и при этом очень громко разговаривает, кричит. Аутичные дети играют посудой, обувью, пуговицами, банками, железками и прочими вещами. Используют и игрушки, но редко, а иногда очень привязаны к ним. Так, мальчик не расстается с плюшевой собачкой, берет е? в школу, в постель, ставит на телевизор, когда его смотрит, гуляет и делает с ней уроки. Часты игровые перевоплощения. Так, в течение месяца девочка просит не называть ее по имени, считая себя Изаурой. Или представляет себя конем, при этом скачет, подражает его ржанию, отказывается говорить. Некоторые дети не любят своего имени, не отзываются, когда их зовут по имени, сердятся, просят звать другим именем.
Нередко в сообщениях больных фиксируется выпадение целого ряда ощущений одновременно. Это воспринимается как утрата чувства тела или отдельных его частей — телесная анестезия: «Не чувствую затылок, его будто нет… Рук будто бы нет совсем, я их совершенно не ощущаю… Кажется, нет кожи на шее… Тело чувствую до пояса, а ниже вроде ничего нет… Проснулся и не чувствую ног, начал искать их… Тело как исчезло, остались одни глаза… Осталось только сознание, а тела будто нет, я. совсем его не чувствую… Кажется, по улице идет одна моя голова… Чувствую себя человеком, которому отрубили голову, а его тело бежит…».
Телесная анестезия — выпадение актов восприятия собственного тела или отдельных его частей: «Не чувствую тела ниже пояса… Тела как будто нет совсем—остались одни глаза… Чувствую только голову, а тело — нет… Тело невесомое, почти не ощущаю его.:. Просыпаюсь с ощущением, что нет кисти руки, в страхе ищу ее… Тела нет, только сердце колотится…
Утрата сознания актов восприятия и представлений о внешнем мире: «Ничего вокруг меня будто нет, я осталась совершенно одна… Все вдруг исчезло, кругом пустота, и в ней — я… Мир, кажется, удаляется, исчезает, а же остаюсь здесь…».
Утрата сознания собственной активности: «Чувствую себя роботом, автоматом… Делается все само по себе, без моего участия… Я не чувствую своих усилий, когда что-нибудь делаю, только констатирую, как действует мое тело… Я встаю, открываю холодильник, выпиваю молоко, но все это само делает мое тело, не я…».
Утрата сознания эмоций: «Нет никаких чувств, ни хороших, ни плохих… Стала бесчувственной, как чурка… Все вижу, понимаю, но в душе пустота, все замерло, будто там ничего нет… Я — живой труп, кажется, что давно умерла… Как деревяшка стала, хоть бы шелохнулось что внутри…».
Утрата сознания активности мышления: «Мыслей нет, совсем не думаю… Нет памяти, ничего не соображаю, голова пустая… Говорю и не думаю, только слышу, что сказала… Скажу, а потом только доходит, что это я сказала… Вопросы слышу и тут же отвечаю, только языком, а голова не думает… Ничего не понимаю, отвечаю механически, вроде бы по привычке…».
Утрата восприятия внутренних ощущений: «Внутри пусто, будто полый весь… Я вроде трубы, ничего не ощущаю в себе… В груди ничего нет, все затихло, замерло там…».
Чувство неясности, потери сознания: «Будто не проснулся совсем, полусонный… Все время в какой-то полудреме… Хожу как во сне и себя во сне вижу… Кажется, вот-вот потеряю сознание… Чувствую, что сознание покидает меня… Нахожусь будто в обмороке: вижу, слышу, но нет реакций… Полуобморочное состояние…».
Утрата сознания индивидуальности: «Стал безликим, нет ничего своего… Потерял свое лицо, растворился, моего «Я» больше нет… Живу рефлексами, привычками — надо, вот и делаю, забыл, как бывает по-моему».
Утрата сознания «Я»: «Меня больше нет, мое Я исчезло… Меня нет вообще, больше не существует… Мое «Я» на нуле, на точке замерзания… Я теряю себя, как будто не осознаю себя… Исчезаю от себя, будто меня нет совсем. Проснусь и не знаю, кто я и где я… Не знаю, где мое «Я», не ощущаю себя… Меня нет, осталась оболочка, видимость. Я исчезаю из мира…». Один из пациентов на предложение полечиться ответила «Кого Вы собираетесь лечить? Меня ведь нет, надо вернуть вначале меня, а потом и лечить».
Дереализация — утрата сознания реальности окружающего и самого себя: «Окружающее будто бы снится, а не есть на самом деле… Все не настоящее, грезится… Я будто не жил, и прошлое приснилось… Не пойму, я есть на самом деле или мне это только кажется… Все стало таким призрачным, и вот-вот исчезнет… Все будто бы нарисованное, сотри — и ничего не будет. Покрыто все дымкой и колышется, точно мираж… Кажется, что это не действительность, а ее тень… Все ненастоящее, это как бы мое ощущение…». Термин дереализация чаще используют для обозначения изменившегося восприятия внешнего мира, но этому можно возразить— точно таким же может быть и восприятие себя самого.
Утрата эмоционального резонанса — выпадение из сознания актов восприятия эмоционального отклика, сопровождающего взаимодействие с внешним миром. Вследствие этого возникает чувство разобщения с окружающим: «Мир там, в другом месте, а я — здесь… Я оказалась в стороне от других, вроде сбоку… Я как сторонний наблюдатель — жизнь сама по себе, а я— сам по себе… Меня нет в том мире, я отдельно от него… Нахожусь в каком-то ином мире, и вроде сверху смотрю на все… Жизнь идет мимо, и я не участвую в ней, будто стою на обочине… Я будто под прозрачным колпаком, изолирован от всех… Как будто в воде нахожусь и все вижу оттуда…».
Утрата сознания витальности — потеря ощущения жизненности: «Не могу понять, живой я или уже мертвый… Смотрю на свою руку, а она омертвелая… Гляжу мертвыми глазами… Я — труп, мертвец… Да, я говорю, двигаюсь, но я мертвый, умер, надо хоронить… Прихожу в себя после обморока и кажется, что воскресла из мертвых… Я давно мертвяк, разве не видно вам?.. Я покойник, мертвый, только говорю. Для других я живой, а так-то мертвый… Чувствую, как жизнь покидает меня… Я умирал и потом оживал три раза… Кажется еще немного, и я умру, я чувствую, как умираю… Нет ощущения тела, сна, голода, боли, жажды, чувств к родным. Пустота внутри и оттуда запах гнили. Думала, что не жива, труп… Умираю, лечу куда-то в яму…, и кажется слышу, как сверху земля сыплется, мне так хорошо, тихо…». Пациентка сообщает, что во сне «умерла», стала «пустой», так как «душа вылетела из тела». Почувствовала, что изо рта течет сукровица. В этот момент вспомнила о дочери, в страхе проснулась. Говорила после этого мужу, что она «мертва». В последующем вспоминала о пережитом не как о сновидении, а об «умирании во сне», стала панически бояться ночного сна. Некоторые пациенты думают, что мертвы не только они, но и окружающие: «И вы все такие же трупы, что и я». Это убеждение возникает, вероятно, вследствие транзитивизма — распространения собственных ощущений на окружающих людей.
«Тело как оболочка, футляр, вроде постороннего предмета… Смотрю на себя со стороны, будто рядом идет другой человек… Руки вроде не мои, постоянно мешают, взяла бы и отстегнула их… Тело какое-то чужое, будто от другого человека… Смотрю не своими глазами, а словно чужими… Смотрю на руки, тело и удивляюсь, почему они такие, зачем… Не знаю свой голос, будто говорит другой человек… Плохо чувствую боль, будто не моя она, не беспокоит меня… Болит словно не у меня, а где-то в стороне, далеко…».
«Все происходит не со мной, а с кем-то посторонним; я должна повторять, что делаю все сама, что все это происходит со мной, иначе впадаю в какое-то беспамятство…. Беру стакан не своей рукой, будто приказываю ей…. Мысли не мои, идут сами по себе, как со стороны… Вселяется чужое сознание и смотрит моими глазами… Все делаю механически, внутри совсем другой человек… Живу во сне, как с другим человеком все происходит… Вроде что-то толкает меня это делать, как голос… Это внутренний гипноз… Какая-то сила внутри меня, и она заставляет меня действовать… Я для себя исчез, все делается помимо воли, смотрю на себя со стороны. Никаких мыслей нет, удивляет, для чего я все это делаю — гипноз изнутри… Внутреннее колдовство, оно вошло в меня и действует оттуда… Чувства не мои, они вроде перешли от других людей… Смешно, смеюсь, но будто не я смеюсь… Воспоминания навязываются, откуда-то лезут сами» будто их вкладывает кто в голову… В зеркале вижу себя, но внутри не я…».
«Все, что вижу, находится будто внутри меня… Мое «Я» увеличилось, стало огромным… Вижу человека метрах в ста и боюсь задеть его, такое впечатление, что мы может столкнуться с ним… Смотрю на Ангару, и она кажется частью моего «Я»… Посторонние люди кажутся знакомыми, к ним появляется чувство родственности, такое, что случайный человек воспринимается как мой близкий друг… Предметы движутся в моем направлении и влетают в меня… Говорю, но не наружу, а внутрь себя самого… Люди разговаривают, а голоса их слышу не около, а внутри себя, в голове… Разговаривающий проникает ко мне прямо в мозг… Трогаю себя, а такое чувство, будто задеваю что-то внутри…».
«Меняю одну маску на другую. Я только играю ту или иную роль, что-то все время изображаю… Веду себя искусственно, наигранно, а не так свободно и непринужденно, как раньше… Не чувствую себя наедине, а на людях меняю одну маску другой… Стал какой-то фальшивый, постоянно чувствую, что все делаю не так…».
Синдром одичания наблюдается, как правило, в контексте других проявлений истерического психоза (пуэрилизма, ложного слабоумия и т. д.). Пациенты полностью забывают о своей цивилизованной роли, вытесняют ее (отчего данное расстройство называют иногда синдромом регресса психики неосознанно входя в образ какого-нибудь иного существа. Продуктивная симптоматика истерического перевоплощения очень выразительна: пациенты рычат, лают, кусают прохожих за ноги, хрюкают, бывают неопрятны, едят из миски на полу и т. п.
Существуют различные клинические формулы расщепления личности. Одна из них состоит в расколе личности на две сферы: соматопсихическую и аутопсихическую. Вероятно, данный тип расщепления затрагивает наиболее глубокий, чувственный уровень самосознания, на котором дифференцируются внешний и внутренний комплексы ощущений, а последний вскоре распадается на телесное и психическое. Пациенты описывают свои переживания следующим образом: «При засыпании возникает ощущение, будто тело остается внизу, а душа отделяется, поднимается вверх… Бывает состояние, точно душа смотрит на тело со стороны… Сознание отделилось от тела, отлетело, и я наблюдал себя со стороны… Испытывал чувство, когда душа покинула тело, вылетела наружу в виде темного комочка… Перед обмороком душа вылетает и падает в руки матери… Тело мое здесь, на Земле, а душа — на Марсе… Было ощущение, будто душа оставила тело, остановилась где-то у лампочки, и видела тело оттуда…». Душа покидает тело, и я могу приблизиться, чтобы посмотреть на него: оно кажется безжизненным, а глаза мертвыми… Моему «Я» нет места — оно бывает всюду. Если я думаю о себе, оно во мне, когда смотрю на ручку, стол — оно там, в них. «Я» стало неопределенным, бесформенным… Мое сознание вселилось во сне в молодого человека, который летал с другом над землей… Личность не цельная: душа — одно, тело — другое, ум — третье. Они между собой постоянно спорят и не могут придти к одному мнению — как быть… Закрою глаза и вижу ее, душу, сбоку, как мое лицо. Иногда душа выскакивает из меня и кричит: Надоело, я хочу на свободу. Слышу мой голос со стороны…»
«Тело разделилось по пояс, обе части воспринимаю раздельно… Чувствую, что лицо состоит из двух половин… Тело раздвоилось на левую и правую половины… Одно легкое дышит, а другое—нет… Иду, а мне кажется, что нижняя половина тела шагает рядом со мной… Левая половина тела принадлежит жене, а правая — зятю… Тело как склеенное из отдельных частей…».
«Делаю что-нибудь и одновременно смотрю на себя как со стороны… Иногда чувствуют себе свое и чужое сознание — в это время зрение сужается, смотрю как в бинокль… Один глаз смотрит в прошлое, а другой — в будущее… Одно «Я» постоянно обвиняет, а другое все время оправдывается… Одно «Я» внутреннее, а другое — внешнее. Слышу голос совести, как будто прокурор во мне… Одно «Я» грустное, а другое — веселое… Одна половина черная, а вторая светлая и добрая, я нахожусь между «да» и «нет», запутался… Одно «Я» пассивное, а другое — активное… Одно «Я» пьянеет и становится веселым, а другое «Я», напротив, делается мрачным, но остается трезвым… Одно «Я» во мне молодое, а второе — старое… Одно «Я» послушное, примерное, а второе — грубое и дерзкое… Невозможно жить и хочется жить одновременно…».
Раздвоенность личности может переживаться не только в самовосприятии на данный момент, но также, а иногда и преимущественно в ретроспективной оценке всей своей жизни: «Жизнь тянется по двум абсолютно разным линиям, которые иногда сталкиваются, но нигде вместе не сливаются… Во мне, сколько помню, всегда уживалось два различных человека, они никогда не ладили друг с другом… Я никогда не мог знать, какой из двух живущих во мне людей возьмет верх…».
В соматопсихическом варианте данная форма нарушения самосознания проявляется чувством удвоения физического «Я» — своего тела. Как упоминалось, В. А. Гиляровский описал это явление как симптом двойника. Редко, но встречаются пациенты, утверждающие, что их стало три, четыре и больше, или весь мир населен их «двойниками», «копиями»: «Они — как я, во всем повторяют меня: я встаю и они встают, я делаю упражнение, и они тоже… Все люди на Земле — как мои тени, в точности дублируют меня…».
В аллопсихическом варианте расстройство самосознания переживается как удвоение непосредственно окружающих пациентов внешних объектов, чаще всего одушевленных: «Есть еще одна такая же клиника, точно такой же врач, брат, сын…» — феномен, известный как редуплицированная парамнезия Пика.
В аутопсихическом плане «удвоение сознания» выглядит, по сообщению пациентов, как одновременное существование двух личностей, причем обе они равным образом идентифицируются с «Я»: «Лежу в постели, веду счет, чтобы уснуть, но одновременно с тем чувствую, что иду по палате, сажусь на стул, читаю газету…». Понимаю, что нахожусь дома, делаю что-нибудь по хозяйству, но в то же время сознаю, что иду по траве, поднимаюсь в гору, чувствую что вокруг деревья…». Иногда это происходит во сне: «Вижу себя умершим, в гробу. И в то же время стою у гроба и плачу над покойником. А он меня утешает, говорит, что я живой и нечего плакать…». Один из пациентов в беседе с врачами сообщил, что аналогичную беседу он ведет еще в двух таких же точно кабинетах и с теми же врачами. При аутоскопических обманах восприятия также может быть ощущение удвоения: «кажется, я там и здесь».
Встречаются весьма грубые формы снижения самосознания. У дементных пациентов мы наблюдали регресс на уровень предметного сознания. Так, пациент с токсической энцефалопатией (тяжелое отравление угарным газом) говорит о себе следующим образом: «Он хочет курить».— «Кто это он?» — «Это он, Коля». При этом больной показывает на себя. Больной шизофренией вслух повторяет вопросы врача, адресуя их себе, и потом отвечает на них так, будто сообщает о мнении другого человека: «Нет, у него ничего не болит… Да, он устал, хочет спать… Сейчас он пойдет».
Формирование психических автоматизмов совершается в определенной последовательности. На первом этапе развития идеаторного автоматизма появляются «странные, неожиданные, дикие, параллельные, пересекающиеся» мысли, чуждые по содержанию всему строю личности: «Я так никогда не думаю…». Одновременно могут возникать внезапные обрывы нужных мыслей. Отчуждение касается содержания мыслей, но не самого процесса мышления («мысли мои, только очень странные»). Затем утрачивается чувство собственной активности мышления: «Мысли наплывают, идут сами по себе, текут безостановочно…», либо возникают состояния блокады мыслительной деятельности. В дальнейшем отчуждение становится тотальным — чувства принадлежности мыслей собственной личности утрачивается полностью: «Мысли не мои, думает кто-то во мне, в голове мысли других людей…». Наконец, возникает чувство, будто мысли «Идут со стороны, внедряются в голову, вкладываются…». Возникают «телепатические» контакты с другими людьми, появляется способность непосредственно читать мысли других, мысленно общаться с окружающими. Одновременно с этим больные могут утверждать, что временами их лишают способности думать или «вытягивают мысли», «воруют»
Развитие вербальных псевдогаллюцинаций может происходить следующим образом. Вначале возникает феномен звучания собственных мыслей: «Мысли шелестят, звучат в голове». Затем в голове начинает слышаться собственный голос, повторяющий мысли. Это можно бы назвать галлюцинациями внутренней речи. Содержание высказываний постепенно расширяется (констатации, комментарии, советы, распоряжения и др. при этом голос «двоится, умножается». Далее в голове слышатся «чужие голоса». Содержание их высказываний становится все более разнообразным, оторванным от реальности и личности больных. Иначе сказать, отчуждение процесса внутреннего говорения также нарастает в определенной последовательности. Наконец, возникает феномен «сделанных, наведенных голосов». Голоса говорят при этом на самые разные, часто отвлеченные от личных переживаний темы, порою сообщают нелепые и фантастические сведения: «Голоса за ушами говорят на местные темы, а в голове — на государственные». Степень отчуждения сказанного голосами может быть, следовательно, различной.
Аналогичной может быть последовательность развития рече-двигательных автоматизмов. Вначале срываются отдельные слова или фразы, чуждые направлению мыслей больного, абсурдные по содержанию. Часто забываются вдруг отдельные слова или нарушается формулирование мысли. Затем утрачивается чувство собственной активности, сопровождающее речь: «Язык говорит сам по себе, скажу, а потом доходит смысл сказанного… Иногда заговариваюсь…», Или на короткое время- «язык» останавливается, не слушается». Далее возникает чувство отчуждения и насильственности по отношению к собственной речи: «Как будто не я говорю, а что-то во мне. Языком пользуется мой двойник, и я не в состоянии остановить речь…». Эпизоды мутизма переживаются, как насильственные. Наконец, возникает чувство внешнего овладения речью: «Моим языком говорят посторонние… Моим языком читают лекции на международные темы, а я в это время совершенно ни о чем не думаю…». Состояния потери спонтанной речи также связываются с явлениями извне.
По мнению Клерамбо, шизофрении более свойственны отрицательные феномены, особенно если заболевание начинается в молодом возрасте. В действительности положительные и отрицательные автоматизмы могут сочетаться. Так, насильственному говорению обычно сопутствует состояние блокады умственной деятельности: «Язык говорит, но я в это время ни о чем не думаю, нет никаких мыслей».
Переживание открытости возникает с появлением разнообразных эхо-симптомов. Симптом эхо-мыслей — окружающие, по мнению больного, повторяют вслух то, о чем он только что думал. Галлюцинаторное эхо — голоса повторяют, «дублируют» мысли больного. Симптом звучания собственных мыслей — мысли «шелестят, звучат в голове, их слышат окружающие». Предвосхищающее эхо — голоса предуведомляют больного, о чем он услышит, что увидит, почувствует или сделает спустя некоторое время. Эхо действий — голоса констатируют поступки, намерения больного: «Меня фотографируют, протоколируют мои действия…».
Голоса могут повторять и комментировать побуждения и поведение, давать ему ту или иную оценку, что также сопровождается переживанием открытости: «Все про меня знают, ничего не остается при себе». Эхо письма — голоса повторяют; что больной пишет. Эхо чтения — голоса повторяют, о чем больной читает про себя. Эхо речи — голоса повторяют все сказанное больным кому-то вслух. Иногда голоса заставляют пациента повторить для них то, что он сообщил окружающим, или напротив, мысленно или вслух еще раз сказать о том, что он от кого-то услышал. Вышеупомянутые эхо-феномены могут иметь итеративный характер в виде многократного повторения. Так, у пациента (ему 11 лет) бывают эпизоды по два, три часа, когда сказанное другими людьми три, пять раз чужим голосом повторяется «в голове». Чаще повторяется одно какое-то слово. Во время повторений он хуже воспринимает происходящее, не может смотреть телевизор. Встречаются другие эхо-феномены. Так, речь окружающих может повторяться голосами со стороны или звучащими в голове. Голоса с внешней проекцией иногда дублируются внутренними. Переживание открытости может наблюдаться и при отсутствии эхо-симптомов, возникать самым непосредственным образом: «Чувствую, что мои мысли известны всем… Появилось ощущение, будто бог знает обо мне все — я перед ним, как раскрытая книга… Голоса молчат, значит подслушивают, что я думаю».
Помимо вышеописанных феноменов отчуждения при синдроме психического автоматизма могут возникать противоположные явления — феномены присвоения, составляющие активный или инвертированный вариант синдрома Кандинского-Клерамбо. В этом случае больные выражают убеждение в том, что сами оказывают гипнотическое воздействие на окружающих, управляют их поведением, способны читать мысли других людей, последние превратились в орудие их власти, ведут себя как куклы, марионетки, петрушки и т. п. Сочетание феноменов отчуждения и присвоения В. И. Аккерман (1936) считал признаком, характерным для шизофрении.
Синдром Котара (меланхолическая парафрения). Фантастический бред нигилистического и ипохондрического содержания, формирующийся на фоне тревожно-депрессивного состояния и ажитации («все погибло, все люди мертвы, погибла жизнь, цивилизация, планета, вся Вселенная…»). Нередко включает бредовые идеи бессмертия. Больные утверждают, что обречены на бесконечные скитания и вечные мучения — симптом Агасфера. Синдром Котара относится к проявлениям инволюционной меланхолии.
Синдром хронического вербального галлюциноза. Нередко развивается вслед за острым. На самом деле обманы слуха часто оказываются смешанным феноменом, обладающим признаками истинных (яркая сенсориальность, внешняя проекция) и ложных (сделанность, интимная связь с психическим «Я», бред воздействия) галлюцинаций. Одновременно могут сосуществовать галлюцинации и псевдогаллюцинации. Пациенты «сживаются» с галлюцинаторными персонажами, между ними складываются сложные отношения: конфликты, согласие, субординация, доверие. Чаще эти отношения носят антагонистический характер, причем пациент обычно оказывается в зависимом положении. Голосов бывает несколько. Так, у больной есть три голоса, они называют себя «А», «В» и «С». Голоса любят философствовать, спорить, поучать. Одно время они увлекались темой о любви, так что больной приходилось читать им книги только об этом. Они постоянно провоцируют больную совершать странные поступки. «Я-то знаю зачем — они дотят, чтобы меня считали ненормальной»,— объясняет она сама. Настроение голосов меняется: то они враждебны, то доброжелательны, иногда печальны. Поведение хронически галлюцинирующих больных в целом более упорядочено, нежели при остром галлюцинозе. Чаще отношение к голосам бывает двойственным, возможно появление критического отношения к обманам восприятия. Голоса сами могут говорить, что они — проявление болезни, и что их надо лечить, говорят даже чем,— например, «галоперидолом». Хронический вербальный галлюциноз встречается при галлюцинаторном варианте галлюцинаторно-параноидной шизофрении, хроническом алкогольном психозе, органических заболеваниях головного мозга.
Симптом Павлова — ступорозные больные с наступлением ночи начинают передвигаться, разговаривать, есть, а к утру вновь впадают в состояние обездвиженности. Отмечается и такой феномен: больные с мутизмом могут отвечать на вопросы, задаваемые шепотом, а не обычным по громкости голосом. Симптом лестницы — движения лишены плавности, пластичности, становятся прерывистыми, толчкообразными, неравномерными. Симптом лестницы может проявляться и в том, что пациент с явлениями восковидной гибкости опускает с посторонней помощью поднятую руку, но не сразу, а порциями, каждый раз ровно настолько, сколько длится помощь врача. Симптом воздушной подушки Дюпре — лежащие больные держат голову приподнятой, на весу, так, что она не касается при этом подушки; в положении сидя они могут держать руки в воздухе вместо того, чтобы положить их на колени. Симптом хоботка — непроизвольное вытягивание губ вперед в виде трубочки. Симптом Бумке — отсутствие реакции зрачков на болевые и эмоциональные раздражители (в норме зрачки расширяются). Симптом Бернштейна — если поднять одну руку больного, а затем другую, то первая рука тут же опускается. Симптом последнего слова Клейста — больной с мутизмом совершает попытку ответить на вопрос в тот момент, когда спрашивающий отворачивается или уходит. Симптом Сегла — больной не может ответить на вопрос, но по выражению лица и движениям губ видно, что он пытается это сделать. Симптом Вагнер-Яурегга — при надавливании на глазные яблоки ступорозному пациенту с мутизмом, он может ответить на вопрос. Симптом Саарма — мутичный пациент может отвечать на вопросы, адресованные другому человеку. Симптом эхолексии или фотографического чтения вслух Осипова — пациент, читая вслух, наряду со словами называет также знаки препинания. Симптом капюшона Останкова — пациент отгораживается от всех при помощи одеяла (простыни и т. д. надевая его на себя подобно капюшону. Симптом или поза бедуина — стереотипная поза кочевников пустыни, которую предпочитают некоторые кататонические пациенты.
Онейроид. Сновидное, фантастически-бредовое помрачение сознания. Характеризуется следующими признаками:
— обилием полиморфной психопатологической симптоматики. Наблюдаются непроизвольное течение ярких представлений (грезы, образный ментизм сценоподобные галлюцинации и псевдогаллюцинации, фантастические бредовые идеи, разнообразные нарушения сенсорного синтеза, аффективные нарушения, кататонические расстройства, явления деперсонализации и дереализации;
— связностью, последовательностью психопатологических переживаний, подчиненностью их единой фабуле, одной теме;
— романтически-фантастическим содержанием болезненных переживаний. По выходе из онейроида больные рассказывают об увлекательных путешествиях, полетах во Вселенной, посещении других планет, о древних цивилизациях, загробном мире, новых формах жизни и т. п. Это до такой степени может захватывать больных, что вернувшись в реальную жизнь, они сожалеют об этом и некоторое время испытывают желание вновь погрузиться в упоительные грезы;
— нарушением ориентировки в собственной личности. Больные чувствуют себя не свидетелями мнимых событий, а их непосредственными и активными участниками, ощущают себя перевоплотившимися в другие существа, умершими, изменившими человеческое качество. При делирии, согласно известному сравнению, пациента можно уподобить зрителю в партере, наблюдающему за происходящим на сцене. При онейроиде пациент уже не зритель, он сам становится актером, действующим лицом, так как во время психоза возникают разнообразные нарушения самосознания, затрагивающие ауто-, алло-, соматопсихическую сферу. Собственное тело может восприниматься исчезнувшим, перешедшим в неопределенное состояние (облако, луч, плазму и др.). Душа «отделяется» и существует независимо от тела и т. д. Нарушается восприятие времени: перед мысленным взором проносятся века, эпохи, время может идти в любом направлении, застывает либо течет прерывисто. Страдает ориентировка в окружающем. Она может быть частичной, неполной (ориентированный онейроид иллюзорно-фантастической (окружающее воспринимается в соответствии с содержанием грез двойной (правильной и ложной одновременно). На высоте онейроида наблюдается полная отрешенность от окружающего, проекция фантастических картин во внешний мир исчезает (Тиганов, 1982);
— отсутствием связи между содержанием болезненных переживаний и особенностями внешнего поведения, характеризующегося явлениями кататонического ступора или возбуждения. Контакт с больными резко ограничен либо отсутствует. По тому, как ведет себя пациент в онейроиде, невозможно определить, каково в это время содержание его внутренней жизни. Лишь некоторые детали поведения позволяют догадываться об этом: зачарованный, устремленный в пространство взгляд, отдельные слова и фразы, символические действия, загадочная улыбка, выражение восхищения;
— воспоминания о субъективных явлениях во время онейроидного помрачения сознания могут быть относительно полными и связными. Значительно хуже воспроизводятся впечатления о происходящем в окружающей действительности.
Различают депрессивный и экспансивный варианты онейроидного помрачения сознания. В первом из них содержание сновидных грез созвучно господствующему депрессивному аффекту (сцены ада, мировых катаклизмов и т. д. во втором — повышенному настроению (захватывающие космические путешествия, картины рая и т. п.).
Последующие нарушения относятся к собственно онейроиду. В процессе его развития различаются три этапа.
Первый — этап иллюзорно-фантастической дереализации и деперсонализации. Его характеризует иллюзорно-фантастическое восприятие действительности: окружающее воспринимается как часть сказочного сюжета, эпизод исторического события, сцена потустороннего мира и т. д. Возникает бред метаморфозы, чувство собственного перевоплощения в персонажи сказок, мифов, легенд. В мышлении преобладает символика: вместо каузальных связей и реальных отношений устанавливаются символические связи и магические взаимоотношения. Среди расстройств восприятия преобладают гиперестезия, кинематографические галлюцинации, отрицательные галлюцинации, псевдогаллюцинации. Выражены кататонические расстройства. Ориентировка носит бредовый характер.
Второй — этап истинного онейроида. Сознание больных заполнено грезами, они погружены в мир фантастических переживаний. Наблюдается полная отрешенность от. окружающего. Перед «внутренним оком» разворачиваются красочные фантастически-романтические события (волшебные посвящения, апокалиптические сцены и пр.). Характерны грубые расстройства самосознания («дробление», «растворение», чудовищные метаморфозы «Я») Максимально выражены кататонические расстройства.
Третий — этап фрагментарного онейроида. Характеризуется распадом единой сюжетной линии онейроидных переживаний, их фрагментарностью, спутанностью внутри самих грезоподобных фантастических событий. Этот этап напоминает аментивное помрачение сознания и обычно амнезируется.
Онейроидное помрачение сознания наблюдается в структуре приступов периодической и шубообразной шизофрении, при эпилептических психозах (в виде пароксизмов, без описанной выше динамики экзогенно-органических и интоксикационных психозах. Экзогенно-органические и интоксикационные онейроидные состояния большей частью непродолжительны, фрагментарны, редко достигают степени грезоподобного онейроида. Содержание переживаний носит банальный, обыденный упрощенный характер, пациенты в большей мере доступны контакту, не обнаруживают значительных кататонических расстройств. Онейроидные эпизоды нередко служат прелюдией к делириозному помрачению сознания, так что не всегда легко бывает решить, каково соотношение между тем и другим компонентом спутанности в структуре психоза.
Автоматизмы жестов — непродолжительные припадки, во время которых больные выполняют разрозненные и неправильные действия: потирают руки, переставляют с места на место мебель, вынимают содержимое из карманов или складывают туда все, что попадает под руку, раздеваются, выливают на себя воду, мочатся на виду у всех. Так, один из пациентов, патологоанатом по профессии, во время припадков ломал инструменты, перерезал провода телефонов. Во время вскрытия трупа отделял кусочки тканей и поедал их. Открывал двери автомобиля и пытался выйти на полном ходу.
Автоматизмы выразительных действий — во время припадка наблюдается бессмысленный, дикий хохот («припадки безумного смеха» Джексона рыдания, вопли пение, танцы, гримасничание, позы, выражающие радость, страх.
Синдром пуэрилизма (puer — мальчик) проявляется преходящей регрессией сознания и поведения на детский уровень организации личности. Взрослый пациент в это время ведет себя и
когда галки угощают колбасой - вместо анекдотов .
Аутистическая ориентация мышления выражается разными степенями отрыва содержания мыслей больных от действительности и объективных закономерностей реального мира, хотя формальных нарушений мыслительной деятельности при этом может не выявляться. Так, это могут быть мимо-ответы при отсутствии разорванности мышления, возникающие вследствие того, что больной не фиксирует внимания на вопросах врача, отвечая любой из случайно появившихся мыслей. Это также легкость, с какой в рассуждениях и выводах игнорируются очевидные факты, а их место бывает заполнено второстепенными обстоятельствами. Так, в жалобах на самочувствие нередко отражаются побочные, случайные отклонения, в то время как актуальные, реально угрожающие благополучию и будущему, не находят выражения. Например, больной констатирует «подергивание ресниц, слипание ресниц, дрожание пальца…», обеспокоен тем, что «не может спать на правом боку, спит с открытым ртом, плохо спит после приема мяса…». Из спонтанных сообщений такого рода часто вообще невозможно составить ясное представление о собственно болезненных проявлениях. После беседы с врачом больной может спросить, правильно ли он заполнил цифры или сравнил понятия, упуская из виду главное: какие выводы сделал врач о его здоровье. Аутистические тенденции мышления обнаруживаются в повышенной готовности признать обоснованность достаточно невероятных или даже абсурдных утверждений, в неспособности провести четкую грань между желаемым и действительным, воображаемым и реальным. Шизоидной личности вообще свойственно видеть действительность через призму своих надуманных схем или безжизненных представлений, а если обнаруживаются при этом какие-то противоречия, то сомнения разрешаются далеко не в пользу реальности. Склонность к фантазированию и неспособность выходить за рамки фантазий различного, особенно концептуального типа, нужно признать одной из наиболее характерных черт аутизма. Плоды фантазии и отображение реальных явлений могут сосуществовать бок о бок, несмотря на их логическую несовместимость, либо первые на некоторое время получают перевес и доминируют в психической деятельности. Последнее наблюдается, в частности, у подростков, при бредоподобном фантазировании. Таким же образом у больных детей возникают явления перевоплощения, когда фантастические представления о себе определяют содержание самосознания и поведение: ребенок «заигрывается» и длительное время ведет себя как персонаж сказки, герой придуманной истории или какое-нибудь животное. По в. ыходе из психотического состояния, содержание переживаний которого оказалось весьма далеким от действительности, аутичный больной зрелого возраста не может дать им реалистическую оценку, срастается с ними и долгое время считает их происходившими на самом деле, даже если они утратили для него прежнюю актуальность. Крайняя степень выраженности аутистической направленности мышления выражается в полном игнорировании законов действительности и логики, а также в том, что любая мысль становится эквивалентной реальности, несмотря на ее очевидное несоответствие с фактами. Аффективные реакции аутичных больных большей частью неадекватны, парадоксальны, поскольку возникают по поводу каких-то побочных, второстепенных обстоятельств, а не главного содержания происходящего, либо качественно извращены и прямо противоположны естественным в данной конкретной ситуации — паратимия. Так, больной протестует против запрета на курение в палате, возмущен сокращением времени пребывания на прогулке, нерациональным, по его мнению, кормлением, но остается равнодушным к факту госпитализации, оформления инвалидности, диагностики тяжелого заболевания. С другой стороны, его могут волновать чересчур общие проблемы, например, «страх войны, охрана окружающей среды, будущее человечества, голода в развивающихся странах» и все это в то время, когда поставлена на карту его собственная судьба и он потерял едва ли не все созданное долгим трудом прежних лет. Может наблюдаться необычайная легкость в смене настроения, свидетельствующая об отсутствии цельной аффективной установки,— утрата логики чувств. Настроение при этом колеблется чуть ли не поминутно так, что бывает невозможно определить, какое оно вообще. Эмоциональные реакции нередко лишены яркости, выразительности, характеризуются монотонностью, единообразием. Иногда субъективно достаточно живые аффективные отклики не получают выражения вовне, скрываясь за внешней индифферентностью. Экспрессивные акты в других случаях могут возникать как бы самостоятельно, без сопровождения соответствующих эмоциональных переживаний: «Слезы идут сами по себе, а в душе — не плачу». Таким же качеством обладают псевдоаффективные реакции гнева, страха, ликования и др., за которыми не скрывается адекватного аффективного содержания. Существенной клинической особенностью аутичных больных является недостаток эмпатии — способности к сопереживанию, к непосредственному отклику на чувства других людей, что способствует усилению диссонанса между душевным состоянием больных и настроением окружающих.
Так, наблюдаются контрастирующие галлюцинации, содержанием которых являются диаметрально противоположные императивные или констатирующие обманы слуха, возникающие одновременно. Близко к ним примыкают «голоса» в виде диалога, резко расходящиеся в оценке личности больного. Могут возникать поливокальные вербальные галлюцинации, не объединенные общностью содержания, когда различные «голоса» говорят на совершенно разные, не связанные между собой темы. Одновременно могут восприниматься «голоса» на отдалении и звучащие «в голове», причем их содержание не совпадает, а иногда бывает прямо противоположным: «внешние» ругают, а «внутренние» — хвалят, первые говорят нелепости, вторые — разумные вещи. Встречаются «носительство» голосов с характерной при этом оторванностью их от личности: «Голоса — сами по себе, а я — сам по себе… Голоса говорят между собой, а я их подслушиваю… Голоса удивляются, что я их слышу…». Иногда голоса требуют от больного «через его мысли» сообщать им все, о чем он разговаривает с окружающими, так как «иначе они слышать не могут».
Аутистическая ориентация мышления выражается разными степенями отрыва содержания мыслей больных от действительности и объективных закономерностей реального мира, хотя формальных нарушений мыслительной деятельности при этом может не выявляться. Так, это могут быть мимо-ответы при отсутствии разорванности мышления, возникающие вследствие того, что больной не фиксирует внимания на вопросах врача, отвечая любой из случайно появившихся мыслей. Это также легкость, с какой в рассуждениях и выводах игнорируются очевидные факты, а их место бывает заполнено второстепенными обстоятельствами. Так, в жалобах на самочувствие нередко отражаются побочные, случайные отклонения, в то время как актуальные, реально угрожающие благополучию и будущему, не находят выражения. Например, больной констатирует «подергивание ресниц, слипание ресниц, дрожание пальца…», обеспокоен тем, что «не может спать на правом боку, спит с открытым ртом, плохо спит после приема мяса…». Из спонтанных сообщений такого рода часто вообще невозможно составить ясное представление о собственно болезненных проявлениях. После беседы с врачом больной может спросить, правильно ли он заполнил цифры или сравнил понятия, упуская из виду главное: какие выводы сделал врач о его здоровье. Аутистические тенденции мышления обнаруживаются в повышенной готовности признать обоснованность достаточно невероятных или даже абсурдных утверждений, в неспособности провести четкую грань между желаемым и действительным, воображаемым и реальным. Шизоидной личности вообще свойственно видеть действительность через призму своих надуманных схем или безжизненных представлений, а если обнаруживаются при этом какие-то противоречия, то сомнения разрешаются далеко не в пользу реальности. Склонность к фантазированию и неспособность выходить за рамки фантазий различного, особенно концептуального типа, нужно признать одной из наиболее характерных черт аутизма. Плоды фантазии и отображение реальных явлений могут сосуществовать бок о бок, несмотря на их логическую несовместимость, либо первые на некоторое время получают перевес и доминируют в психической деятельности. Последнее наблюдается, в частности, у подростков, при бредоподобном фантазировании. Таким же образом у больных детей возникают явления перевоплощения, когда фантастические представления о себе определяют содержание самосознания и поведение: ребенок «заигрывается» и длительное время ведет себя как персонаж сказки, герой придуманной истории или какое-нибудь животное. По в. ыходе из психотического состояния, содержание переживаний которого оказалось весьма далеким от действительности, аутичный больной зрелого возраста не может дать им реалистическую оценку, срастается с ними и долгое время считает их происходившими на самом деле, даже если они утратили для него прежнюю актуальность. Крайняя степень выраженности аутистической направленности мышления выражается в полном игнорировании законов действительности и логики, а также в том, что любая мысль становится эквивалентной реальности, несмотря на ее очевидное несоответствие с фактами. Аффективные реакции аутичных больных большей частью неадекватны, парадоксальны, поскольку возникают по поводу каких-то побочных, второстепенных обстоятельств, а не главного содержания происходящего, либо качественно извращены и прямо противоположны естественным в данной конкретной ситуации — паратимия. Так, больной протестует против запрета на курение в палате, возмущен сокращением времени пребывания на прогулке, нерациональным, по его мнению, кормлением, но остается равнодушным к факту госпитализации, оформления инвалидности, диагностики тяжелого заболевания. С другой стороны, его могут волновать чересчур общие проблемы, например, «страх войны, охрана окружающей среды, будущее человечества, голода в развивающихся странах» и все это в то время, когда поставлена на карту его собственная судьба и он потерял едва ли не все созданное долгим трудом прежних лет. Может наблюдаться необычайная легкость в смене настроения, свидетельствующая об отсутствии цельной аффективной установки,— утрата логики чувств. Настроение при этом колеблется чуть ли не поминутно так, что бывает невозможно определить, какое оно вообще. Эмоциональные реакции нередко лишены яркости, выразительности, характеризуются монотонностью, единообразием. Иногда субъективно достаточно живые аффективные отклики не получают выражения вовне, скрываясь за внешней индифферентностью. Экспрессивные акты в других случаях могут возникать как бы самостоятельно, без сопровождения соответствующих эмоциональных переживаний: «Слезы идут сами по себе, а в душе — не плачу». Таким же качеством обладают псевдоаффективные реакции гнева, страха, ликования и др., за которыми не скрывается адекватного аффективного содержания. Существенной клинической особенностью аутичных больных является недостаток эмпатии — способности к сопереживанию, к непосредственному отклику на чувства других людей, что способствует усилению диссонанса между душевным состоянием больных и настроением окружающих.
Так, наблюдаются контрастирующие галлюцинации, содержанием которых являются диаметрально противоположные императивные или констатирующие обманы слуха, возникающие одновременно. Близко к ним примыкают «голоса» в виде диалога, резко расходящиеся в оценке личности больного. Могут возникать поливокальные вербальные галлюцинации, не объединенные общностью содержания, когда различные «голоса» говорят на совершенно разные, не связанные между собой темы. Одновременно могут восприниматься «голоса» на отдалении и звучащие «в голове», причем их содержание не совпадает, а иногда бывает прямо противоположным: «внешние» ругают, а «внутренние» — хвалят, первые говорят нелепости, вторые — разумные вещи. Встречаются «носительство» голосов с характерной при этом оторванностью их от личности: «Голоса — сами по себе, а я — сам по себе… Голоса говорят между собой, а я их подслушиваю… Голоса удивляются, что я их слышу…». Иногда голоса требуют от больного «через его мысли» сообщать им все, о чем он разговаривает с окружающими, так как «иначе они слышать не могут».
почти все взято с www.psychiatry.ru .
если кто знает , где можно найти книги кемпинского например , то дайте знать .
katya81
к осенниму призыву готовишься?